На крыше - только какие-то ленточки разговоров -…ветераны Пулковских высот… Ледяной поход… Помнится ли вам Царицын?.. Мне говорили, вы не только глаз, вы полноги тогда потеряли, и только хаммельнские техники вам приладили чудо-ногу?.. А Перекоп?.. Юрочку тогда скосило пулеметом…
Ольга приостановилась в питии - только пригубливала и про себя смеялась, видя из-под скатерти - краснеющую со стыда пятку конкурентки.
Но - вот закон жизни - в лифте Ольга снова была наказана. Илья - как он, однако, ловко выждал, что все вышли - обернулся к ней и успел кинуть злую фразу: "Ты весь вечер сватала меня к этой рыжей идиотке под трогательным видом однокашницы, потому что тебе надо было убедиться - у тебя по-прежнему в моем лице имеется поклонник. Ну? Убедилась?" - И он тоже вышел. А лифтер, учтиво выждав и поклонившись, повез Ольгу обратно. Он же их не понимал. И Ольга заплакала, закричала "Неправда! Неправда!", но в плотно сжатые двери.
Конечно, Булен огорчился, что Илья ускакал к себе в гостиницу на такси.
- Ты, наверное, какую-нибудь ерунду ему сказала?
- Да. Что у меня раскалывается голова… от твоих глупых приятелей…
Дома, лежа в кровати (что, хмель ушел?), - вдруг признается:
- Мне хотелось его напоить и с ним - ну сам понимаешь.
Повернула голову.
Булен спал, чуть приоткрыв рот.
5.
Был ведь и еще случай в фонаре. Но "случай" - сказано громко.
Это пришлось на Святки - мягкие, не морозные. В такие дни питерцы, обычно не кажущие nez на дачи (кроме, разумеется, каменноостровских зимогоров - их голландки чуфыкают от удовольствия, обугливая полешки), приезжают вдруг, все, не сговариваясь, на Каменный. Пьяные дворники, пьяные сторожа носятся по снегу, разгребая дорожки, дети, взвивая снежную пыль, - к окнам соседей - Половцевы приехали? Плуксы приехали? - как будто не виделись, в самом деле, сто лет. Если приехали, будут затеи - хорошо, например, когда пасынок ее отца выходит, охорашиваясь, на крыльцо (он, кажется, начал отдаленно ухаживать за скромной Чаевой) - а по нему та-та-та-та пребольно снеговыми комками. И последним аккордом по закрытой стеклянной двери. Конечно, он там кричит "разобьете", но кто же слышит? За стеклянной дверью он похож на рыбу под невским льдом - двигается медленно, жестикулируя плавниками, и открывает рот, как будто говоря "о", говоря "о"…
А когда взрослые шалеют от снега? И Буленбейцер-старший (только расцветка щек может выдать сердечника - но на морозе кто догадается? - должен бы Бехтерев, но это не его отрасль), и, кстати, Бехтерев тут же, завязав шапку под лиловым от мороза подбородком, и Северцев, и даже совсем немолодой Половцев, и однажды - так рассказывают - безвозрастная старуха Бушплукс (про нее начнут шушушукс, что в молодости она голову многих вскружукс) стала вылепливать снежной бабе рот, глаза, брови, уши с серьгами - все с автопортретным сходством. Когда ей (думали - комплимент) сказали об этом, старуха обиделась и несколько дней оставалась исключительно в обществе голландки и кота.
Но ведь не только снег - еще лошади - Наденька, например, дразнит Плукса, выгарцовывая у него перед домом на глубоком снегу пируэты, - ну, конечно, он тоже в седло и за ней - Ольга невольно подглядела, как та на морозе перевешивается к нему, чтобы поцеловаться, - что же: большие дети целуются, а маленькие играют в лото. Летом в лото играют, естественно, на открытой веранде, к вечеру, под ву-у в горячем чреве самовара, который стоит тут же, сбочка, на столе, его острый дымок очень кстати: поскольку отсыпавшиеся днем комары, теперь, свежие и деловые, слетаются прямиком на веранду, прихватив пустые бутылочки для своих детей (так шутит, кажется, кто-то из полежаевских кузин) и, следовательно, поэтому сухое постукивание бочонков в черном мешке (мешать, разумеется, любит Булен - но, кажется, не мухлюет) аранжируется легким ритмом, рисуемым звуком пям, пям - все старательно пямкают комаров - но ведь мажут! мажут! Слишком игрой увлечены.
А в зиму? В зиму играть в лото гораздо приятней. Во всяком случае, взрослые держатся такого мнения. Летом каким-нибудь скептикам будет казаться, что от полуночного лото лучше бы и сбежать - разве не здорово, используя факел (фонарь фирмы "Патфайндер", не волнуйтесь, в кармане, в кармане), романтически плыть в плоскодонке по Невке и любоваться вдали то ли звездами, то ли огнями ресторанов. А в белых простынях не пробовали сигать с забора перед каким-нибудь нервным прохожим? Зря утверждают, что дворяне не знают неприличных слов…
Но зимой, но зимой ничего этого нет - и лотолюбцы ликуют - никто не мечтает провалиться в метровом снегу, тем более что в волков на Каменном верят, кажется, и взрослые. "Помните, как в 1874 году загрызли Степку-сторожа?" - "А разве он не замерз пьяным?" - "Помилуйте, он капли в рот не брал. Потому его и загрызли волки…"
Такие резвые переброски историческими сведениями среди старших не были редкостью, но все младшие отметили бы с негодованием, что разговор всегда обрывался на захватывающем месте. А разве нет?
Кстати, Ольга почти не удивила Булена (когда после отъезда Ильи они тихо обедали в "Прожорливом кролике"), спросив: "Ты не знаешь, почему волки загрызли сторожа Степана - из-за того, что он никогда не брал в рот хмельного?" "Бу…бу… - Федор жевал фрикасе, как сообщалось в меню, из кабанятины - на самом деле, попросту из не окончательно старой свиньи, - бу… дто ты не знаешь, что собаки не выносят пьяных…" - "Но он же не пил!" - "Конечно. Но и загрызли его не собаки, а, Оленька, волки… Впрочем, фцы, фцы, - он выбил из зуба серебряной зубочисткой комочек почти-кабана, - может, и к лучшему, что загрызли. Во всяком случае, ему не пришлось, как вашему сторожу, стать провожатым комиссариков, когда они пришли грабить вас". "Это, - вздохнет Ольга вместе с вином, - верно".
Но про случай ему она не расскажет. Да и, собственно, что? Она только успела (при галдеже) шепнуть Илье: "Хочешь посмотреть, как заледенели стекла в фонаре", - и они уже бежали вверх. "Вообще-то, - она оборачивалась на ходу, дыхание сбивалось, - …бще-то, нам не разрешено туда сейча…"
В фонаре, пожалуй, было холоднее, чем на улице, - выстыл, что ли, за предыдущие дни? Там могло бы и чуть нагреть в это солнечно-святочное утро, но, получается, нет. Только все заплывшие белым окна золотели на солнце - на Рождество, пока они еще не приехали, налип на окнах снег, ночью схватило коркой. Изнутри можно хоть дышать на стекла или приложить ладони - Ольга весело научала его - жжет и будто не мерзнешь. Они печатали свои пятерни - Илья сначала с лицом мученика, потом увлекся, вода поплыла с оттаявшими стеклинками (ее словцо) из-под рук, стекло даже скрипело, когда они двигали пальцами. Он с удивлением установил, что его ладонь значительно больше. Поэтому, если прикладывал на вытаянный ею остров свою руку, то подкрючивал пальцы. Как дохлая курица - они оба смеялись, потому что она, разумеется, раскрыла обман. А если - Ольга хитро захихикала - и прижалась к стеклу губами - смотри, получилась, вот, лодка. Или бедная мерзлая бабочка?
Он стоял несколько позади, и она слышала, как он дышит ей в шею, вот - сказала она, не оборачиваясь, - сделай тоже так. И, обернувшись, увидела: он смотрит не на стекло, не на стекло, а на нее - и глаза у него темной сливы, а раньше думала, что голубые. Да, - она сказала, потому что хотела сказать, что глаза у тебя темной сливы, но только "да" вышло, и даже просто спросить "тебе не холодно?" не могла. Он смотрел на нее совсем близко, поэтому она отвернулась опять к окну и закрыла глаза. Он - или она обозналась? - положил руку ей на плечо, нет, неловко повернулся - все-таки в фонаре очень мало места, он придумывался как отшельнический кабинет отца, хотя ей всегда было странно, как можно видеть сосновый лес кругом - летом ликующий, зимой - такой мудрый, и чертить, присвистывая (так любил отец), биржевые графики в важной тетрадке.
Илья сделал шажок к ней, положил на плечо ладонь, вернее, лишь приблизил, она почувствовала - что плечо обездвиживает - и сказал:
- Смотри, как солнце на коре сосны!
- М-мвижу.
В самом деле, в надышенную ими проталину хорошо было видно большую сосну их леса.
- Вниз? Пойдем? Тут холодно.
6.
У Булена, между тем, были от Ольги свои тайны. Про глаз он действительно ей не рассказывал, потому что боялся, как бы ее не отвратил этот изъян. Вот - школьник! Не ожидал, что будет приятно, когда она пожалеет его, одноглазого. Про немку он не вспоминал, потому что, соответственно, вспоминала Ольга, если, например, у нее болели зубы или просто вышел дурной разговор на улице. "Да, ты жалуешься, что дантист берет дорого. А своей немочке уж, наверное, каждый день давал бы деньги, чтобы менять во рту фарфор". "Я встретила Никольскую сейчас на бульваре, помнишь ее? На ней страшное изношенное платье. Мне было нелегко выслушивать ее жалобы и намеки, что, дескать, такие, как мы, не видим страданий наших ближних. Как: ну и что? Да ты никогда не пожалеешь людей. Это же не твоя немочка" и т. д. А роман с французской герцогиней (роман, позволивший, однако, субсидировать школу русских шифровальщиков в течение почти всего 1929 года)? Разумеется, Ольга посмеивалась и над ним. Тем более что все в обществе глумились: ноги у герцогини - кривые. А мамаша с годами стала такой страшной, что бедный герцог запирал ее и врал напропалую - ей нездоровится, опять нездоровится, увы, нездоровится… С мамашей - Бог с ней, а вот про ноги… Это Булена, признаемся, обижало. Впрочем, он отходил быстро - женская (что поделаешь) мстительность… Поэтому он только улыбался благодушно, когда Ольга (ну совсем блажишь, матушка) приписывала ему план женитьбы на принцессе Монако: и денежки, и море - все сразу! "Да и ты, - она смотрела, как он растирал себя докрасна после душа, - завидный жених…"
Естественно, он не корчил из себя инспектора женской гимназии, репутация которого так же давно безупречна, как давно минуло за девяносто. Особенно когда Ольга тыкала ему пятнадцатилеткой. Но и тут он терпел. Впрочем, если не переставала, он с собачьим усердием оправдывался и путал следы: посмотри документы - ей тогда исполнилось девятнадцать, грязный слух о ее несовершеннолетии пустили из-за того, что она (последнее повиливание хвостом) - миньятюрна. Ольга, пожалуй, давно бы оставила его в покое (надо же милосердной быть?), ведь в самом деле была равнодушна к давней блудишке, но возмущала глупейшая стойкость конспиратора. Чего перед ней-то ломать комедию! Да все и так знали. И потом: девчушка была ладненькой (Ольга видела мельком) - его можно понять. Но стойкость объяснялась просто: Булен - неужели неясно? - не хотел в тюрьму, очень. Кстати, он мог бы обидеться на Ольгу за то, что она столь недогадлива.
- Ты помнишь историю с итальяшкой Гумберти? - он наклонился к Ольге, почти поздоровавшись носом и подув в челку, потом выпрямился, достал из буфета графин и засмеялся нагло: - Не пойман - не сутенер!
Но ничего не знала Ольга о совсем другой истории. Булен мысленно почти благодарил пятнадцатилетку за то, что возможные поиски его пристрастий она направила в противоположную сторону от женщин в годах, т. е. от Трухановой. Если бы Ольга нажала, он, быть может, и рассказал. Ведь в чем, собственно, тайна? Ольга знала, что он был знаком с этой женщиной и ее мужем-генералом. К тому же она была балериной, сияющей звездой (как писали газеты), брильянтом русской сцены (газеты), которая мечтала затмить даже Малю Кшесинскую. Поэтому и штурм генерала, который она провела по всем правилам фортификации, был заменой ускользнувшего великого князя. "Ты не можешь представить, - смеялась она, дергая щеки Булену, - как неловко он первый раз развязывал мне вот это и как сам чуть не свалился, запутавшись в аксельбантах!" Имя князя, впрочем, не называла. Только прикрывая веки, намекала: догадайтесь, фиюх (декольте делало при выдохе красивый нырок), догадайтесь, фиюх (вот и вынырнуло обратно, поманив вкусной линией), сами. "Он был такой высокий, что стукался всегда головой… ха-ха-ха… о притолоку? Дурачок, об изголовье моей кровати!"
Рассказать, как перестал быть, кх, девственником? (Слово это и выговорить неприлично - хохотнул сам себе Булен.) Рассказать, как Труханова устроила праздник весны в приемной мужа, придя туда в розово-белых кружевах по всему телу, так что было неясно, то ли тело прикрыто материей, то ли материя - телом. Сначала хватко пококетничала с адъютантом (он был смущен, нет, перепуган, ведь она едва не ткнула ему голой грудью прямо в усы), потом нажала звонок и выпихнула двигающегося полусогнуто усача в кабинет к мужу. За ним явилась сама - нет, нет, грудь не пряча - вы что, никогда не видели картину "Свобода на баррикадах"? - явилась, возглашая: - "Так грядет Весна!"
Муж хохотал. Муж аплодировал. Впрочем, адъютант был отослан, а кабинет генерала на некоторое время заперт.
А ее зимние катанья на Невском? Об этом долго вспоминал Петербург. И она - парижским желторотышам - тоже охотно вспоминала. Как мчалась на тройке по Невскому проспекту в мороз, как, вставши во весь рост позади лихача, смотрела на лежащий у ее ног город с великоцарственной улыбкой, как распахивала на глазах всего города шубу, поравнявшись с театром и памятником Екатерины, - "И больше, мальчики, заметьте, - она выдувала дым им в счастливые лица, - на мне никакой одежды не было. И тогда весь город смотрел на меня и видел, какие у меня миленькие грудки…"
Натали Труханова не прятала женских секретов. Почему глаза влажные? (Мужчинам, жуть, нравится.) В ладанке у нее был крымский невонючий лук - потер у глаз - и на час взгляд лирической пастушки… Поворот шеи? Ха. Балерина. Ей не скучно было сидеть часами у пятистворчатого зеркала (да, мебельщики Мельцера изготовили ей такое). Любопытные из них даже спросили - зачем вам, барынька? "Как же, - она села внутрь этой зеркальной шкатулки, - лицо-то я вижу, а затылок? - повертела головой. - А спинку? - передернув плечами, уронила то, что ее закрывало. - А жэ?" - встала и уронила юбку. Мебельщики вышли на цыпочках.
"Кожа женщины, - наставляла Натали, - должна быть такой же гладкой, как чухонское масло". Буленбейцер уж, конечно, подтвердил бы ее слова. "И такой же вкусной, как чухонское…".
Солярий еще не был изобретен в 1910-е, но Труханова уже в ту пору выглядела всегда креолкой. Кстати, она первой ввела моду на загоревших красавиц - ну а кто тогда мог знать, что она готовила им западню? Ведь пока они (петербурженки!) подпаливали плечики и даже надколенки, она вышагивала нагой под солнцем на плоской крыше веранды своей петергофской дачи. Самовозгорающийся скандал - недалеко ведь церковь, и голую видели с паперти - замяли. Великому князю (тому самому) нравилось наблюдать в подзорную (позорную? ну да) трубу, как Натали делает гимнастику на крыше. А западня для красавиц оказалась простой - чем черней они становились, тем уродливее были в альковах - смешные зебры под взглядом своих милых - в белых полосах бюста и лона. "Вот почему, - опять-таки наставляла Труханова, - так опасна бывает стыдливость - загорать надо полностью".
Булен, честно говоря, был рад, что и Труханова, и ее муж - тогда просто генерал Игнатьев (прославленным его станут величать в Крысии позже) покинули Париж до приезда Ольги. Разумеется, Натали Труханова никаких видов на Булена не имела (хотя и старалась видеться с ним не реже раза в неделю), сажать на супружескую цепь себя пусть и с небедным эмигрантом не собиралась, но что могла вдруг выкинуть, прослышь она про Ольгу, этого даже Буленбейцер не знал. "Пожалуй, после всего начнешь верить Зиге Врейду", - думал про Труханову Булен. Ольги не было рядом, чтобы исправить на Фрейда.