Пассажиров было мало, и, как только они после паспортного контроля и получения багажа стайкой выплыли к встречающим, по-соколиному зоркий Цесарка тут же вычислил Жаковых близнецов, хотя раньше их в глаза не видел: поражала одинаковость роста, походки, прически и одежды братьев; джинсовые куртки и фирменные кеды только подчеркивали ее; сзади с зачехленными теннисными ракетками, вразвалку, в шортах и в майках с изображением чемпиона Уимблдонского турнира Андре Агасси шли внуки Меламеда. Казалось, вся мужская поросль семьи выбралась в Литву не на поминки, а на спортивные соревнования.
- Карета подана, - сказал Меламед, обняв и расцеловав всех подряд, даже невесток, не избалованных поцелуями и объятьями свекра.
Беатрис и Мартина вынули из сумочек пудреницы, на ходу попудрили разрумянившиеся во время полета щеки и, одаривая неизвестно кого неживыми телевизионными улыбками, двинулись вслед за Цесаркой, впрягшимся в груженные доверху тележки, к форду.
- Прошу любить и жаловать, - промолвил Меламед, когда все сели в машину. - Наш поводырь - Аба Цесарка.
- Очень приятно, - за всех ответил Эли, но водителю никого по имени не назвал.
- Это - Эли, а это - Омри, - поспешил загладить неловкость Жак. - Мои невестки: Мартина, Беатрис. Внуки: Мендель, Шимон.
- Скорее бы в гостиницу и под душ, - простонала Беатрис.
Цесарка включил мотор, и через минуту форд чиркнул колесами по асфальту.
- Жены и детишки изъявили желание после дороги отдохнуть. Да и нам, чего греха таить, не мешает на часок-другой приклонить голову, - уладив в регистратуре все дела с миловидной Дианой, произнес Эли. - Встретимся, пап, за ужином.
За ужином так за ужином. Жак возражать не стал. Он не собирался требовать, чтобы они следовали его прихотям, был готов ко всяким неожиданностям, даже самым непредсказуемым. Мало ли чего могут родственнички отчебучить. Невестки, чего доброго, заупрямятся, и никуда из Вильнюса не поедут, будут ходить по магазинам и галереям, охать при виде какого-нибудь замшелого монастыря, возить Менделя и Шимона куда-нибудь на тренировки - недаром же они прихватили с собой ракетки. И как бы в подтверждение его опасений Эли, перед тем как расстаться до ужина, обратился к отцу с просьбой:
- Как ты, пап, знаешь, мы с Эдгаром не большие знатоки древнего литовского языка, вернее, мы на нем ни бэ ни мэ… Не можешь ли ты нам помочь?
- Помочь? Чем?
- Узнать у здешней принцессы Дианы, где тут у них платные корты, чтобы мальчики могли мячики покидать.
- Сделаем, - с наигранным энтузиазмом пообещал Жак.
Внуков можно понять, не мотаться же им две недели подряд со взрослыми от могилы к могиле; корты, конечно, интереснее, чем кладбища и панеряйские рвы - там мячики не покидаешь.
- Если тебе, пап, тяжело, могу, в конце концов, и сам спросить, - уловив в голосе отца досаду, процедил Эли, - по-английски принцесса говорит с сильным акцентом…
- Сделаем, - повторил Меламед… - Но не пора ли сказать Цесарке, когда и куда мы поедем?
- Это решим за ужином под приятную музыку и телятину в винном соусе. А твой Цесарка где остановился? Тоже в "Стиклю?"
- Почти. Внизу, под окнами… В своем драндулете, - объяснил Меламед. - Разве это имеет значение?
- В жизни, пап, все имеет значение. Я думаю, выспимся всласть и отправимся в главный пункт - Людвинавас. Лучше начинать с колыбели, чем с кладбища.
Они и начали с колыбели.
Солнце косыми лучами било в окна форда. Но никто не задергивал их свернутыми в рулоны цветными, ручного шитья, занавесками. Гости не отрывали взгляда от мелькающих мимо застенчивых перелесков, озер в камышовом обрамлении и по-старчески горбатившихся холмов, на которых, как куры на насесте, примостились избы с нахохлившимися от ветра соломенными крышами. Беатрис и Мартина наперебой терзали слух мужей своими восторженно-тоскливыми восклицаниями:
- Господи! Какая красота! Но какая бедность!
- Смотрите, смотрите - аисты! - захлебываясь, вторили им Мендель и Шимон.
На проплывающие за окнами дивные красоты, подпорченные позапрошловековой бедностью, поглядывали и мужчины, но их мысли то и дело возвращались к Людвинавасу. Эли и Омри по-деловому расспрашивали отца, не остались ли там, среди литовцев, какие-нибудь его знакомые, не сохранилось ли в Людвинавасе какое-нибудь Меламедово имущество. Может, одна-другая семейная реликвия. Близнецы корили себя за то, что своевременно не заставили его навести справки. Жак слушал и задумчиво отвечал "Не знаю". Не рубанешь же с плеча, что долгие годы у него в голове было не имущество, не знакомые, не реликвии в Литве, а совсем другое, чему и названия не найдешь. И даже сегодня, принадлежи ему тут обширные угодья и недвижимость, он вряд ли бы стал о них хлопотать, а всё это охотно променял бы на то, что у него в войну живьём отняли…
- Был же у бабушки и дедушки дом? - сухо осведомился Эли.
- Был… Старый, крытый соломой, с флюгером… Его бабушке Фейге перед смертью завещал ее отец - Рувим Гандельсман…
- Неважно, с флюгером или без флюгера. Меня интересует, стоит ли он до сих пор и есть ли на него у тебя бумаги? - пресекая наперед всякую патетику, сказал неуемный Эли.
- Аба! - через головы невесток и внуков обратился к Цесарке Жак. - Ты не помнишь, дом наш в Людвинавасе на Басанявичяус еще стоит?
- Дома наши не тронули, - не оборачиваясь пробасил Аба. - Их просто присвоили… Когда в сорок шестом я первый и последний раз туда приехал, голуби моего отца еще вылетали из нашей голубятни; я задрал голову и, как в молодости, позвал их, и птицы, я даже от этого ошалел, узнали мой голос. Закувыркались в небе, и вниз… - Он посигналил ехавшему по обочине босоногому велосипедисту. - Ни отца, ни матери, ни сестер, а сизари и витютени как летали над местечком, так и летают. Тогда я еще подумал - могли же мы все в Людвинавасе родиться голубями…
Словно задохнувшись от воспоминаний, приунывший Цесарка замолк и нажал на газ.
Притихли и близнецы. Насытившись великолепием литовской природы и откинувшись на сиденье, вздремнули нащелкавшие из окна уйму замечательных кадров Беатрис и Мартина. Только Мендель и Шимон шумно продолжали играть в рубикс, передавая друг другу брикет модной карманной игры, изобретенной не то венгром, не то румыном, заработавшим на ней миллионы. Жака так и подмывало попросить Омри или Эли, чтобы они перевели слова Абы внукам и невесткам, но что-то его от этого удерживало: поймут ли те, что имел в виду Цесарка, вспыхнет ли у них что-то от его рассказа в сердце? Меламед зажмурился и вдруг под размеренный шелест колес вспомнил своих соседей по Трумпельдор. Господи, обожгло его, в какую стаю можно было бы собрать после войны убитых родичей Ханы-Кармелитки из Кракова, Моше Гулько из Мукачево, Дуду бен Цви Коробейника из Ясс, родись они не евреями, а голубями. Собери их отовсюду, сколько бы их летало над немилосердной Европой!..
Перед самым въездом в Людвинавас по крыше форда застучали крупные горошины проливного июльского дождя. В ветровом стекле показались первые опрятные избы городка (в начале семнадцатого века он так и назывался "Trobos" - "Избы"), и Жак, проглотив усмиряющую волнение пилюлю, впился глазами в околицу. К его удивлению, он ничего не узнавал. Дворы, крыши, палисадники - все было ново и незнакомо. Поначалу ему почудилось, будто Цесарка привез их не на родину, а совсем в другое место.
- Аба, - не выдержал он, - мы уже в Людвинавасе?
- Да. Через пару минут будем у тебя дома. Уже виден ваш каштан…
За отвесными полосами дождя виднелась только верхушка дерева, и Меламед взглядом, как дворниками, нетерпеливо расчищал его от пелены.
Машина остановилась.
Невестки раскрыли зонты, укрыли съежившихся внуков, а Жак вместе с близнецами быстрым шагом направился к избе. Возле калитки Меламед обернулся и крикнул высунувшемуся из кабины Цесарке:
- Не жди нас, Аба. Поезжай к себе…
Меламед дернул за ржавеющую проволоку колокольчика, и через миг в его перезвон вплелся хриплый бабий голос:
- Кто там?
Вскоре в сопровождении упитанной коротконогой дворняги появилась и его рослая обладательница.
- Чего господам нужно? - прохрипела она.
- Я тут, поне, родился и жил до войны с родителями. - Меламед обвёл указательным пальцем избу, двор и деревья… - И вот сегодня… после долгого перерыва вместе… с моими родными приехал в наш дом, - тоже по-литовски ответил Жак.
- В ваш дом? - женщина и дворняга глянули на незнакомца с пренебрежительным удивлением.
- Сейчас это, конечно, ваш дом, - успокоил ее Жак. - У нас, слава Богу, есть свое жилье. Но этот каштан посадил мой прадед… Генех… И этот колодец он вырыл…
- Но на нашей земле, - не уступала литовка. - Мы живем тут уже сорок лет… - перешла она на русский.
Дождь усиливался.
- Живите еще сто… Мы ничего не собираемся у вас забирать. Приехали посмотреть. И, если разрешите, немножко посидеть в избе… В долгу не останемся…
- Ну что ты, пап, мелешь? Это кто, извини меня, перед кем в долгу? Мы или… - Эли не договорил. - Брось унижаться, - сердито произнес он на иврите…
Жаку и самому опротивело клянчить, чтобы их впустили ненадолго в избу, где он родился и сделал свой первый шаг. Чего, собственно, эта баба боится? Они ж не воры, не грабители и не следователи, которые пытаются доискаться правды о том, кто в сорок первом спал на перинах Фейге и Менделя Меламеда, носил их одежду, ел и пил из их посуды. Зайдут, посмотрят, как в кино, на стены, на пол, на потолок, и - поминай как звали. Жак понимал, что эта баба с дворнягой тут не первая хозяйка и что кто-то должен был вселиться в пустовавшую прадедову избу, обжить ее и переделать на свой лад. Не стоять же ей чуть ли не целый век заколоченной крест-накрест, не ждать, пока из какого-то неведомого края нагрянут ее настоящие владельцы. Так уж испокон веков повелось - никому не запретишь пользоваться брошенным колодцем и черпать из него воду или собирать плоды с высаженного тобой, но покинутого дерева. Проще всего было бы прекратить торг, повернуться и навсегда укатить отсюда, но бессильная обида и стыд перед детьми заставляли Меламеда не отступать и, что называется, ломиться в закрытые двери.
- Я должна спросить у мужа, - наконец снизошла литовка и на весь двор закричала: - Пранас, Пранас, иди сюда! Какие-то неизвестно откуда взявшиеся евреи просятся в гости.
- Так что ты держишь их на дожде? Веди в избу: не видишь - льет как из ведра? - ответил вышедший на крыльцо Пранас.
Та не посмела ослушаться и засеменила к избе. За ней поплелась дебелая с намокшими, отвислыми, как картофельная ботва ушами, дворняга.
Пранас, простоволосый, крепко сбитый мужчина, встретил приезжих в расстегнутой холщовой рубахе и в галифе, заправленных в солдатские кирзовые сапоги. Ему было около шестидесяти, но выглядел он гораздо моложе. Озерный блеск его пронзительно голубых глаз смягчал небритое, со шрамом над губой, лицо. Выслушав сбивчивый рапорт жены, он против всех ожиданий пригласил приезжих в дом, распорядился накрыть на стол, принести деревенского хлеба, сыра, свежих огурцов, меду и, когда Меламеды уселись на деревянную лавку, сказал:
- Я знаю - свинины вы не едите, так, может, по чарочке кошерного самогона?
- Благодарим, - сказал Жак.
- Dekojame, - произнесли первое литовское слово в жизни Эдгар и Эли.
- Я и по-русски умею, - похвастался хозяин. - Служил в Бодайбо. Механиком в авиаполку… Старший сержант Пранас Каваляускас.
То, что этот сержант Каваляускас не был, как выражался неумолимый Шая Балтер, "погромного возраста", обрадовало и расковало Меламеда. Во время еврейской резни он-то уж точно еще в пеленках лежал.
- Вы тут, в Людвинавасе, первые из Израиля, - сообщил Пранас. - Оттуда к нам никто не едет. Сколько здесь живу, ни одного не видел.
- Почему? - не притрагиваясь к снеди, щекотавшей ноздри, процедил Жак.
Пранас замялся и вместо того, чтобы ответить, принялся, как на базаре, нахваливать дары своего хозяйства:
- Прошу отведать наш творожный сыр! И мед! Не стесняйтесь, мажьте его на хлеб, макайте в него огурцы! Настоящее, скажу вам, объедение! Такого меда в Израиле нет. Липовый, только из сотов. Ну-ка, мальчики, покажите пример своим мамам и папам!… Пища самая натуральная. Без всякой химии, - агитировал он. - Может, для полноты ощущений по капелюшечке нашего самогона? Продукт, доложу вам, из отборной пшеницы…
- Спасибо, спасибо, но мне все же интересно, почему никто к вам не едет, - рискуя его дружелюбием, спросил Жак.
- Хм… Как будто сами не знаете… Знаете, - пропел он, извлек из кармана галифе сигареты, размял пальцами гильзу, вложил в рот, но почему-то не закурил. - Какой же нормальный человек к нам поедет?
- Да, но почему же …
- Ведь ваши люди считают, что мы все поголовно головорезы - и я, и моя жена, и детишки, - не дал ему договорить Пранас. - Правда, кое-кто из ваших не брезгует и приезжает на воды в Друскининкай или к дешевому морю в Палангу. А большинство - большинство все равно против нас. Но, коли вы не погнушались и приехали в Людвинавас, то, может, считаете иначе.
- Что было, то было. Вы же сами не отрицаете, что среди вас были такие, которые опозорили Литву, - увильнул от прямого ответа Меламед, не решаясь заступить за дозволенную черту. - Может, вы знавали такого людвинавца Жвирдаускаса? Напротив костела жил…
- Нет. Мы нездешние. Приехали сюда из Дзукии.
- Этот Жвирдаускас в сорок первом из этого дома на смерть погнал нас… мой отец два года учил его часы чинить… Тихий, смирный Юозялис хотел стать часовщиком, а стал служкой у дьявола…
- Жвирдаускасы есть повсюду. В любой стране. И у вас, и у нас… - беззлобно заметил бывший авиамеханик. - Есть ли такое место на свете, где бабы рожают только святых? Нет…- Он пожевал губами незажженную сигарету и, возвращая разговор в прежнее, безопасное, русло, прогудел: - Угощайтесь, пожалуйста, ешьте. Куда в такой потоп спешить, посидите, прошлое повспоминайте. Что было, как вы говорите, то было. Я понимаю, можно побелить стены, перекрасить ставни, но память побелить нельзя. Когда утихнет дождь, я вам наш сад покажу, баньку - милости просим попариться, пристройки. А сейчас, прошу прощения, должен вас оставить - скотина голодная ждет…
После ухода Пранаса над столом неподвижным, начиненным печалью облаком повисла тишина. Все сидели так, словно только что вернулись с похорон. Утомленные поездкой и иноязычной абракадаброй внуки украдкой облизывали ложки, выуживая из миски тягучий, цвета полевой ромашки мед и виновато оглядываясь по сторонам; Мартина не сводила глаз с розовощекой Богородицы, топорно написанной сельским богомазом, и приводила в порядок свои льняные, влажные волосы; Беатрис перезаряжала камеру, а Эли и Омри попеременно доставали мобильные телефоны и с деланным безразличием просматривали поступившие сообщения. Порой все дружно переводили взгляд на неподвижного, мертвенно бледного Жака, который сосредоточенно вслушивался в тишину, полнившуюся неслышными звуками, никем, кроме него, не осязаемыми запахами и давно оставшимися в прошлом и пережившими свое первоначальное значение словами.
В углу стрекотал мамин "Зингер".
У подоконника на столе, как шестьдесят лет тому назад, кучками лежали часы с замершими стрелками.
Из кухни пахло рыбой.
За дверьми мяукала кошка.
За окном сумасшедший Авремке размахивал над кудлатой головой березовой палкой и на всю улицу что есть мочи кричал: "Евреи! Бог умер! Завтра в четыре похороны! Плачьте, евреи!"
Жак не двигался, уставившись, как слепец, на томившихся внуков, на скучающих от безделья невесток, на приунывших близнецов, так и не притронувшихся к еде, и в его ушах тихо перекатывалось: Бог умер, время умерло, Бог умер, время умерло, плачьте, евреи!..
- Пап, - вдруг заканючил Эдмонд. - Когда уже мы поедем в гостиницу?
- Поедем, поедем, - утешил его Эли.
- Когда? - требовал не утешения, а точности мальчик.
- Скоро. Еще немножко побудем в гостях у дедушки Жака и поедем. В этом доме дедушка Жак родился, качался в люльке, маленьким по этому двору бегал, ловил в огороде бабочек, лущил спелые каштаны, катался на санках. Вон в том углу - ты, Эдмонд, не туда смотришь - твоя прабабушка Фейга ему на швейной машинке рубашечки и штанишки шила, а там, у подоконника, где цветочки в вазе и побольше света, прадедушка Мендель больные часики лечил. Часы тоже болеют. Как люди… Давай попросим мамочку, чтобы она это все сняла.
- Что сняла? Как дедушка Жак в огороде бабочек ловит? - прыснул Эдмонд.
- Или как прадедушка Мендель часики от кашля лечит? - съехидничал Эдгар.
- Вы правы, - сказал Омри. - Это снять уже невозможно. Нет такого аппарата. Кроме памяти…
Беатрис встала из-за стола и принялась крупным планом снимать для Амстердама Богородицу; бегонии в вазе на подоконнике; угол, где стоял "Зингер"; миску с искрящимся цветочным медом; душистый деревенский хлеб; ссутулившегося, как бы озябшего от воспоминаний Жака и хозяйку, которая внезапно выросла на пороге с корзинкой белого налива.
- В дороге пригодится. И хлеба нашего возьмите, - промолвила она, не то вежливо выпроваживая их, не то заботясь.
При этих словах в кадр успел попасть и хозяин - бывший сержант Советской армии Каваляускас, появившийся вслед за своей благоверной.
- Ну и погодка! Всю неделю солнце светило, а сейчас - конец света.… Не повезло вам, - посетовал он. - В такой ливень никуда не пойдешь и не проедешь.
- А нам никуда… кроме кладбища… уже и не надо, - сказал Жак.
- Все дороги развезло. Боюсь, увязнете в грязище, - предупредил Пранас. - На машине не доберетесь. Разве что на тракторе…
- Может, обойдемся, пап… Как подумаешь, для нас тут все вокруг сплошное кладбище, - проворчал Эли. - Пора на базу возвращаться… В Вильнюс.
- Что ваш сын сказал? - по-хозяйски спросил Пранас.
- Мой сын говорит, что для таких, как мы, тут все кругом - кладбище.
- Для вас - наверно... - Он сел за стол, положил на скатерть свои большие, узловатые, как корни, руки и, глядя в оконце стрекотавшей камеры, выдохнул: - Может, все-таки на посошок по чарке?..
Господи, мелькнуло у Жака, уедем отсюда и даже кадиш не скажем? Ведь там, на пригорке, за перелеском, за дождем похоронено двести лет жизни всего Меламедова рода…
- За помин всех, кого убили невинно. Ваших и наших, - сказал Пранас и, не дожидаясь согласия, принес бутыль и стаканы.
Они выпили по чарке крепкого, пшеничного самогона и стали прощаться.
Хозяйка положила им в дорогу сыру, хлеба, яблок, а Пранас проводил их до мокнущего под проливным дождем форда.