- Я хочу сказать, парень, я люблю тебя и хочу, чтобы ты понял правду.
Ошеломленный, покрасневший Кит заметил, что рука Эдди вцепилась в лацкан его пиджака.
- Ты должен понять, Кит, должен освободиться, черт возьми. Я имею в виду - настроиться на реальность, понимаешь, о чем я? Слушай, ты когда-нибудь читал Китса? Или Уильяма Блейка?
- Он прав, - вздохнул Джонни К., поджав губы, скорбно кивая и безрадостно прихлебывая "Космическое оружие". - Он чертовски прав…
Эдди обнял Кита за плечи.
- Отвали, придурок, - предостерегающе буркнул Кит. Эдди рассмеялся и ткнул его кулаком в грудь. Потом высыпал на мокрый стол содержимое спичечного коробка и принялся рассказывать о жизни и деятельности Дарвина, меж тем как Кит с искренним рвением расправлялся с большой порцией "Ручной смеси".
Три "Французских письма", один "Свали меня" и половина "Ради бога, выпори меня" не помогли - Эдди ничего не добился. Кит начал злиться. Мрачно приканчивая большими глотками "Смесь Боллока", он принялся стучать кулаком по столу.
- Бог есть, ешь твою мышь, и мне начхать на то, что ты там несешь про каких-то биглей, придурок.
- Знаешь, - сказал Эдди, - Иисус был хороший человек, но всего лишь пророк.
- Что вы там про оброк? - встрепенулся Майлз.
- Не трогай Иисуса, - предупредил Кит, погрозив Эдди пальцем. - Я серьезно, Эдди, шутки шутками, но не трогай.
- На земле мир, и в человеках благоволение, - икнул, Джонни К., из носа у него потекла розовая жидкость.
- Бога нет! - рявкнул Эдди, глотая горький двойной "Раздразни его". - Все это полная хренотень, пропаганда для крестьян, и ты это знаешь, Кит. Ты чего крутишь, парень? А ну давай, колись. Может, рекламу делаешь Папе Римскому, черт подери, а?
Кит допил "Уныние пивовара", скрестил руки на груди, громко рыгнул, закрыл глаза и усердно закивал:
- Ну да, конечно, для всех это хорошо, только не для наших вонючих интеллигентов… я вот что хочу сказать, Эдди Вираго, или как тебя там, я - рабочий класс и горжусь этим, ешь твою мышь!
- Но, Кит, - пробормотал Джонни К., - разве последний раз ты голосовал не за тори?
- Ха! - выдохнул Эдди, чуть громче, чем следовало бы, и в горле у него булькнуло.
Майлз нервно покосился на него.
- Тебя тошнит, что ли? - поинтересовался он, прикрывая рукой свой стакан.
- И не думал даже, ты, недоносок, - пролаял Кит. - И дело не в этом. Тут речь о другом.
- Господи, - вздохнула Мария, - ты что, вправду бестолочь, Кит?
- По крайней мере, я не какая-нибудь там вонючая лесбиянка, - рявкнул Кит, - в отличие от некоторых.
Эдди обнаружил, что с трудом двигает челюстью. В животе было такое ощущение, словно он проглотил стиральную машину. Каждое слово, произносимое Китом, свистело у него в ушах, будто все они начинались на "с". Это действовало на нервы. Как и до странности неприятные, хитрые и слишком близко посаженные голубые глазки Кита. Да. Он никогда раньше этого не замечал, но так оно и было, без сомнения. Теперь Эдди видел это отчетливо. И нос у него слишком большой. Господи Иисусе, какой же мерзкий ублюдок. Таких, как Кит, думал Эдди, нужно просто ставить к стенке и расстреливать. Или забивать дубинкой.
Уши Эдди горели от ярости; он глотнул "Сведи меня с ума".
- Да, такие засранцы, как ты, и начали эту поганую гражданскую войну в Испании. Ты лично, ты, паршивый фашист. И нечего вертеть башкой. Я с тобой говорю, Адольф.
- Почему мы не можем просто любить друг друга, - всхлипнул Джонни К., - почему мы не можем…
- Какие у тебя планы на Рождество, Эд? - жизнерадостно поинтересовался Майлз.
- Отвали, реакционер, - ответил Эдди.
Внезапно уронив слезу в стакан с коктейлем "Утопи мою тоску". Кит пробормотал:
- Я же говорю о бедном маленьком младенце Иисусе, он совсем один в своих маленьких яслях, только он, да паршивые коровы, да дерьмо, да солома… Совсем один на свете. Некому о нем позаботиться. Бедный малютка.
Он шумно высморкался прямо в свой галстук, зеленый в красноватую полоску.
- Ах, как мило, - оскалился Эдди, - просто чудесная рождественская проповедь! Представь, что, если деревенский викарий назовет мнимого сыночка всемогущего божества "плодом незаконной любви"? Просто очаровательно.
- Вот из-за чего вся эта хреновина в Ирландии, у вас там вообще нет никакой религии. Солнцепоклонники чертовы.
- Перебор с религией, - загремел Эдди, - вот в чем проблема! Что нам на самом деле нужно, так это организованные массы рабочего класса, - тут он вдруг осознал, что поднимается на ноги и сжимает кулак, - которые объединятся, сбросят цепи рабства и низвергнут своих подлых капиталистических угнетателей. - При этом ему отчетливо послышался шквал аплодисментов героического пролетариата.
- Это кто же тут подлый, ты, придурок? - прошипел Кит.
- Кто-то говорил про "Цепи рабства"? - спросил Майлз. - По-моему, я их уже пил.
- Рабочий класс, черт меня побери, - объявил Джонни К.
- О господи, пора по домам, - простонала Мария и потянулась за своим пальто.
Внезапно все умолкли. Только музыкальный автомат тарахтел поодаль. Майлз допил свой "Дж. Данфорт Куэйл" и закурил сигарету. Казалось, все смотрели на него - все, кроме Кита и Эдди, которые таращились друг на друга. Потом Кит качнулся вперед и закрыл руками глаза. Заплакал. Плечи его дрожали, и Джонни К. успокаивающе похлопал его по ляжке.
- Я, пожалуй, пойду, парни, - сказал Фитци, - большое спасибо за проводы.
- Ты ублюдок, - рыдал Кит, - бессердечный ублюдок, Эдди.
- А ты, - взвизгнул Эдди, - дерьмовый монотеист.
Хозяин за стойкой бара глубоко вздохнул и щелкнул пальцами. В дверях вырос чернокожий вышибала, тяжелой походкой протопал к Эдди, опустил ручищи ему на плечи и аккуратно усадил на место.
- Все в порядке, старина, - сказал ему Эдди, - Нельсон Мандела и все такое, точно? Одна пуля, один переселенец, верно?
- Не говори так, Пэдди, - сказал Кит, улыбаясь с внезапной самоуверенностью, - ты не в Белфасте, едрен батон.
Эдди снова встал, чувствуя себя до странности трезвым, абсолютно трезвым, безнадежно трезвым - более трезвым, чем если бы вовсе не пил, более трезвым, чем когда-либо в жизни, если хотите знать, но это не ваше собачье дело. В его жилах струилась чистая дистиллированная ненависть. Презрение жгло его мозг. Он открыл рот, но не мог произнести ни слова. Перед глазами все плыло, словно в жарком тумане. Каждая пора источала жар. Казалось, все в пабе смотрят на него. Он уставился на Кита и, раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг осознал, что хочет укокошить его каким-нибудь изощренным и непременно мучительным способом.
- Спокойно, Эд, - сказал Майлз, - не сходи с ума. Вот, выпей-ка "Множественный оргазм".
Эдди запрокинул голову и заголосил, обращаясь к фальшивым дубовым балкам:
Мэгги, Мэгги, Мэгги - прочь, прочь, прочь,
Мэгги, прочь,
Мэгги, прочь,
Мэгги, Мэгги, Мэгги…
- Прочь, прочь, прочь, - рассеянно повторил Майлз.
- Не удивительно, верно, ешь твою мышь? - сказали оба Кита, качая ужасными оскаленными головами.
- Что "не удивительно"? - выплюнул Эдди.
- Не удивительно, что у них там творится, в Стране лепреконов.
Четыре Джонни К. захихикали в стаканы.
- Заткните пасти, - гаркнул Эдди армии Китов, вертевшихся перед ним, как стекляшки в калейдоскопе. - Я вас предупреждаю.
- Валяй, Пэдди, - оскалились они.
Майлз допил "Миссионерскую позу" и попытался что-то сказать.
Но опоздал. Бар словно взорвался. Стаканы, пепельницы, оливки, ломтики лимона и маленькие розовые бумажные зонтики полетели в разные стороны. Кто-то взвизгнул. Музыкальный автомат подпрыгнул. Эдди обнаружил, что прижат к стене, а прямо перед ним маячит улыбающееся лицо Кита. Услышал треск ткани, когда Кит рванул его за воротник рубашки. Увидел кровь. Увидел, как Джонни К. и Рассел держат Майлза под руки. Услышал звук бьющегося стекла. Увидел, как кто-то незнакомый улыбается ему.
Губы Кита шевелились. Прикрыв глаза, он тяжело пыхтел, по щекам ходили желваки. Он плюнул Эдди в лицо.
Широкий веснушчатый лоб Кита врезался Эдди в нос. Потом Кит расправил плечи, стиснул зубы и снова ударил Эдди головой. Эдди не противился боли. Почувствовал, как непонятная сила закручивает его тело. Врезался щекой в стену. Кто-то заломил ему руку за спину. Кровь из разбитого носа мерно капала на кафельный пол. Потом его ударили под колено, и он рухнул на пол, словно собрался молиться. Брюки сзади стали мокрыми и теплыми. Где-то гудело пламя.
Эдди лежал на спине, глядя в потолок, не в силах говорить. Он попытался шевельнуть руками, но спину пронзила боль, разлилась по всему телу, так что в конце концов он уже не мог понять, откуда она взялась. Сверху на него глядели какие-то лица. Комната закружилась, сперва медленно, потом замерла, а потом опять начала набирать обороты, как карусель в огнях и грохоте музыки. Потом все вдруг стало черно-белым. Эдди сглотнул и ощутил во рту металлический соленый привкус крови. Лицо было клейкое. Словно в меду. Он подумал о Марион. В глубине своего истерзанного сознания он желал только одного: чтобы она оказалась здесь. В огне он видел ее тонкое личико, видел, как она кричит от боли, видел ее потемневшие глаза и пылающие волосы, ее руки, тянувшиеся к нему из языков пламени.
Когда Эдди проснулся, голова у него раскалывалась, мозг словно буравила пневматическая дрель. Он лежал на спине, в комнате, облицованной белой плиткой, а над ним склонялся Майлз - без галстука, ворот расстегнут, белая рубашка перепачкана кровью. У дальней стены стояли двое полицейских - один чернокожий, другой белый, на вид очень усталый.
- Ну, слава тебе господи, - простонал Майлз.
Он велел Эдди молчать. Сказал, что Эдди прокусил себе язык и едва не захлебнулся кровью.
Сиделка была из Ирландии. Она наложила швы на его голову и приложила лед к лицу. Еще она сказала, что "Ю-ту", по ее мнению, делают для Ирландии большое дело.
- Если вы скажете что-нибудь о Дине Бобе, - предупредил ее Эдди, - я закричу.
- Бедняга, - вздохнула она, - до белой горячки допился.
Майлзу сообщили, что Джонни К. и Рассел, скорее всего, будут в порядке, но еще один из его работников проведет ночь за решеткой. Эдди толком не мог ничего сказать.
- Вы хотите, чтобы ему предъявили обвинение? - вздохнул чернокожий полицейский. Эдди яростно закивал. Майлз положил руку ему на плечо.
- Послушай, Эд, приятель, - сказал он, - это безумие, мы ведь не хотим наделать глупостей, верно?
- Посади этого подонка, - выдавил Эдди, - и убери от меня руки, Майлз.
Через час, когда стало полегче, Эдди добрел до телефонной будки в холле и позвонил Марион. Она до смерти испугалась. Его голос, сказала она, звучит так, словно у него полон рот каши. Сперва она не поверила, что он звонит из больницы. Но когда он ввалился в двери "Брайтсайда", весь в синяках и ссадинах, она поверила.
Он сказал Марион, что пришел на помощь маленькой старушке, которую хотели ограбить двое бритоголовых на улице Олл-Сейнтс-роуд.
Марион сказала, что в этой стране полно сволочных типов. Да, согласился Эдди, и хуже всего, что у него вдобавок сперли бумажник с месячным жалованьем и теперь он на мели. Ничего страшного, сказала Марион. Она одолжит ему несколько фунтов.
Пока Эдди лежал на кровати, дрожа от холода, в одних трусах, с мокрым полотенцем на лице, в комнату зашел мистер Патель. Он спросил, не может ли Эдди сесть на минутку, и, сияя от гордости, вручил ему конверт. Эдди передал его Марион. В конверте оказались акции "Темз уотер" на двести фунтов. Он приберегал их как подарок на Рождество, сказал мистер Патель, за то, что они помогли ему во время забастовки, но в нынешних обстоятельствах лучше забрать акции сейчас. Он надеется, для них это хорошее начало и они найдут деньгам правильное применение. По его словам, он очень расстроился из-за происшествия с Эдди и не хочет, чтобы они плохо думали об этой стране.
- Здесь не все такие, - печально заметил мистер Патель, - эти животные - просто гнилое яблоко, Эдди, ложка дегтя, понимаете?
В понедельник Майлз вызвал Кита и Эдди на ковер.
- Вы оба славные парни, - начал он. - Весь мир перед вами. В этой игре вам обоим светит хорошее будущее, но я не могу допустить, чтобы вы вели себя как какие-нибудь апачи, черт подери.
Он велел им поцеловаться и помириться, выкурить, так сказать, трубку мира. Кит уставился в пол и сказал, что очень сожалеет. Он ничего не имеет против ирландцев или против евреев, если на то пошло. Это все выпивка, ешь твою мышь. Майлз твердо заявил, что больше такого быть не должно. Кит сказал, что цепь и ядро заставили его посмотреть на вещи по-другому, особенно когда он вернулся домой, проведя ночь за решеткой, если это способно утешить. Эдди покачал головой и сказал, что не держит зла. Кит выглядел искренне расстроенным и твердил, что просит прощения, что ему очень жаль и что он ни на кого не в обиде; в конце концов это стало утомительно. Майлз сидел с гордым видом отца, чей сын выиграл соревнования. Он сказал, что к Рождеству оба они получат премию.
- Только не тратьте все на вино, женщин и песни, - прибавил он. - Деньги, истраченные на песни, часто оказываются выброшены на ветер.
Потом он сказал, что они могут вернуться к работе и больше разговоров об этом происшествии не будет.
- Мы все здесь одна команда, - сказал он. - Помните об этом.
Через несколько дней, когда в Лондоне началась шумная рождественская неделя, Эдди получил по почте свой авиабилет. Когда Марион вечером вернулась домой, он сказал ей, что у него наконец есть хорошие новости. Менеджер "Тепличных цветов" в Дублине прослушал его запись и оплатил билет на самолет, чтобы вместе с Эдди поработать на Рождество над новым альбомом. Марион не поверила своим ушам. Обняла его и принялась целовать лицо, с которого еще не сошли синяки. Эдди спросил: ничего, если ей придется отправиться в Донегол на пароходе одной? Она сказала: конечно нет. Потом снова поцеловала его и объявила, что теперь у нее настоящее Рождество. Эдди сказал, что ни на что особенно не рассчитывает, но это здорово добавит ему опыта. Марион ответила, что это просто великолепно и что она купила бутылку шампанского. Даже мистер Патель выпил глоточек. И миссис Патель тоже.
Мистер Патель сказал, что у них есть хороший повод для праздника. Слезы навернулись на его прекрасные карие глаза. Миссис Патель опять в положении. Он с поклоном указал на свою жену, словно фокусник, только что распиливший женщину надвое и снова воссоединивший половинки.
- Я очень горжусь ею! - воскликнул он, сжав маленькую ручку миссис Патель. - И желаю вам, чтобы вы двое были так же счастливы, как мы.
Эдди хотел пойти с Марион в клуб, но ей нужно было собирать вещи. Она уезжала рано утром.
- Не все мы такие великие рок-звезды, как ты, Эдди Вираго, - поддразнила она его, - не все могут так хорошо устроиться.
Затем она повторила, что гордится им.
- Ага, - пожал плечами Эдди, - я знаю.
- Счастливого Рождества, Эдди, - ласково сказала она. - Я буду думать о тебе.
Они занимались любовью в темноте, и белые отблески рекламы плясали на стене, украшенной двумя строчками алфавита.
О'Коннел-стрит была покрыта серой слякотью, под которой снег был спрессован в твердокаменный монолит. Из пабов и диско-баров то и дело вываливались шумные толпы дублинских выпивох, отмечавших сочельник. По улицам разъезжали полицейские машины, выстраиваясь в ряд на обледенелых поворотах, красные габаритные огни отражались в мокрых стеклах витрин, освещали манекены с печальными глазами. Вода в фонтане памятника Анне Ливии замерзла, сквозь лед просвечивали, словно доисторические окаменелости, пакеты от чипсов, баночки из-под кока-колы, упаковки от презервативов и обертки от гамбургеров. Бледно-желтые окна Главного почтамта украшены зелеными лентами и надписями золотом "Добро пожаловать домой на Рождество!". На Генри-стрит сквозь пурпурный туман призывно горели лампочки-звезды. И на Толбот-стрит тоже. Эдди видел, как подвыпивший человек в костюме Санта-Клауса остановил такси и нырнул внутрь, задержавшись всего на секунду, чтобы достать из нагрудного кармана пачку сигарет. На автобусной остановке стояли двое солдат, рядом примостились объемистые рюкзаки. От дверей закусочных тянулись длинные очереди. Бильярдные залы и игровые ряды были полны молодых ребят в джинсах, бранящихся, загоняющих в лузы бильярдные шары. И вся улица, казалось, вибрировала от гудения и звона игровых автоматов, радостных воплей счастливчиков, сорвавших джек-пот, и грохота тяжелого рока. По тротуару прогуливались влюбленные, в глазах у них сверкали рождественские огни - они смеялись, ссорились, целовались. Под статуей Дэниела О'Коннела устроилась группа торговок, закутанных в клетчатые пледы; прихлебывая из фляжки какое-то горячее питье, они пересчитывали дневную выручку и складывали ее в маленькую старую корзинку. На черной воде Лиффи плясали огни, серебром поблескивал мост Хафпенни, а в Феникс-парке над огромным католическим крестом сияла неоновая радуга.
Эдди шагал мимо темного здания Тринити-колледжа к Уэстланд-роу со смешанным чувством робости и радостного возбуждения. На Рождество Дублин - город опасный. Слишком много знакомых, которые так и норовят выскочить из темноты и бросить тебе прямо в лицо все, что думают.
У "Кеннеди" было шумно и многолюдно. Когда Эдди толкнул дверь и вошел, замерзшее лицо обожгло жарким воздухом, насыщенным запахом пота и парами "Гиннесса". Из динамиков гремела народная музыка, парочка студентов в пальто с капюшоном подпевала и размахивала руками, когда вступал хор. В тепле у Эдди заболели замерзшие нос и уши. Вдобавок болела и голова. Под потолком висела густая сизая туча сигаретного дыма, временами она покачивалась, но сохраняла форму. Из рук в руки над головами посетителей передавались кружки пенного пива; пена капала на пол и на спины людей. Эдди боком проталкивался к стойке, видя вокруг знакомые лица, впитывая атмосферу флирта, сплетен и болтовни, которая так характерна для кануна Рождества.
- Привет, сосунок, - послышалось за спиной, - как дела?
Эдди обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть возле своей щеки розовые губы.
- Дин Боб, - рассмеялся он, - что происходит?
- Да ничего, если не считать грабительской квартплаты, - тоже засмеялся Боб, крепко пожимая руку Эдди. - А у тебя что стряслось?
- У меня все отлично, - ответил Эдди, - просто отлично.
- Господи Иисусе, старичок, - воскликнул Боб, - что у тебя с лицом?
Эдди ответил, что это долгая история.