Итак, она придумала. Ловко. Они все - Плукс и Булен, и Надя (при чем тут? Кстати, глаза у нее после объявления затеи стали металлические - теперь понятно, ей нравился Плукс, а она - Плуксу), и Илья, и еще какой-то в прыщах - они бы прогнали его? - но племянник Половцева - итак, все сидели в беседке - и в прыщах (у него вылезали не только прыщи, но и коммерческие склонности) рисовал план будущей пристани, где будут стоять батоньеры (вот слово!) для желающих плавать вокруг Каменного острова - билет полный по стольку-то, дамам по стольку-то - и она, Ольга, вдруг сказала - как сказала, помнится? Булен помнит? - вы, мальчики, трусы, потому что я предложу вам состязание, а вы все струсите. Все загалдели. Хм. Ну, вот давайте прикинем расстановку: допустим, ты, Булен, побежишь от своего сарая (по пути ведь овражек? ведь кусты роз?), ты, Илья (она тогда вообще не видела Илью перед собой), досчитай до десяти, нет, даже до двадцати, ведь тебе ближе бежать, чем Булену (Булен дакнул), ты, Базиль (Василий Бушплукс), побежишь прямо от вашей колоннады (Полежаев вдруг почти крикнул: "Пусть тоже считает - ему тоже слишком мало бежать, пусть считает до тридцати") - хорошо, считай до пятнадцати, и потом вы должны прибежать или прокрасться, чтобы вас никто не заметил и не остановил, к моей даче, войти внутрь и вбежать по лестнице наверх - все ведь знают, куда? - в стеклянный фонарь - я там буду. Конечно, про поцелуй сказать было трудно, но она сказала. В конце концов, целуются же на Пасху? Она видела, например, что дядя Николай целует Елизавету Михайловну как-то странно…
"А мне где?" - в прыщах явно был обижен. Ну, конечно, нельзя быть невнимательной даже к гадливым кандидатам на мужскую любезность. Тогда вот что - от пристаньки. Она ушла, а они - побежали.
19.
Что такое фонарь? Следует, а пропо, напомнить диспозицию дачи. Это спереди, да, колоннада, это спереди, да, расставивший локти балкон, это спереди, да, окно, по которому в погожий день шажками движется солнце, а сзади - вверх-вверх блестящие кубики стекол двойной веранды - на первом, на втором этаже - из веранды еще чуть вверх башенка в стеклянной огранке, с желто-ореховыми жалюзи, которые, если дернуть за старую их веревку неловко, так, бедные, стонут с прищелком по стеклу. Если стоять совсем близко к фасаду, башенки не видно. А если чуть обойти дом, она вдруг вылетала из-за ломаной линии кровли. И, в самом деле, напоминала фонарь - днем солнце вызолачивало ее стеклянные бочка, вечером - кругло-красный глаз лампы висел над чернотой леса - и здорово было сбиваться с тропки (идя, допустим, от Чаевых или, конечно, от Плуксов) и слушать, как отец где-то позади в темноте командует по-корабельному - "Держитесь на маяк нашего дома! На маяк…". Сколько их смотрело тогда на маяк?.. Мама ("не страшно?" - наклоняется, видно только - глаза смеются), кузины (повзвизгивают и волокут за руку полуспящих детей), их мужья (пока папу не доконали - и дымят, и хохотнут на ходу вместе), брат Саша (мама ведь вышла за папу вдовой) - неразговорчивый, увы, человек, читающий свои книжки и пошедший, как отчим, по финансам (разве он знает, что его ждет сердца разрыв в декабре 1916-го, ни с чего, вдруг?), какой-нибудь еще папин служащий (папа полдня толкует ему, почему сейчас падают акции такого-то банка, такого-то банка, почему растут - такого-то банка, такого-то банка, а тот шелестит только - "Фифофай Фефефич, фефофу фофафифа" - разумеется, феднягу утянут размяться к соседям в крокет или приспособят к кузинам на весла).
Да! башню-фонарь отец просил выстроить для себя - разве чужды поэтические фантазии финансисту? Но с какого-то года отец устал подниматься туда: лестница делала вжик, делала вжик - между первым и вторым этажом, после вдруг худела, после заваливалась на хлипкую стену кузининой спальни ("…ты зачем ругал Няку какашкой?!.." - "…да, сестренка, это был последний мужчина в моей жизни…" - "…никогда не тяни лучший кусок со стола!.." - "…и ты полагаешь, что женщина - я говорю - современная женщина - может существовать без любви? хо-хо-хо…" - "…кто ударил его по носу?!."), итак, заваливалась, и выпрямлялась, и вскидывала без церемоний ступеньки - вот ты и в башенке, в фонаре.
Там, конечно, пытается плыть занавеска (не все же щелкать решетками жалюзи) - и пусть хоть оконце, но всегда приоткрыто, иначе помри. А в дождь? Надо бежать вверх, если дождь припустит сильнее, и она бежала - но на последних ступеньках вдруг медлила - так ведь иначе не сможешь водить ладонями по каплям, посеявшимся на стол.
Там звуки у-у-у соснового леса и чиги-чиги кузнечиков с лужайки, вдруг бзянк! - головой стукнется муха и жикнет в окно, еще колышет фижмами старуха - ночная бабочка с волосками на подбородке, как у графини Бушплукс, еще - да, так бывает, когда солнца уже нет и стынет воздух, - в окошко чувствуешь - цветет табак, и можно перегнуться через жалко-тонкий подоконник и посчитать их - белые пяльцы - там далеко до безумия внизу.
Сколько?..
20.
Никто не знал, между прочим, сколько на лестнице ступеней. Она, да, знала. Два раза по двенадцать, а после - пять крючком и пять возлетающих последних. Она не смотрит из фонаря вниз - ей не хочется видеть, как пыхтит и прыгает через куртины, наддавая назад руками, жирный Булен, ей не хочется видеть - не дай Бог, не дай - как зеленый в прыщах, изловчившись, прет сквозь крапиву (не жжет?), не хочется - как Илья - тоже, скажите на милость, соревнователь - прискоком к умильной радости взрослых, желтеющих на подставленных солнцу плетеных креслах, итак, прискоком, поднимая песчаные дождинки, летит к крыльцу (пусть упадет на второй - которая шатается - ступени), но ей хочется, хочется видеть, как великан Плукс в два шага бьет побегунчиков. Вот - неужели слышно, как встанывает дверь, закрывающая ход на лестницу, там, внизу? - вот - быстрые ша-ша-ша вверх - нет! это не толстяк Булен, это точно не зеленый прыщ - пока он честно дошел до пристаньки, все - давно мчались, это не Илья (он плохо бегает, всегда ноет, что колет в боку) - и вот первый поворот, второй поворот - она слышит - шурк по стенке кузининой спальни ("…смотри-ка, мыши опять обнаглели! Надо позвать этого смешного мальчишку с мышеловками…") - нет, она, конечно, закроет глаза - не может смотреть на лицо - она встанет, потому что не может так глупо сидеть - не папа же римский с туфлею - а если успеть на крышу? там спрятаться - удар о притолоку люка - вот, он выпрямляется перед ней - такой высоченный, что неудобно втискиваться в фонарь - разбирает счастливо сквозь ресницы - да, как здорово всегда его просить вытянуть альбом с верхней полки или опять-таки - милая шутка - длинной мачтой-рукой поскрести в окно гостиной, когда там гости, и среди гу-гу-гу гостей, взвизгов женщин и бамканья споров вдруг услышать - обоим, присевши в тень под окном - как все замолчат, оборвут - он еле дышит, бедный, но тоже счастливо молчит - она открывает глаза - и с шажком нелепым (да, нелепым) целует его - да, в щеку - это - Илья.
Он поворачивается и - вниз.
21.
Это детские тайны. Альбом не хотела листать при Булене, чтобы не устраивать спиритических сеансов воспоминаний - в самом деле, нелегко было бы слушать сангвиническое потявкивание Булена при взгляде на фотографии прежней жизни - и всякий раз натыкаться на горе при взгляде на получившуюся жизнь. Она, между прочим, знала, что Бушплукс выбрался-таки из крысиной норы - даже видела его здесь, в Париже, - Булену не сказала. По правде, опасалась, что Булен (мастер конспирасион) предложит Плуксу русские посиделки. Зачем? Он по-прежнему длинный (белый плащ модника - значит, эмигрантская жизнь не скудна), склонен к плешинам (заметила даже со шляпой) - что ж, понятная склонность немолодого мужчины, еще, кажется, ввинчен в рот глупый фарфоровый зуб не в тон родным (в тон было бы дороже - она знает по виноватому Булену - он как раз в ее приезд делал зубы, и стыдился подобных трат: когда все нужно отдать на истребление большевиков, большевиков). Или из гордости не сказала? Ведь Василий шел ей навстречу, оплывая плечами прохожих, и ее лицо видел так же, как и она его. "Ты ответь мне, Феденька, очень старая я стала бабища?" Булен любил ее шутки: да, после таких кокетливых мо считал обязательным потереться о щеку. "Ты, - возглашал он, и она чувствовала добродушный подвох в грядущих словах, - ты - сосуд духа!" Для приятных перерывов между тиром, крысиными альбомами (он намерен был выпустить номер второй), каким-то перцем, который он раздобыл для своих белых следопытов (натолчешь в карманный фонарик, а в московском лифте можно плюнуть красным клеем в лицо - стопроцентно и тихо!), между непременной химиофилией (ему нравилось думать об отсроченных снадобьях - догадываетесь, что за сюрприз? - чтобы действовало месяца, допустим, через четыре после того, как откушал, - разумеется, не для жалкого заметания следишек, а для возвышенной ноты суда Господня), еще между какими-то внутренними спорами в организации (как псы тащат старую кость друг у друга - думала Ольга), итак, для приятных перерывов между подобным они ходили не только на Чаплина, но и на богословские лекции. "Что же, - говорил Федор многозначительно, но поглядывал шаловливо, - я останусь невеждой в нашем родном святом православии? Нет, большевикам не дождаться этого. Они увидят, что с ними борется революционер духа, а не революционер плоти. Ведь так говорит отец Федор Глоровский?" Ольга знала: исправлять на Георгия Флоровского глупо - имена, не требующиеся в ремесле, Булен перевирал безбожно.
И ей нравились - "сосуд духа" - солдатские шуточки - "но какой, признаемся, господа, какой, я прошу вас, признаемся, какой, однако, красивый сам по себе этот сосуд!"
"Вот эти прядки особенно".
"Вот эти…" - умеренностью он ни в чем не отличался.
А Надя? (Имени никогда не называла - только она). Слышала от кого-то, что оборотисто распорядилась собой - торговала не всем и не сразу. Время смутное: можно и неудачно продать. Но в Праге (от Чаевых узнала?) говорили, что, наконец, торганула себя такому, что произнесенная фамилия делала воздух могильным. И - вот они, загадки биологии! - вампир носит ее на руках, она же не только плоть свою с ним осквернила, но и кровь - применив вечно-женский способ заплетания семейных сетей - стала извергать ему чуть не каждый год по беленькому дворянчику с лишь пока неявно намеченной полосой вампирьих лиловых губенок. Кровь в данном случае - правы древние евреи - значит, и душу. Душа - мы так верим - ведь у всех имеется?
"Булен, ты как считаешь, у крыс, например, есть душа?" - "Олюшка, боюсь, и твой любимый Глоровский перед таким вопросцем спасует. Разве что Фердяев - но ведь он, если не ошибаюсь, еретик?"
"А Фома Аквинский (Булен на это откроет рот - удивительно сохраненное детство!), - Ольга пожалеет, что не может надвинуть очки на переносицу, - Фома Аквинский считал, что крысы, жабы, змеи, скорпионы, пауки созданы дьяволом, и у них нет души". - "Мне только одно непонятно, - скажет Булен ей в рифму, - если он напустил давно на землю этих тварей, то почему Ленина он так долго прятал от нас?"
Ольга знала, что сейчас он вскарабкается на своего нового конька - здорово, скажет ее неутомимый здоровяк, ее ценитель бифштексов, здорово, - и глаза (стеклянный тоже) у него воссияют счастьем, как глаза мальчишки, получившего паровоз со свистом и огоньками в рыле, - здорово, - он фыркнет это, как фыркал восторг от средиземноморской водички, на которую он успел отвезти ее на два сезона, здорово шарахнуть миленькую бомбочку в мавзолее…
И она повязала на бабий манер платок с хвостами под подбородком и закружилась перед ним:
В мувзолее я была:
Ленин там, как новенькой.
Вот когда помру я, бабы,
Ложьте к нему голенькой.
Кстати, Булен, целомудренный Булен, не позволял ей появляться на каннском пляже с нагим животом. А ведь с 1934-го, кажется, года многие дамы смело именно так ходили. "Ты хотя бы на них не смотрел бы тогда…".
22.
Когда сталкиваешься с людьми малоприятными, вспоминаешь подробности жизни совсем неприятные. От подобных глубокомысленностей (глупокомысленностей!) можно и рассмеяться, но так говорил либо, простите, Толстой, либо, простите, Бальзак. В любом случае верно - печалилась Ольга. Она увидела Плукса - и вспомнила, конечно, тот день, фонарь, Илью, застучавшего вниз, себя саму и как сама побежала - нет, не за Ильей вовсе (он ее удивил - надо же, но нисколько не обжег своей неуклюжей персоной). Она думала (вот, какая дурочка), что плохо, плохо с Василием - иначе он был бы первым! Она, в самом деле, летела скорее туда, к беседке, успевая заметить поваленный ствол дуплистой липы (вот здесь он мог запнуться, здесь), провалившиеся кротовьи катакомбы (ну, конечно, одержимый Буленбейцер устраивал крысиную облаву - хоть потрудился бы присыпать), а ручьишко в канаве разве не мог стать роковым, а еловой лапой разве не могло хлестнуть по глазному яблоку?
Она, конечно, тоже бежала с осторожностью - не по открытым дачным аллейкам, - и потому подобралась к беседке (вдруг он с вывихом спрятался там, а не дома? из благородства не стал объяснять, что за горелки они придумали, с каким призом), итак, подобралась к беседке не со стороны входа, а с тыла, от полосы иван-чая и почти синей крапивы. Если еще знать, что под ногами натыканы лешьи тропы - так все они называли круглые ямки, полные черной водой, - то, кажется, можно представить, как медленно она шла. И потому ее, конечно, не было слышно, но сама-то она расслышала ее голос: "…что же, дамы в Царском Селе целуются по-другому?.." Что он ответил - уже не разобрала (а, может, просто гмыкнул с удовольствием?), но петушиный вихор а-ля Байрон - и с янтарным отливом - вдруг увидела сквозь обрешетку беседки.
Потом, потом она, конечно, поняла, что все-таки вышло неплохо - они ее не заметили: а ведь она себе все нарисовала, пока спешила к нему - вот он стонет (мужественно!), растирая ушибленную (да нет, перелом!) ногу, вот он в отчаянии думает, что она наслаждается поцелуями соперников в фонаре, вот он решает, пожалуй, и застрелиться (ему можно - ему почти восемнадцать), да, застрелиться, причем в записке (она даже видела ее перед собой) будет молвлено: "Жизнь, дорогие мои, не задалась…" - и тут она - входит, нет, чудодейственно появляется из сырости леса - "Тебе очень больно, милый мой?..".
Кстати здесь было бы процитировать снова Бальзака. Во всяком случае, его по схожим поводам цитировал Булен. "Любовь, как говорил Бальзак, зла, - Булен делал страдальческое выражение щек, - поэтому полюбишь и козла". Ольга смеялась, но спешила критически заметить, что общение с большевиками никак не способствует культурному развитию белогвардейца.
Разумеется, Ольга открыла ему свою детскую тайну. Ну да - кто-то должен был прибежать в светелку первым. Почему не я? Кажется, позвала мама. Она, знаешь, кричала - опять в подполе кто-то ворочается в твоей ловушке. Но ведь, действительно, тогда было нашествие крыс! Да, Илья лучший кандидат в поцелуйчики, чем Плукс.
И только одним был недоволен Булен: когда не знаем мы, что там с Ильей (он не мог сказать, что Ильи давно нет, но думал - нет), такие шуточки неуместны.
"Мои дорогие большевички называют это: капризы сытой барыньки". Конечно, он этого не сказал.
Да, и голодные (если верить, к примеру, зарисовкам писателя Михаила Мощенко) - не лучше. Чего стоит рассказ "Ренегатка".
"Ты читала? - Булен уже чирикал страницами в поисках нужной. - Наверное, этого автора когда-нибудь посадят. Бф! А неплохая, согласись, тема для фельетона?"
"Да-да, - Ольга иногда удивлялась его тугодумию. - Напиши скорее, чтобы скорее посадили".
"Смотри, - Булен никогда не был обидчивым, - большевики играют в добреньких", - он развернул "Франс суар". - "Группа подающих надежды ученых из новой России… лабораторные исследования ведет Тимофеев-Ресовский…" Тебе что-нибудь говорит это фамилия? Мне, например, не говорит. "Будущее за генетикой…" Ну конечно. "Химическая формула жизни…" Кажется, заманчиво пахнет секретной лабораторией. "Можно удивляться тому, как смело позволила красная Москва столь широкую поездку ученых… Дюжина русских фамилий… Алавастров, Воробейкин, Дундас, Лихва, Фенштейн…" - Ольга показала ему: голова болит от твоего сорокоуста, но Булен продолжал: "…Пожелаев?" - она выдернула у него газету. Да, Пожелаев.
"Но ведь это Полежаев! это Илья! это же ясно!"
Булен уже говорил в соседней комнате по телефону (по-немецки): "…га-га-га. Отрывают крылья у мушек? Мило-мило. Ищут эликсир жизни? Мило-мило. И даже не секретничают? Мило-мило. Болтают с журналистами направо и налево? А в какую сторону больше? Га-га-га…"