Ага. Деревня! Поселок городского типа.
К воротам пятился по свежему асфальту каток, чадила печь смоляная. Работяги оперлись на грабарки, заметив меня, сховали бутылку за фонарный столб.
Вкруг площади со скуки сдыхало оцепление в парадных ремнях, научая овчарок ложиться-вставать, я сунулся наискось площади, имея в виду бульварную тень, ведущую к банку.
Средь площади на деревянном ящике виднелся чин в фуражке и дул на пробу в мегафон, под ним табунилась толпа. К ней на соединение отрешенно брел осанистый священник в черной шапке ведром и круглой блямбой на цепи под седой бородой. Почтительно отдалясь, семенили следом румяные служки в накидках золото-голубых - несли икону, кадило, крест, хоругвь.
- Готовность один! - через мегафон. - Затуши сигарету! Кто там на пол плюет? Свиридов, гости - кто гости?
- Товарищ лейтенант, това… - подкатился смахивающий на борца легкой категории круглый прапорщик с потными бровями. - Семь секунд. Я прошу. - Подтащил, ухватив влажной ладонью запястье. - Вот гость, товарищ полковник. Размер похож.
Гарнизонный командир Гонтарь осмотрел меня с ящика.
- Та сойдеть. Для сельской местности. - Разгладил бумагу, взлезший на ящик капитан держал обеими руками мегафон у его рта. - Готовность ноль. Товарищи, сводная репетиция. Напоминаю - неразглашение, ответственность. Задача: закрепить кто за кем. Довести общий вид. Ну шо, на исходные. Прогоним, и шабаш. Свиридов, кто гость-два?
Народ пошевелился, став рядами. У подножия ящика очистилась надпись мелом "Ковровая дорожка".
- Попрошу, - прапорщик толкнул меня к ящику. - Вы пока в машине. Кого ж еще… Товарищ полковник, я и буду гость-два! Я и буду. - Прошмыгнул и утер с бровей капли.
- Смир-на. Слушай. Двенадцатое сентября. Полдень. Солнце позолотило… Так, всего не читаю, так, вот: Президент и Генеральный организации наций… из машины - прибыли!
Прапорщик провел меня вперед на два шага и установил: тут.
- Наш слева. Тот справа. Кто там крутит башку? Потом не у кого будет спрашивать! Запоминайте: кто где. Подсказка: тот араб. В общем, цыган. Оркестр! - Гонтарь махнул фуражкой - на бульваре бухнули в барабан. - Благословение, благословение - чего ждем?! Музыка не кончилась - уже пошли, не дать оглядеться.
Прапорщик отодвинулся и скорчил постную рожу. Надвигался священник, завернувшийся еще в подобие плащ-палатки - золотое, шитое жемчугом полотно, жарко облепленное цветами голубыми и алыми в шесть лепестков, драгоценные отблески кололи лица смиренных прислужников, - священник кадил на толпу, басовито напевал, посматривая на меня, народ кланялся, широко крестясь Я встал поровнее и так же кивал. Прапорщик чванливо подбоченился с видом: не разумею.
- Благословение. Поцелуй руки, - вполголоса подсказывал Гонтарь.
Священник отдал кадило служке, взял мою руку и почтительно поцеловал.
- Кравчук! зтак-так-перетак! - сорвался полковник. - Куда суешься козлиной бородой?! Кто епископ? Ты ж епископ! Ты благословляешь. А он - целует. Он - руки лодочкой, морду опустил. Ты - на его лапы свою. Он поцеловал, ты маковку перекрестил. Не дергай ты бороду! Жарко? Свиридов, сегодня-то можно без бороды.
- А если он не схочет целовать? - зло поинтересовался епископ.
- Схочет! Руку бритую, надушенную… Ему ж тоже подскажут. Замнется - перекрести рожу его и - к стороне. Дальше. К-куда?! А гость-два? Цыгана осеняй, сто чертей твою мать совсем, крестом - и ушел. Девка - хлеб!
Взыграли рожки, гусли, сопелки, ядреная девка с лицом красным, какое бывает только у милиционеров, весело подбежала с пустым чеканным подносом.
- Девка: откушайте нашего хлеба-соли. Протянула - сама не разгибайся, пусть смотрит за пазухи! Глаз не опускай. Улыбнется - подмигни. Правым глазом. Один раз. Он откусил, жует. Хлеб передал цыгану. Девка, не разгибаясь, с пазух достает подарок. Слова: лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала - ширинку вышивала. Ширин-ку?! Так? Что? Свиридов!
- Так точно, товарищ полковник. Так в книге. Ширинка - подарочный платок.
- В кни-иге? Свиридов, хорошо летаешь. Скоро сядешь! В книге. Он их читает? Ширинку всю ночь зашивала - что он, твою мать, подумает? Что мы к нему, извините за выражение, нескромную женщину налаживаем? Кто от музея?
- Я, товарищ полковник, - аукнулись из толпы. - Вместо ширинки можно - утирка. Утирка.
- И то. Девка!
- Лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала - утирку вышивала. - Девка словно обжигалась словами, прогладила языком влажный рот и погрузила руку в тесные пазухи, прогнувшись вперед.
Полковник чвакнул, проведя по глазам рукой, выдохнул:
- Молодца, молодца… Дай бог всем. Девка убегает, подол приподнимается, видно белье… Цвет не указан, а надо. Свиридов, проверь, чтоб на утирке-ширинке вышили телефон, имя-отчество. Так… Казаки. Пошли казаки!
С бульвара тронулись и обогнули с гиканьем толпу два милиционера на саврасых лошадках.
- Выбегает девушка кормящая. Где кормящая?
- Тут! - В белых тапочках выскочила гимнастка лет двенадцати с острыми локотками и прогнула колесиком грудь.
Гонтарь смахнул с губ мегафон и просипел:
- Свиридов. Здоровей нет?
- Кандидат в мастера, - развел руками уязвленный прапорщик. - Чемпионка области.
- Чем она будет кормить? Президент станет ждать, пока у ей сосцы вырастут? Написано ж: девушка кормящая… А, извини, тут - кормящая голубей! Давай: покормила, сальто, мостик, колесо, взлетают тысяча голубей - возраст города. С памятника "Исток Дона" падает покров, струя воды возносит над площадью Илью Муромца со знаменами России и Объединенных Наций. Оркестр. Ликующие горожане оттесняют охрану, к гостю-один - не путать с черным - прорывается женщина со слепцом. Марш!
Толпа навалилась, над качнувшимися плечами образовавших цепь охранников женщина с изнуренным лицом подняла мальчика в синей майке, рыдающе заголосив:
- Коснись, избавитель! Прости маловерие мое, молю… - Малыш мучительно смотрел вверх, словно в переносицу ему упиралась невидимая рука, и так колотил ногами, что слетели сандалии.
- Ну. Задавят же бабу, - процедил Свиридов.
Я ошарашенно тронул малиновый лоб малыша - он трепыхнул головой и зычно гаркнул:
- Визу! Мамочка, я визу глазками! Солнце, травку, нас любимый город! Кто этот дядя?
- Спаситель твой, - захлебывалась, прижимая его и гладя, мать. - Сама не верю еще, молить будем за него…
- Ее оттесняют, - медленно читал Гонтарь. - Жми к себе шибче, чтоб не фотографировали. Главный врач города удостоверяет. Случай исцеления. "Скорая помощь" увозит. На углу Садовой и Первостроителя Мокроусова лилипута высаживаете, ребенка всаживаете и - на квартиру: ждать журналистов. Из народа выпадает старуха. Лариса Юрьевна, прошу вас, выпадайте.
Под руки охраны подлезла напудренная тетя в бархатном пиджаке и серебристо-шелковых штанах. Постелила у моих ног газету и тяжело опустилась на нее коленями, опираясь на руку раболепно нагнувшегося Свиридова. Подняла толстую руку в перстнях и браслетах мне под нос.
- Гость пытается ее поднять.
- Ай, не трожь, я тебя старше - ты должон меня слушать, - слабо улыбнулась тетка и поправила воображаемый платок. - Уж не чаяла вдосталь зреть ангельский лик - теперь и помирать можно. Расскажу в деревне - не поверят, задразнят балаболкой. Я одно, слышь ты, скажу: ты - надежа, украшай землю нашу, не зырь на блудяшек, не приставай к кабакам, уйми самовластье, утирай слезы народа. Не забывай, ты - русский, помни, откуда есть. Обойдешь землю - она не простит. Не гордись пусто, не стыдись каяться, не ищи чужой шкуры, не чурайся своей, ждали тебя долгонько. - Тетка захлюпала, закачала высоким шиньоном, прихваченным сеточкой, и протянула мне почтовый конверт, насыпанный песком. - Ладанку тебе, родной земли сгорнула с курганов Крюковского леса, не гребуй - спасет тебя в черный час ночной.
- Старуху уносят, - подхватил Гонтарь. - Слезно, Лариса Юрьевна, если быстрей только… Гость вдыхает землю, доносится песня "О, Русская земля, уже за холмами, еси…". Какая-то "еси". Буква пропущена. Неси? Меси?
- Соси? - предложил капитан, держащий мегафон.
- Пять суток ареста с содержанием на гауптвахте. Нюхай землю. Как ты шохаешь? Тебе не дерьмо на лопате поднесли. Вот так, вот так - родную землю! - Полковник спрыгнул с ящика, взял у меня конверт и сунулся в него всем носом. Вдохнул глубоко, блаженно прижмурясь, крякнул и неожиданно выпалил: - Свиридов, откуда брали?!
- Вы ж велели… Песочку, - зашелестел испуганный Свиридов. - Я из песочницы со двора… Дайте понюхать.
- Бегом! Переписать собаководов, просеять песок, обнаружить, кто поганил, и - на ветстанцию: усыпить падлятину такую! Исполнять. Всем: через три дня в костюмах и полном составе. Слова знать. Первая рота напра! Вторая нале! Во! Бегом! По команде "бегом" руки сгибаются в локте на угол девяносто градусов, корпус подается вперед с переносом центра тяжести на правую ногу. Марш!
Прапорщик Свиридов борзо засеменил по делам, то поднося землю к носу, то отстраняя на вытянутую руку. Я наконец опомнился. Все протекло так складно, что ни смеяться не поспевал, ни думать - дух захватывало.
Успокаиваясь, я достиг банка. Поцеловал замок и ушел: закрыт. И до сумерек искал окраину с палисадниками, березовыми чурками, куриным пухом в траве и ведерками яблок, выставленными к дороге - покупайте. Но за бараком сызнова торчал барак, у подъездов курили, в окнах выглаживали школьные наряды и ужинали без рубах, малышня трогала штык-ножи армейских патрулей, вороны ляпали на дорогу - на другой стороне улицы загибались бетонные заборы с обвислой колючей проволокой на ржавых штырях. Очутился на автобусной станции, купил у бабуньки семечек - крупные, но сыроваты; отцепил цыганкину руку, гадать:
- Молодой, пригожий - тень за тобой…
- Пошла ты!
Цыганки таскались оравой вдоль торговых лавок босиком по бархатистой пыли, сторонясь одного окошка - у него дебелый милицейский голова Баранов царил меж распаленных кавказцев. Всхлипывали две крашеные девки.
Я отсыпал семечек водителю, таращившемуся из автобуса на разборки.
- Чо там за дела?
- Ложки серебряные слямзили с ларька. Одна продавщица: я не брала. И вторая: не я. Работают в смену. Чернота-хозяева серчают, до убивания.
- Какой ларек?
- Да вон.
Обойдя ларек, я позвал:
- Командир, пусть подымают краном ларек. Наверняка крыса утащила. Лежат в гнезде.
Баранов покосился на меня, как на малосмысленное дите, и отвернулся к притихшей черноте. Я доканчивал в рыжий затылок, облизав опухшую губу:
- Забываю сказать: подвал глядели гостиницы - там какое-то пальто, где блоки свалены… Лежит, как человек.
Город оборвался, так и не смалившись в деревню. За очередной автобазой простерлось поле с черными костяками грузовиков. Подальше - набухла насыпь железной дороги; я расположился на черепе усопшего автомобиля, разглядывал первые звезды и ворон, ватажившихся в опиленных тополях, находил в кармане последние семечки с оглядкой на чудного живописца: дядя поставил ящик под забором и малевал впотьмах: что? Жрали комары, не высидел боле, вдарил бечь - живописец угнулся, но я угадал:
- Товарищ Клинский?
- Набродился? - Он складывал ящик. - Люди наперечет, сам за тобой хожу. Чтоб не тронул какой мазурик. Согласен "на ты"?
- Годится! Дай рисунки позырить.
- Да ну, к черту, я природу слабо. Люди - ранимей. Вот наброски с собой. Первостроитель Мокроусов. Наш, местный, покойник уже. Я его по пояс, чтоб деревянную ногу не захватывать. Вот, узнал кто? Илья Муромец. Легендарный покровитель Светлояра. Когда с печки слез, он в Киев ехал напрямую через нашу непроезжую землю вятичей. И срубил избушку на озере. Озеро-то, что Трофимыч после войны осушил. Богатырь купался, наши девки подсматривали. Князь их спросил: как мужик? Они: светел телом, мордой яр. Светлояр! В Киеве Илье не поверили, что ехал напрямую. Начали: в очах детина завирается…
- Что у него на штанах?
- Лампасы! Ведь как писали - "старый казак Илья Муромец".
Возвращались молчком. Клинский вздыхал, не подымая небольшой черноволосой головы, источая спиртовые дуновения, и глотал зевки, уставясь в землю.
- Случилось что?
- Мы случайностей не допустим! Обычная маета. Письмо пришло: Президента убьют. - Приостановился. - Не ты писал? Шучу. И не знаешь кто? И краем уха? Смеюсь. - Он язвительно хмыкнул. - Убьют. В Светлояре. Где чихнешь, а жена уже знает, кто пожелал "будь здоров". Сократите хождения. С крысами у нас - ты понял. Особенно на мясокомбинате. Покусы детей. Народ обступит и - необоснованные надежды, завышенные требования. Людей нехватка вас ограждать. Съезди для роздыху к археологам в Крюковский лес.
Старый дрых, Ларионов и Витя чаевничали с буфетчицей. Архитектор донес:
- Поутру снимаем первых павших. Заказали вам билеты назад.
Клинский тотчас добавил:
- Озаботьтесь мешочек для денег побольше. Ка-вар-дак… - Он жалился, пропадая на лестнице в тепло-синей ночи. - Затеяли проводы Трофимычу в кафе - там подвал залило, крысы по гостям, крысы по мне, крысы Трофимычу по галстуку. Хотели душевно наградить, а старика - в больницу. Синий. Милиция кафе трясет, а что толку? Гибло живем… А сыну завтра в школу. Живодеры, слышьте? - я надеюсь на вас!
- Выпил, - тихонько сказал Ларионов. - Вы и не знали, какая каверза-то с Трофимычем? Такое и вам небось удивительно?
Я пожал плечами.
- Нет. Я хорошо представляю. Подтопление подвалов талыми или грунтовыми водами. Событие трагическое для грызунов.
Осоловели, разошлись.
Русская Троя, или тридцать три струи
Время "Ч" минус 11 суток
- Лейтенант. Сюда иди.
Я замялся у ворот, силясь вглядеться: кто? Да какая разница - люди.
В черной легковушке ожидал Баранов - один. На сиденье белела газета. Хлеб, огурцы, бутылка.
- Залазь. Что ж я один. Мастер! Подняли киоск - в норе ложечки. А вон друг твой из подвала в гостинице.
Я глянул туда. У гостиницы мордой в морду светили милицейский "газик" и синий краснокрестный фургон - между ними толклись милицейские и штатские. Мужик в белом халате нагибался к земле, к черному клеенчатому свертку, похожему на укутанную елку.
- Дед. Небось бомжатник, бомбил на рынке. Сыплется в руках. Нога до колена - вообще свинтила. - Баранов разъерошил рыжий чуб. - Так не вовремя. Следов насилия нет - я его задвину втихаря. А то область отбузует. Перед гостями только и ждут, за что накрутить. Без этого гадюшник. Трофимыча проводили… Мужик! Сорок пять лет пахал. А в колхозе - с одиннадцати. Пять орденов, герой! Сиял, как пацан, танцы затевал. Музыка пошла, и крысюки начали сигать - по галстуку к горлу. Не зря ведь он свихнулся на них. Погань его и схарчила. Так живем - хлеб жуем. - Он раздавил слезу. - За что сдохнет? Ты пошел уже?
Скуки ради я выбрел на единственный освещенный подъезд с притулившимися каретами "Скорой помощи". Поотирался. Санитарка отмахивала с лежака: ступай! Дождешься - в милицию звоню! Не жди ты, Верка спать пошла. Не ее? Ложусь спать, а телефон - вот он, милиция рядом. Морда твоя нетутошная.
Холодно сидеть - не дождешься света. Кошка дремала на лохматом венике, щурясь на меня - не сгоню? Ушел к березам найти лавку, но примостился в траву - трава. А вот я. Сижу в себе, как влитой. Такой вот. Вдруг странно.
Качели чернели виселицей, оттуда расслышал плач - разом догадался кто. Доброй ночи.
- Простите. - Невеста отворачивалась в платок. - Мы вам так надоели! Маленький город: из дому выйдешь - всех повстречаешь. Он - вон окно.
Я не посмотрел.
- Вы пойдите к нему… Встречаю утром - идет в парикмахерскую, уже в орденах. Помахал мне вот так: спасли, меня спасли. Засмеялся. Я к вам кинулась так, от бессилия. Вы почти смогли. Витька разогнулся. А Иван Трофимович вас ждет.
Я зевнул, ну его на хрен.
- Повторяет: я неправильно понял что-то. Болезнь смешная - упадок сил. Он теперь…
- Да ладно вам. Разнылась…
- Сказал: умру, я это понял, теперь и ты пойми. Я пробую. Но это совсем чужое. Не приложишь к себе. Я не знаю: боюсь крыс? А вы?
- Да ну. Они такие беззащитные. С трубы хвост висит, цапнешь карцангом - барахтается, а пузо все наружу. Когда устаешь - раздражает.
Она трогала траву у ног, раскрыв дольку тела на спине, туда легла моя ладонь - лишь тепло.
- Теснота раздражает - нигде не один.
Поднялась. Надо бы ее посмотреть с заду, Но не уходила.
- Вы не спрашиваете, как меня зовут.
- Скучно, мать. Красивая девка. Ноги. Другие выдающиеся детали. - Когда пойдет, пропущу вперед. - Жалко тебя тратить. Что за пакость, когда такой зад будут звать Машей или Наташей. Уже что-то убудет. Хорошо подходит: невеста. Значит, неведомая. Хрен знает какая. Дуй давай. А вообще - я тебя провожу.
Опять ночная смена!
Она ступала близко, толкаясь пахучим плечом, не давая отстать для обзора. Но я чуял весомый, крученый размах у себя под боком, она словно сдерживалась, медлила, чтоб не раскачаться, чтоб не удариться в меня, я бубнил, чтоб не замлеть от красы, притягательного ротешника - тащусь с такой картиной по заворотам Светлояра!
- Здоровый должен бояться. Такая наша участь. Человек идет, и тень ползет. Тень еще приближается. Давние боялись бури, молнии. Следующие - морских змеев, драконов, русалок - уже человекообразных. Дальше пугала уже собственная работа: мельницы, заброшенные колодцы, кладбища. Дальше напрямую начали бояться людей: татей, вурдалаков, нашествия. Тень вплотную приблизилась - чего страшились? Скелета. Смерти. А крыса - шаг уже внутрь, к сути. Самое человечное. Надо бояться! Но не страх. Страх - слово детское. Боюсь, дождь ливанет, встретят, догонят и морду набьют. Разве сойдет "я боюсь" к смерти? Другое. Явление господина. Оцепенение, словно видишь любимые ляжки. Рядом сила и может все! Это не страшно, это смертельно. Когда, бодреешь от девяти девок, а от десятой вдруг дрожишь, в ее глазах мед и черемуха. У каждого в сердце, и у вас, вот тут, если позволите…
- Не трогайте меня так.