Она спровадила всех и отталкивала меня: - Какой-то ты распутный. Тебе спортом надо заниматься. - Увертывалась, избегая моих рук, попадаясь, запыхавшись и швыркая носом, отворачивала лицо, случайно попадая на губы губами. - Ты крысу поймал? Вот и иди, лови. Мы с тобой в танке не горели. - И показала язык.
Капкан она забросала землей - милая моя.
Не хочешь. Ты поняла, что начали. Меня обижает грубость. У меня нет времени - поэтому сокращаю пути. Отбила откровенное движение, но в десятую ночь ты взяла бы именно хлебную корку. Только после положенных промедлений и приседаний.
Я принес пятнадцать капканов - смерть сгущается до смешного. В молодости с одной знакомился. Нежная - поэтому познакомились. Я встретил на трамвайной остановке подчиненного дезинфектора с пакетом. Только я знал, что он везет.
Дезинфектор рассказал: нашел самочку у спущенного капкана, без царапины, но - мертвая. Видно, задела капкан, он вдарил! - умерла от страха, разрыв сердца. Дурак лепетал, я уже осматривался кругом, поняв - это обморок. А девушка уже сидела на пакете. Я шевельнуться не успел - спрыгнула и, извиваясь меж ног, юркнула в переулок.
Я ее отыскал. Она тоже не хотела, долго возились, нельзя описать, когда и ночью ты с ней, оставаясь один, когда вдалеке проходит осень, тоже осень. Как и многих, ее подкосило одиночество. Тяжело вдвоем: смерть и ты. Она очень мужественно терпела, все понимала. Всегда меня видела. Совсем не верила. Вот тогда я пустил к ней друга. Подавленного, неспособного загрызть раба, но - живой, тепло рядом, мог чесать спину - готовый друг, я приготовил его прежде. Я приучил его есть кашу. Нужную мне кашу. Он всегда смело к такой каше подходил. И она за ним - подошла. Когда подыхала, подползла и укусила его в хвост.
А тебя… Старый называет такой способ "шахматы", я называю "квадратно-гнездовой". Смотри: капканы ставятся в три ряда, уступами, образуя сплошную стену. Обойти невозможно. Тебе надо ходить точить зубы, лизать росу на ржавой трубе. Искать жрать. Пойдешь…
- Включите свет! Здесь можно свет?!
Я передернулся, бормоча:
- Нет, свет… Зачем? Кто?
Всмотрелся в ночь; невеста дрожала на подвальных ступенях, прижав ладони ко рту, почти кричала:
- Что вы делаете? В чем руки у вас?
- Мука. Насыпаю на пол муки. Чтоб следы, дорожку видеть. Как пройдет до капкана. Я тут ловлю, завтра должен взять. Что вы так испугались? - У самого билось сердце в теснящейся груди.
- Так страшно. Вошла, а вы сыплете что-то белое на пол и все время шепчете. Я подожду наверху.
Наверху она спросила:
- С вами что-то случилось вчера? Вы так убежали…
- Мне нельзя вас провожать.
- Можем тут посидеть… Скучаете у нас?
- Тут у нас завтра ожидается… веселый день.
- Могу вам книги принести. Только мне кажется: вы не читаете.
- Почему, я люблю. Вот у Мелковой "Синантропия грызунов и ограничение их численности". "Биология серой крысы" - Рыльников издает. Отчеты о подавлении крыс в Будапеште, если с вечера начнешь - на всю ночь. Я ведь не чистокровный дератизатор, я садовую муху знаю… Надо подчитывать.
- А про муху… Интересно?
- Еще бы! На кандидатскую собрал. И выгодно: заказы на дачах, а на дачах народ жирный, угощали. А потом так получилось - на крыс. Тогда день-ночь читал девятнадцатый век. Записки графа Мокроусова отрыл - знаменитый граф! Однофамилец вашего первостроителя. Отличился в декабристах, или в Венгрии они что-то победили - в отставку и на крыс. Я узнал почему. Из-за жены. Красивая, портретов нет, но все пишут: золотистая кожа. Только про кожу, но какая разница - он ее любил. А околела от холеры. Трупу в леднике крысы щеки выели, нос. Они вообще… мягкие места. Вот грудь, если женщина. И у нее наверняка. Он как раз что-то подавлял, прискакал, а тут… И съехал. Бросил Москву, свою бабу не хотел хоронить в городе, где крысы. Закопал в глуши. Первый русский дератизатор. Старый не признает за ним научного значения, у Мокроусова опыты наивные: крысу привязал среди двора, чтоб ястреб сцапал и: чья возьмет? С ежиком стравливал. Ежика нашли без признаков морды. Из Венгрии старика вывез крыс доставать. У старика в каблуке долото вделано, такая железка заточенная. К норе клал сало, а сверху - ногу. Крыса высовывалась - хрясь! Нет башки. Заболеть ни хрена не боялся. По саду в беседках из крыс узоры набивал - звездочками, а в простенках - крысиных врагов чучела: филины, коршуны, кошки. Особых крыс распинал, и табличка "Предана смерти за то-то". Еще узоры плел из золотых хвостиков - хвосты сушил, полировал, делал твердыми и золотил.
- А кто сейчас он?
- Как кто? Это когда было… Помер! Жену забыть не мог, ночью пойдет в сад, кричит: где ты, на Олимпе? В Эмпирее? Выше? Писали: имел несчастную страсть придерживаться чарочки. Умер от полной апатии ко всему.
- Я хотела… Ваша жена умерла?
- Да нет, какой там - можно сказать, развелись и не видимся. Родня ее меня терпеть не может. Я ее в деревню упрятал. Они не понимают, а ей там лучше будет.
- Красивая?
- Ну как… Я сочинять не буду, я за свою жизнь раздел, чтоб догола, баб - ну, не больше двадцати. Знаешь, все очень похоже. Рты, животы, некоторые места вовсе - один в один. Особенно лежа. Трудно сравнивать. Но вот у нее, например, было три груди.
- Что?
- Три груди. Ну в основном у всех две. Бывает одна, но вот три - реже. Вот у нее. Мать, да куда ты пошла? Я ж не считаю твои! Вон какой у тебя зад, да я люблю тебя…
Озяб так, что бегом домой, грея пальцы, - дыхание зримо клубилось, у ворот голосила влекущая меня беременная с крашеной челкой: "Жалко зеленого саду, зеленого саду…" Запевала сызнова, но уж потоньше, я двинулся рядом - курносая такая, и ротешник; обнял раздавшийся стан и враз согрелся, почуял: надо!
- Что это вы только одну песню поете? А?
- Какую готовим - такую поем.
- Вместе вообще здорово поете! - Как и предвиделось, в конце дорожки она завернула и уткнулась в меня, я, сообразив, что живот к животу не сойдемся, подхватил ее с боку, поцеловал в шею, а руки уж и не знал, как расположить.
Она гордо ответила:
- Наш хор по области первое место держит.
Ее осторожные руки, запутавшись в моем свитере, последовательно расстегнули рубашку и чертили сладостную азбуку на теле - неужели на лавке?
- Хор…
- Здесь и есть - наш хор. Придумали, красиво, когда беременные поют на веранде. Гостям понравится. Нас и попросили.
- И ты…
- Я-то ничего… А вот у нас шестеро незамужних и столько же на пенсии. Вот им пришлось.
Она помолчала и высвободила руки.
- Что-то ты сегодня без настроения.
Я потоптался и ушел спать. Холодно. Когда ж затопят?
Стриженый дуб
Время "Ч" минус 8 суток
- Посмотри. Так…
Так ветер сносит листья. Уже коричневые, так податливы. Ветер не виден, просто зашипят кроны, а стихают - листья тронулись, сходят в сторону, словно облако - и бабочками оседают, раскачиваясь и мешаясь, как живое, путаницей застревая в ветвях, садясь на темя часовым ребятам. Опять ветер. Сухой, насекомый шорох и новая стая. Смотри. И там. Сдирает платок с качнувшейся ветки - осыпается шелуха. Ветер, деревья обсыпаны по колени, не могут ступить. Опять зашипело, шелест. Снимаются… все.
От середины дорожки мы пошли еле. Незнакомый верзила успокаивающе выставил в ладони удостоверение.
- Лейтенант Заборов. - Он сбивал целящие в морду листья, раздутый, как грузчик, пригладил залысины. - Усиленно сопровождаю, по факту угроз. Клинский решил милицию не трогать, их как раз на листопад двинули. Потихоньку. - Он вышел первым за ворота. - Кто не спрятался, я не виноват. Сердюк, чей там зад из-за столба? А вы беседуйте, не обращайте внимания.
- Слава богу, - признался Старый. - Плохо спал, казалось, в окно лезут. Меня эти шутки тревожат. Как-то у них с преступностью, разгул какой-то… Угрожать научились. Убьют. А ты что думаешь, за гробом жизнь?
- Никогда не верил. Наши должны были б сбежать. Маленьким был, все книжки такие, как наши отовсюду бежали. Перепилил - убежал. Восстание подняли - ушли. Перебили охрану, захватили самолет. Если б там на небе что-то имелось - наши обязательно бы сдернули. А раз за все время ни один…
- Ха, а если их там очень устраивает?
- Я ж тебе объясняю: я так маленьким думал. Теперь другое думаю: если рай и никто мотать не хочет, не может быть, чтоб кто-то из наших не надрался пьяным и не провалился бы по своей дурости обратно. Наш бы обязательно что-то сломал и выпал. Ничего там нет.
- А где есть?
- Здесь. Старый, я к своей…
- Справлюсь. Как там она? Не хочет? Лейтенант, мы расходимся.
Верзила позволил:
- В банк? Смаляй через площадь - там тебя ждут. Не боись. Вправду захотят убить - предупреждать не будут.
Так не терпелось, что я считал шаги, а то бы побежал. Все равно побежал; ветер спотыкался о бульварную гриву, листья вздымались дымом, как пыль над ковром после удара; дворники, солдаты, бабы, старшеклассники прочесывали траву, снося листья в мусорные баки - кран ставил баки на машины, а ветру не сиделось; у банка вскинулись с корточек Ларионов и Витя, размахались руками.
- За вами гонятся?
- Сам пробежался. Ключи взяли? - Я погладил дверь, крашеное дерево. Витя дышал в загривок, грубо двинул его. - Я один. Ты хреново понял? Дам промеж глаз, вот и вся инструкция.
Надо уметь зайти. Ждешь худшего, что избежала и жива. Заходишь, исполняя все, что полагается с живой: неслышно, без света. Выслушал тьму, удерживая в ладони тяжелеющий фонарь. Тьма всегда затаенно жива. Но, если хранит мертвечину, перенимает ее привкус. Включил фонарь. Нет!
Нет. Что ж. Вообще крысы делятся на неосторожных, осторожных и очень осторожных. Первая подходит к незнакомой пайке спустя неделю. Последняя - никогда, любимая моя.
Я поглаживал светом космы паутины, багровые стены, мазками спускался на пол, легкими волнами, начиная из мертвых углов, окружая, приближался, дразня отступлениями, - подбирался щекочущей, солнечной тяжестью к сжавшейся норе и заскользил вкруг нее, словно принуждая разжаться, размякнуть, и лишь раз, усталым движением, переполненной каплей залепил ее зев, заставив дрогнуть, - потушил свет и бессильно дремал, подложив под затылок рукавицу: значит - нет.
Нет, она выходила. Уже не ради любопытства - жрать. Пора уже злобиться - не хватает мяса, пора звереть, это на руку мне, но капканы она обогнула змейкой, все три ряда - меж следами на муке равные расстояния - не топталась! не подумала нигде! - не соблазнил. Такая ж тропинка обратно. Больно, когда тебя поняли всего.
Как убить? Не цветочек ведь, не человек. Я зажег фонарь: рыхлятины у норы не прибавилось - обустроилась. Если б она копала на другой выход… Я подслушивал - Витя рассказывал Ларионову, я попал на вопрос:
- В ванной жила?
- Под ванной. А днем выходила. Мы никто не заходили, у меня и родители боятся очень. Отраву какую-то клали, а даже глянуть страшно: ела или нет. Так, колотили палкой, и вся борьба.
- Кошку.
- Заперли на ночь - так кричала, что никто не спал. Умыться ходили на кухню, мыться в баню. Мать не стирала. Теперь бы я… И плевать. А тогда - уже не спал.
- И как же вы? - громко спрашивал архитектор, вынуждая Витю отвечать громче, чтоб я усвоил.
- Колбасу дорожкой выложили к двери. И на лестницу. Из кухни смотрели. Он вышел… Ел и шел. Боялись, вдруг наестся на полдороге? Нет, вышел, вышла туда, за порог. Отец дверь захлопнул, а он на отца глядел так осуждающе… Таким я был. Сколько чувствовал про себя…
Ларионов что-то неслышно спросил.
- Да, за науку я им благодарен.
Я вылез, жмурясь на свету, велел Вите:
- Иди к Старому. Скажешь, тампон буду делать. Там-пон. Что даст - принесешь.
Ларионов, спровадив товарища, попросил:
- Не будьте беспощадны к нему. Все не так… Все уезжают от нас - он вернулся. Наше будущее.
- На хрен мне ваше будущее, я его не разделяю. Дуй капканы разряди. Пятнадцать капканов - пятнадцать кусков хлеба в кулаке, чтоб ни один на пол.
Незачем идти в банк. Посиди.
В банке красили рамы и подоконники. Управляющая ожидала посреди кабинета - в цветной рубахе выпуском на черные штаны. Блестели смоляные сапожки, пока я лязгал замком.
- Там ключ снаружи.
Заперся.
- Что ты ко мне так ходишь? Ко мне надо ходить: коробка конфет, хорошее вино. Цветочки, видишь, надо освежить. Вчера полковник заходил. Говорит, Алла Ивановна, а губы у тебя рабочие, а я говорю: чего-о?
Я схватил ее за волосы и потянул за спину - закрыла глаза от боли, но упиралась, выдавливая напрягшимся горлом:
- Сделай больно… Ну, укуси меня. - Ворочалась в моих руках, дрожаще вздыхая, только ее руки смелели, вскинула заслезившиеся глаза. - Ты же потом меня уважать не будешь. - И обняла, и вырвалась - дунула в лицо. - Отстань, ты мне что должен? Сделай. Мне нравится, когда мне должны мужчины. Зачем стул?
Я загораживал стульями пути отхода, оставался угол за столом, ей вдруг понадобилось перебрать бумаги, нагнулась, ткнула кнопку:
- Лид, пусть придет постовой, а то я захлопнулась - сама не выйду.
Застегнулась и старательно, с выкрутасами поцеловала.
- Все будет. Иди.
Я отпер задергавшуюся дверь.
Вату и антикоагулянты Старый сам принес. Подсветил, а я натолкал в нору комки ваты, самые последние смочил отравой и набил плотней пробкой, прислонил снаружи фанерку и придавил кирпичом. Вот.
Раз упрямая, значит, выгрызет путь наружу. Нажрется податливой ваты. Ждать до утра. Старый помалкивал.
- Что ты мне скажешь?
- Излишне ты увлекся. Любую дохлую бы показал… Жалко сил - никто ж уровня не оценит. Было бы ради чего, ты ж не слушаешь меня…
- Что в гостинице?
- Ночью не падали. Скоро поедем.
Заборов на улице хмурил морду, потертую, как бумажник:
- Ишь, падают…
Листья ссыпались, раздевая наголо растопыренные ветки, моросило с потемневшего склона небес - там двигались и мешались синие лохмы с пыльными и грязными брызгами, холод, мокрость, над городом всплыла красная ракета и зацепила искристым крюком небесный ломоть: мы шли.
- Так доживешь, - промолвил Заборов, и я тоже увидел слепца: дед полз вдоль дома, стукая задранной высоко палкой, - искал свое окно. Или проходную арку, оставшуюся за спиной.
Заборов огляделся, ладно перепрыгнул оградку и подбежал через дорогу к деду:
- Что ищешь, отец?
Дед, еще постукивая палкой, повернулся на голос.
- Ась? - Закинул палку и опустил ее крепко и точно на голову лейтенанту. Заборова бросило на стену, и он съехал по ней до земли, нелепо вывернув руки. Дед перескочил его и живо побежал к нам, перелетев ограду. В подмогу ему, рассыпаясь в стороны, из проходного двора выскочила плечистая команда. Все неслись, мы - столбами, я ткнул Старого в бок.
- Беги, ду… - Расталкивая кусты, бросился к площади, но ребята умно гнали нас прочь от нее - ах, ты ж, надо пробовать прорываться! Ноги сами повернули и несли в переулок за банком, подламываясь от предстоящих дел - ни одного мундира! Три бабки и малышня, а переулок пуст - нам бы остановиться - не делай, что хотят; меня вихрем обогнал Старый, я и крикнуть не успел, так жалко и удивительно скоро понесся он за медленно уезжающим по переулку автобусом. Старый бежал по-школьному - согнув локти - и надсадно хрипел. Черт! И я вдарил бежать за автобусом, безумно вскрикивая:
- Эй! Эй! - Не могу ж я свистеть на бегу!
И, господи, автобус медлил - Старый все ж впился в него, болтнул ногами, упал внутрь, даже не обернувшись, скотина, я понесся прыжками, автобус не тормозил, долго бежал, наконец прыгнул, ухватил, повис и рухнул на Старого, крича:
- Гони, гони быстрей! - Двери съехались, я обнаружил, что у Старого связаны руки, но еще с разгону докричал: - В штаб! - уже обомлев от немытой хари цыгановатого водителя с кучерявостью и плешью. Он сказал:
- Маладесь.
В автобусе еще четыре бороды, все кивали на ухабах, так сразу быстро поехали.
- Сидь пол.
И не успел локтем садануть в стекло, успокоили в два удара, запястья стянули ремнем.
- Остановите. Давайте поговорим.
- Эй, успеешь.
- Эти, твои чернозадые? - выдавливал Старый. - Больше никого не будет? - И голос его сорвался.
Тут дорога сгладилась, сократилась, притихла, автобус скрипуче стал, бороды одинаково взглянули на водителя, он:
- Стали. Офицер, солдат суда идут.
Я учуял на затылке железный упор и зажмурился - тишина. Хлопнула дверца, на улице разговор. Что-то там. Разговор. Водитель вернется - конец. Старому б закричать. Если ему ничего не уперлось. Железяка вкалывалась под череп, проткнет, скот! Не убьют же.
- Старый! - рыкнул на пробу, железяка отпрыгнула и ужалила за ухо - все позабыл. Угнул башку на больную сторону, разину пасть, подумаю - еще больней, не сдержусь - умру, мешает пол, воздух вползает в ноздри - болит! расправляет иголки, одна переломилась внутри - там закололо, стонал, чем-то еще можно стонать, кроме рта, рот мешает, еще мешает, что развязывают руки.
- По одному. Со своим паспортом.
Старый лопочет - лопаются пузыри, молчи, брызги в мое лицо, обломились иглы, накачали тугое, пухлое на голове, оно стягивает в себя отовсюду. Старый выдул целое:
- Товарищ офицер, задержите их! Они били нас!
- Повторяю: по одному. Сидоренко, караул позвал? Прими…
- Выходи!
- Прописки нет? Руку убери, паспорт у меня остается. Предупреждали под роспись про четвертое число? Сидоренко!
- Руки подними. К стене пошел.
- Они похищатели, не оставляйте их так!
- Молчи. Кавказской национальности все? Что лежит - нет? Сидоренко, ложи!
- Ну-ка легли, вашу матерю совсем - головы к стене, носки по бордюру!
- Борода, паспорт давай.
- У нас паспорт там, где живем, в санатории, мы санитарные врачи, кого они захватили.
- Так нет паспорта? Короче…
- Вышел! Карманы! Задом повернись! Лег, морду вниз, я к-кому…
Шлепнул мне по морде, героический левый глаз разомкнул щелку: серое под фуражкой, усталое лицо.
- Почему в таком состоянии?
Глаз больше не смог.
- Вы сегодня пили? Сидоренко!
Меня выволокли, вывернули карманы, но положили из послабления на спину; мокрый воротник, от него холод, я двинул главное:
- Доложите в штаб, Клинскому.
Сапоги перемялись.
- Нельзя без паспорта. Должен паспорт.
Подпятилось вонючее, бензинное, жаркое - грохнули расслабленные борта.
- Залезай слева по одному. Куда ты сел, обезьяна?! На пол! Мордой туда! Шесть в ряд. Есть шесть? Я, что ль, буду считать? По-русски говори!
- Я могу хоть осведомиться куда? Я, как вы понимаете, тут волею случая. - Старого голос подрагивал, он рассчитал.
- Предупреждали: без прописки, судимости, приводы, сомнения - чтобы к четвертому, да? А вы упорствуете. Две недели поможете картошку убрать в Калужской области.
- Я не сяду, вас накажут! Не сметь!
Я вновь разлепил глаз.
- Сидоренко!
К Старому подкатился коренастый солдатик с нежными щеками и без замаха двинул ему прикладом в грудь.
- Полезай, туда вашу матерю!
Я приподнялся на локте, шепча:
- Старый, с кем ты говоришь?