ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.
Он сам им позвонил. Так что ж тут удивительного? Телефонная книга Парижа - да, толстая, - но совсем не секретная. Буленбейцеров, между прочим, там оказалось четыре. Много! Но двое из них - раздвоившийся Федор: не выкинули из книги прежний адрес и телефон, а может, и Федор не стал извещать о перемене квартиры. Он не находился на нелегальном положении, но отнорочек оставить вполне благоразумно. Буквально значилось: 1) Ф. Буленбейцер 2) Федор фон Буленбейцер. Хорошо, а два прочих? Родственники. Крайне дальняя линия. Из любимых будто бы отцом Булена эстляндских Буленбейцеров. Собственно, это был один эстляндский Буленбейцер - Николай, теперь Николя (надо же: не Клаус). Другой - его покойный папаша - Вонифатий (по крайней мере, в русских документах) Буленбейцер. Его Булен видел, кажется, один раз - и не в Париже. Ольга отметила, что эстляндские Буленбейцеры - классические шведонемцы: им бы прирабатывать на своих же хуторах колодцами-журавлями (всегда смотрела, не со скрипом ли гнутся колени?), головы вытянутые (оттого, что предки напихивали шлем - вот и сдавило с боков), растительность головы тоже не признаешь буйной (преет под шлемом опять-таки), еще льдинки глаз, у Николя - с наволокой. Тут уж Ольга знала причину: она ему нравилась. Почему-то Булен считал, что раз в полгода надо участвовать в нетленно-торжественных радениях землячества дворян остзейского края (а входил ли Булен в их список? Или он - смеялась Ольга - опять соединял сантименты с профессией - мало ли кто за ревельским грогом что ему скажет в жилетку?)
И хотя задумывались такие радения на средневековый лад (вспомните рижское Братство черноголовых, существующее с 1498 года) и, соответственно, женщины были бы неуместны - но - новая эра! новая эра! - женщин привозили с собой, чтобы демонстрировать вроде новых запонок или пахучей бутоньерки. Кто скажет, что это не женская роль? Ольге роль даже нравилась. Булен в июльское утро ее именин протянул на пухлых ладонях шарики жемчужного ожерелья с вживленной в середину монистой из красного золота. Нет, он презирал парижские ювелиры. Мамино. И Ольга, конечно, смогла оценить. Она удивлялась, как хорошела ее (признаемся) подвядшая кожа под буленбейцеровыми жемчужинами. Нет, не буленбейцеровыми. Из рода Иваненков (фамилия матери). И, между прочим, девичья фамилия баронессы Врангель. Родство, впрочем, сочеталось туго, как и застежка на ожерелье. Но Булен все равно сиял от такого родства. "Отдай мне должное, - недовольно сопел он, когда Ольга ставила под сомнение данную генеалогию, - я совсем не болтаю об этом. И Петру Николаевичу ни разу об этом не напоминал". - "Ты же, собакин, никогда не встречался с Врангелем!" - "Почем знать, почем знать…"
Главное, повторяем, в другом. В ожерелье она хорошела. И, как заметила Ольга, это обстоятельство приятно волновало не только ее мужа (да, мужа). "Интересно, - думала Ольга, доброжелательно перебирая глазами костюм и детали лица у барона Николя, - интересно, он знает глагол "нагрузиться"?" И вопрос этот был не праздный: барон Николя непристойно вперялся в Ольгу именно благодаря выразительному глаголу. А чего, спрашивается, ради собирать землячества? Конечно, пели-пили-пели-пили….
Барон Николя нагружался, смотрел на Ольгу (хоть бы на госпожу Кукинсон по соседству взглянул, что ли, - это новая подруга графа Фриго, любителя экстравагантных женщин), смотрел, повторяем, на Ольгу, стекленел глазами, делал легкий кач вперед и скольжение локтем со скатерти (бесподобна его аристократическая улыбка! - думала Ольга - да, любой конфуз он затирал улыбкой), - но самое удивительное то, что спустя неделю, когда она столкнулась с Николя в пассаже Зи-Зи, он ее не узнал. "Вот, - выдохнула Ольга, - гадина".
Впрочем, ума у нее оказывалось достаточно, чтобы в следующее раденье остзейцев не флиртовать с Николя. Она только считала, сколько качей ей навстречу он сделает, сколько раз соскользнет со стола. Кстати, все происходило так же и тогда, когда Николя притащился на встречу остзейцев с полуподругой - серой на вид селедкой, не постеснявшейся при такой комплекции обнажить селедочное декольте. "Да, - думала Ольга, - я теперь знаю, что такое баба. Я - баба: потому что я разглядываю других баб и отмечаю, где и сколько у них не хватает". Николя с двусмысленной печалью ухаживал за своей селедкой - удивительное умение - так ловко двигать руками, - ведь смотрел он все время на Ольгу, на Ольгу, на Ольгу.
А ей что? С Буленом она, во всяком случае, не вегетарианствовала. Даже удивительно, что при таких блюдах у них не вышло детей (американцы, правда, после растолкуют ей причины). "Но, кстати, - сказала Ольга в лифте, где барон Николя исхитрился с ней проехать наедине с седьмого этажа на первый, - но кстати, - сказала Ольга, когда Николя неожиданно цепко сжал ее за руки и провел-таки губами прямо над жемчугом - Ольга не могла не захихихать - гадких месье она давно не боялась, а щекотно в самом деле было. - Но, кстати, - сказала она, чуть его толкнув в стенку лифта, - мой муж не только мужчина, который мне весьма нравится…" - Однако не продолжила, поскольку продолжил Николя: "…ноудивительнычевек!". И, щелкнув по-офицерски каблуками, наклонил голову. Выйдя из лифта, Ольга не могла не обернуться: барон так и стоял, склонив голову, а белая прядь грустно свисала со лба. "Да, прав сумасшедший Адольф, - удивилась Ольга неожиданности сопоставления, - есть нордическая раса". Значит, какой это год? Неужели 1938-й? Да, он тогда позвонил.
Илья позвонил - ну, конечно, он всегда был жаворонком! - в пять минут одиннадцатого, 4 апреля. Спросите: кто же спит в такое время? Весь счастливый Париж. В том числе и горсточка русских.
"Ашете ву ле пуасон давриль?" - сказала трубка. Нет, она не узнала голоса. Во всяком случае, сразу. И отозвалась как телефонистка - ни горячо, ни холодно - мало ли остолопов никак не угомонятся с первоапрельскими шуточками - "Нон!" - но не бухнула трубку. Вернее, хотела бухнуть, а почему-то остановила перед рычажками.
Так бывает, когда вдруг все замедляется - почему так бывает? - она подняла трубку обратно, сон ушел вдруг, и спросила туда, в черноту: "Ки ет ву?" Он засмеялся.
2.
Значит, получается, есть счастливые дни? Счастливые, да. Булен устроил русский пир в "Прожорливом кролике". Илья только тыкал пальцем в тарелки и смеялся - неужели такое бывает? (Он уже начал отъедаться в Берлине, но не по ресторанам же…) Булену, впрочем, не очень было до смеха. Он говорил задушевно, что, конечно, знаком с продуктовыми трудностями Московии (следопыты и об этом порассказали), но чтоб пирожки с визигой перевелись! Илью такая наивность вдвойне забавляла: да, Феденька, такого слова ты не отыщешь в новом словаре профессора Ожегова, хк, хк! (Нехорошо что-то закашливается - хмурилась Ольга). Впрочем, нет, слово имеется - но с миленькой пометкой - устаревшее. Как "архиерей", или "городовой", или, допустим, "риза". Поэтому теперь не пьют до положения риз. Булен хлопал глазами. Ольга почти зло шипела - вот и тема тебе для новой статьи. Ты пишешь? - Илья чуть удивился. Нет - ответила за Федора Ольга - он больше… Булен нарочито помычал. Ну, конечно, - Ольга не думала таить - Феденька не скажет тебе, красному подданному, как он готовит тут диверсантов, чтобы вашу счастливую жизнь без визиги сделать еще счастливее. Что говорил Илья? Я и не думаю туда возвращаться. Что меня держит? Родители? Хуже им все равно не будет. Сестра? Прочно сменила фамилию. Жена? Нет. Дети? Само собой, тоже нет. Высокое чувство родины? Он ничего не сказал. Работа? Ну, у меня никогда не будет такой лаборатории, как в Германии. И потом - невыносимо, когда какая-нибудь правоверная крыса с полномочиями стоит у тебя за спиной. Ну, а если стычка Германии и России? Уеду - беспечно сказал - в Англию. Францию ведь немцы враз скушают. А вы куда? Теперь их черед был промолчать. Ольга тебя все время жалеет, - сказал Булен и получил остроносый удар в щиколотку туфелькой. Жалеет, - продолжил он торопливо, - потому что считает, что ты витаешь в своих научных заоблачных далях, а в жизни ничего не смыслишь (второй удар). Илья засмеялся. - Оля права.
Федор вышел звонить (хохотнув на ходу - инструктаж диверсантов по телефону). Вот неловкость.
- Ты когда последний раз ездил в Питер? - она спросила.
- В тридцать втором. В научную, - он улыбнулся, - командировку.
- На, - трудно сказать, но она сказала, - на Каменном был?
- Был. Все наши дачи сгорели. И твоя, и его, и моя. Вот какое равенство.
- Ну а еще что видел?
- Санатории, профилактории, лектории. Показалось, кто-то гоняет на моем велосипеде. Помнишь, я привинчивал к рулю фонарь, а ты говорила, что меня все равно не пустят кататься ночью? Хороший велосипед, правда, если еще бегает? Но разве он мне нужен теперь?
- Не нужен, - она согласилась.
- Да, - сказал обрадованно, - библиотека Буленбейцеров уцелела. Я видел их штампики с грустным псом - теперь библиотека на даче Половцевых, там санаторий, м-м, санаторий, м-м, неужели партийного актива? Ты знаешь такое слово?
- Знаю. Булен взбесится.
- Ну, это же чепуха. И потом: по-французски никто не читает. Английских книг у Булена не было. По-немецки? Зачем им "Щелкунчик" по-немецки? Пыхтеть над словарем… Так что к падению большевиков книжечки будут в порядке. - Это он пошутил.
- Ты почему не пьешь вино?
- Какие, - он решил сыграть смущение, - у тебя нестаромодные манеры…
Ей просто захотелось - поистине коварный план, - чтобы стал он пьяный, и тогда они уедут вдвоем хоть за город и будут валяться на траве… Впрочем, наверное, еще сыро…
- Ты пьяным не бываешь?
- А что, с Федором разве случается?
- Нет, Булен пьянеет только от большевистской крови, а поскольку, сам понимаешь, такого удовольствия он из-за дальности границ лишен, приходится быть трезвенником поневоле…
- Я надеюсь, он не трогает дипломатов? В Москве любят стращать такими ужасами…
- Кажется, он как-то хотел кокнуть Игнатьева, но то ли передумал, то ли не поспел. Спроси у него сам - вот он, лучезарный крысодав!
3.
Счастливый - 11 апреля - еще день. Они все-таки уехали за город - разумеется, втроем - Булен предпочитал в ту пору собственный ладный авто, - но авто вдруг прошибло нервной судорогой - и он остановился. Что делать? Искать в деревушке телефон и вызывать ремонтера? Разумное решение. "Можно, - полуспросила-полуприказала Ольга, - мы с Ильей, пока ты будешь звонить, пойдем вдоль шоссе в город. Ты нас нагонишь, и тоже ведь прогулка".
Она будет вспоминать, какие цветочки (слезливое словечко, правда?) росли на каменноостровских зеленых проплешинах - ведь не скажешь: лугах.
Ей легко перечислить, потому что вся ее тетрадь для стихов набита сухими цветами. Но портят бумагу желтыми силуэтами? - высказался он. Какой предусмотрительный! - разумеется, не сказала она.
Вот, например, фиалка. Стала почти вся белой, лишь розоватое воспоминание по краям. Нет, их детство не видится ей в розовом цвете. (А он, оказывается, тоже умеет глаголать банальности.)
Далее: папортник. Помнишь, как мокро там, где растут папортники? Ты говорил, что папортники много-много древнее людей и зверей, а я удивлялась? Не помню. Ну - значит, дурак. (Не сказала.)
Далее: бледные маргаритки. Это теперь для меня парижские барышни в лавочках с неудачной торговлей. Но улыбчивые несмотря ни на что. Я думаю, как там их русские одногодки, бедненькие московские, петроградские, всякоградские маргаритки?
По-разному. Что? Смутился? (Ну, не скажет, не скажет.) Припомнил, наверное, какую-то маргаритку. Была, точно, лаборанточка, которая смотрела на него с восторгом не меньшим, чем на спиртовой образец. Была? Так хочется спросить. Нет, не спросит.
Далее: маленькие ромашки. Надо же маргариткам кому-то поплакаться. И наоборот.
Далее: анютины глазки. Стали совсем бледными. Много плакать вредно, так вредно.
Далее: подснежники. Слушай: а у вас там подснежники как цветут?
Ты же знаешь: к цветам я всегда относился спокойно.
Что это - шпилька?
Далее: просто сирень. А сирень перед вашей дачей жива хоть? Не приметил. Да, кажется.
А дуб? У меня в тетрадке два дубовых листочка. Дуб жив. Что ему сделается? И прибавит: на твоем гербе теперь тоже дубовые листья? Ты - баронесса теперь?
Формальности здесь тоже не в моде.
У него - какое-то бульканье в горле.
Она предупредительно ожидает вопроса.
Жаль, - бульканье, наконец, прекратится, - жаль, что не был я у вас дружкой на свадьбе.
Она помолчит недолго.
- Но ты думаешь напрасно, что возможность упущена. Мы, ты прости за большевистскую вольность, не венчались.
- У? (Спросит совсем как Булен.)
Шоссе повернет, и разговор повернет.
Контракт у тебя все-таки на какие сроки - я не пойму? Туманно. Зависит от результатов. Как же твои? Посмеется. Ничего не скажет. Секретные? (голос ее, как в кафешантане, - бр-р). Пожалуй, секретные. Но мне-то ты можешь сказать? Печально вздохнет. Могу.
Она обернется. Все время шла впереди и чувствовала, как дождик накрапывает ей на затылок, и еще его взгляд чувствовала.
Она знает, что серое небо удачно гримирует, что ей тридцать восемь. На прическу она не молится (кстати, выраженьице мадемуазель Кукинсон) - достаточно поправить ладонями пепельные волны. Булен (вот тоже пиит!) как-то сказал, обнимая ее, что волосы - как невские воды - и цвет, и струятся так же. Она - запомнила. Глаза? Кажется, потускнели. Но при сером таком освещении (не весна, а весничка пока что) это незаметно. Конечно, она обернется, чтобы удостовериться: правду ли он сказал, и - коварство, коварство - желая произвести впечатление.
Он едва не столкнул ее: уф. Я тебе объясню, - начал он, - мы делаем опыты, вернее, мы делаем одни опыты, а я еще и другие, собственные, понимаешь?
Нет, - она склонит голову набок.
Он засмеется. Ну, одним словом, можно вот так стоять перед тобой и понимать, что времени нет, что все, что дорого было, вдруг вернулось, как будто снова мы на Каменном, ты ведь такая же, как и была, правда? (Конечно, пятнадцать и тридцать восемь синонимы.) Да и погодка наша, петербуржская, се-еренькая. А можно, зря я тебе говорю (Пора бы и обидеться на него), выпить порошка и почувствовать такое же счастье. Ну: я хорошо объяснил?
Теперь засмеется она. Этот порошок или пилюля - часом не орех кракатук? Но при чем здесь ты Каменный приплел, наши дачи, мою особу (они пошли дальше, она впереди снова, поэтому он, конечно, не видел, что она плачет без звука, а догадливостью в таких вещах он никогда не отличался, да, не отличался), и что за порошок? Наркотик? - спросит безразлично.
- Нет-нет, - в нем уже засверкали огоньки изобретательства, столь ей знакомые, что она узнала их спиной, - нет, не наркотик. Наркотик ведь прячет сознание от мира, но тело-то остается в миру, а у меня другое, другое. Вот, например, если кратко…
Гу! Гу!
Счастливый Булен гудел им, нагоняя на исцеленной машине.
4.
Какие - хочется так припомнить - еще были дни? Синема, например, с Чаплиным - тогдашняя страсть Булена. Илья хохотал и выстукивал такт песенки Чарли по подлокотникам (французы даже шикнули - нельзя ли скромнее). Гранд-Опера - это ее выход. Вечером думала, закусив губу в зеркале, - пока Булен пел итальянскую арию в ванной, - наверное, затеяла оперу, только чтобы показать свою кожу под жемчугом? Осуждать себя, кажется, нет смысла: женщина - одновременно и автор, и собственное произведение. Что? Это Флобер сказал?
- Да, Флобер, - Булен счастливо подтвердил из коридора (значит, она не заметила, что говорила эту ерунду вслух). - Это сказал Оноре де Флобер.
Еще какие дни? У нее (весна, простите) вдруг запылало горло. Даже, похоже, после глупой оперы, где Илья угощал ее в антракте водицей ко-ко (лакричка с чем-то - французы в ту пору гордились напитком с квасным патриотизмом) - она ведь знала, что от этого эликсира у нее всегда что-то вроде полуангины - но пила. Пила. - Тебе нравится? Она будто не знала, что у него ласковый голос.
И вот (число вспомнить трудно, но это была среда) они, Федор и Илья, бросив ее на попечение микстуры и пледа, поехали пулять в тире. Федор громыхал, что накануне в ближайшем к тиру трактирчике случилась попойка и им почти даром выдадут большевистский полк бутылок, от которого они оставят одни осколки. Между прочим, проверенное средство - смешать с глиной и замазать крысиные норы. Она только буркнула им в дверь - не израньтесь… Оба - хором - расхохотались. Федор, как всегда в таких случаях, в тирольской шапочке с пером, он и Илье такую же нахлобучил, но она все время сваливалась, сваливалась…
Следующий день Илья отдал лабораторным французам - все-таки у него значилась командировка в энную лабораторию. Он позвонил к вечеру с легким, судя по интонации, сердцем - ты выздоровела? - да, я как дура совсем здорова, день, значит, потерян. Она последнее не сказала.
Ну, хорошо. Сколько тебе еще осталось? Пя… Нет, четыре. Скажи сразу - два или один. Хк! Хк! (кашляет по-плохому или смеется?) Но вы, хк, приедете, я надеюсь, хк, ко мне в Берлин? Ты удивительно целомудренный человек. Даже с оттенком патологии. Разумеется, ничего этого не сказала. Приедем (очень уныло).
На следующий - наконец отобедали вместе. Булен - спасибо, удружил - притащил круг, как он изъяснился, соратников. Во-первых, наврал. Ратников он бы и Илье не демонстрировал (зачем неприятности в случае негаданных, но вполне гадких московских встреч?) Во-вторых, притащенные сами толком не знали, чем занимается Булен. Есть деньги? Есть широта русской души? Славно.
Ольга с изумлением приметила, что рыжая кривозубая девица (фамилия с кавказским примесом - если и запомнишь, не выговоришь), - посматривает на Илью, а он, в свою очередь, джентльменски потчует ее винцом.
А, впрочем, почему же нельзя? И (не заметила? какое! - нарочно) - стала сама пьяной в дым. Помнит только, как Булен на бис, на бис расцвечивает историю про потерянный в схватке с большевиками глаз, и как сжимает она - вернее, пытается сжать, - кисть Ильи, а он не отнимает.
Потом застолье продолжается в ресторане на крыше, откуда видна церковь Мадлен, как долго продолжается? Долго. Пока ехали порциями в зеркальном лифте, кривозубая (мы учились в одной гимназии? а правда), улыбаясь всем, шипит ей прямо в ухо (лифтопопутчики действительно не слышат): "Ты ведешь себя неприлично… Ты позоришь своего мужа-ветерана…" Ольга молчит - а вы что? если на вас такое выльют? разве не молчите? - молчит и пытается вспомнить наставления своего дорогого Булена - у каждого, - он как-то поделился с ней, - человека есть такое волшебное место, куда ткнул хоть мизинцем, а он и с копыт долой…
Нет, места, конечно, она не определила, но когда все, запинаясь (лифт не доехал вершок до положенного), выходили, исхитрилась (в дым! в дым! - вот что ее вдохновило) запнуть кривозубую. Каблук с пам-пам-пам-пам отлетел в сторону! Таких удач Ольга в своей биографии, пожалуй, и не могла бы припомнить.
Так что та не могла ни танцевать, ни особенно перемещаться.