* * *
- Бредишь ты, что ли? - спросил я Перевалрва. Меньше всего ожидал я такого разговора.
Но он не бредил. Он был рассудителен, трезв и серьезен. Это не розыгрыш. Его отъезд на материк - дело решенное. В Воронеже у него отец, который давно зовет его к себе. Жена тоже агитирует податься в те края. Квартиру здешнюю он уже приватизировал и намерен продать.
С работой в Воронеже все оговорено: будет заниматься памятниками культуры. А что касается моей кандидатуры на его должность редактора, то с директором издательства Неклессой была беседа. Он не возражает. Больше того, двумя руками "за". Журналистская репутация у меня хорошая, сам человек положительный, непьющий… ну, скажем так: малопьющий, ухмыльнулся Перевалов… примерный семьянин, а самое главное - автор, автор отличной повестухи. Следовательно, причастен к литературе, что дает мне моральное право занять вот это самое кресло, вот в этом самом кабинете.
- В деньгах ты, пожалуй, на первых порах не выиграешь, Андрей, это я сразу предупреждаю. Но! - Перевалов поднял палец. - Есть идея о коммерческом издательстве. Основные бумаги уже оформляются. Доведешь дело до конца и станешь един в двух лицах: директор собственного издательства и редактор этого. Чем не перспектива? - как-то беспокойно вопросил он.
- Бред, - сказал я и выпил сладковатую "Ламбаду".
- Почему бред? - прицепился ко мне Перевалов и опорожнил стакан.
- Ни с какими коммерческими структурами я не хочу связываться. Гиблое дело. Неспособен. А твое место… чем оно лучше моего?
- Здесь спокойней, интересней. Нет нашей ежедневной потогонки. Неклесса, ты знаешь, мужик покладистый, тебя ценит. Соглашайся, Андрей.
- А что с моей книжкой? Единственное, что меня сейчас волнует, это она. Я в долгах, как в шелках. Сижу, можно сказать, в долговой яме. Впору пуститься в бега.
- Вот-вот, о чем я толкую! - оживился лысоватый редактор. - Я о твоей книге и толкую.
- В смысле? Что-то прояснилось?
- Пока, увы, нет, - огорчился он, закуривая. - Этот спонсор, ну я тебе говорил, тянет резину. Вчера опять беседовал с ним. Говорит, что заключает крупный контракт. Если заключит, то обещает подкинуть пару миллионов. Без него мы, сам понимаешь, не потянем твой бестселлер. Но, честно говоря…
- Что?
- Надежды на него мало, Андрей. Что-то он крутит. Но! - опять вскинул Перевалов палец. - Сядешь в это кресло, и судьба твоей книги будет в твоих руках.
- Опять бредятина.
- Почему?
- Я не умею проталкивать сам себя. Мог бы давно понять. Эх! - вырвалось у меня как-то отчаянно.
- Погоди. Давай выпьем. Погоди.
- Неужели вы не можете хотя бы авансировать меня?
- Андрей, наивная душа, из каких средств? Мы же нищие сегодня. Тоже в долгах. На нас давят типографии. Смотри, что выпускаем, чтобы поправить дело! - Он схватил со стола верстку. - Видишь? Некто Поллак. "Все красавицы по ранжиру". Сексуально-детективный роман. Дикая пошлятина. Антилитература. А что делать?
- Вы вообще прогореть можете? - угрюмо спросил я.
- Можем. Не исключено, - честно признался Перевалов.
- И ты мне, отцу семейства, предлагаешь занять место с перспективой стать безработным?
- Погоди, погоди! - закричал он. - Ты утрируешь… погоди!
* * *
А Яхнин не заставил себя долго ждать, не стал наслаждаться моими мучениями… а мог бы! Он стремительно появился на кухне и стал по-деловому выкладывать на стол пачки в банковской упаковке, приговаривая:
- Вот, считай. Десять штук. Еще двадцать. Еще двадцать. Еще десять штук. Итого - сто. Хватит? Или еще подкинуть?
- Хватит. Дай бумагу, напишу расписку, - как-то смутно проговорил я.
- Кончай! Верю на слово, - отмахнулся Яхнин.
- Сколько процентов возьмешь за два месяца? - в той же темноте спрашиваю я.
- По минимуму. Двадцать. Устраивает?
- За каждый месяц по двадцать?
- Ну-у, старичок, столько ты не потянешь. Вернёшь сто двадцать штук. Отыграюсь на ком-нибудь другом.
- Ладно. Беру. Спасибо, Молва.
- Рад выручить, старичок. Все-таки мы бывшие однокашники. Но Тоньку Абрамову я тебе до сих пор не простил, - заулыбался он. - Трахнул ты ее на выпускном?
- Не помню.
- Брось! Трахнул, конечно. Ты хваткий был. А как сейчас?
- Завязал.
- Со спиртным завязал и с этим тоже? - подивился Яхнин. - А то смотри, можем заняться прямо сейчас. Там у меня две девицы ебкие. Позвони на свою сраную службу, наплети что-нибудь и оставайся, а?
- Нет, не могу. Дела… семья.
- Жаль, жаль! Все-таки, Кумир, ты не тот, что прежде. Нет в тебе старого запала. Эй! Куда ты их суешь? - закричал он, видя, что я рассовываю пачки по карманам куртки.
- Кейса, что ли, нет?
- Нет. Не обзавелся.
- Погоди, у меня валяется где-то старый. Потом вернешь. - И он опять стремительно исчез из кухни.
"Ну, Яхнин, думал я, спускаясь по лестнице с третьего этажа, поизмывался ты вволю. Молодец. Мир твоему дому".
* * *
Между тем редактор Перевалов разгорячился. "Ламбада", что ли, на него подействовала, как и на меня?
- Я сказал, Андрей, что мы можем прогореть, но это не значит, что обязательно прогорим, понимаешь! Есть и светлые моменты. Вот малый Совет обещает подбросить нам деньжат. Должники имеются. Книжки в производстве. А если ты доведешь до ума коммерческое издательство…
- Оставь, - безобразно скривился я. - Мне нужны деньги сейчас, немедленно. Хотя бы тысяч пятьдесят на первый случай. Пошарь по сусекам, Сергей.
- Андрюша, дорогой, - взмолился он. - Вот мой сейф. Проверь. Там деньгами не пахнет. Вот если продам свою квартиру, тогда… Но это еще не сегодня и не завтра. Сам, ей-богу, в долгах.
- А Неклесса, а бухгалтерия? - не отступал я безжалостно и настырно.
- Неклесса всем хорош, но мужик зажимистый. Личных денег в долг не дает принципиально, даже мне. Бухгалтерия только что оплатила аренду, телефоны, бумагу. Пуста.
- Что, выходит, мне в петлю пора, - мрачно и устало сказал я.
- Неужели так прижало?
- Да. Большой долг висит.
- Твои еще не вернулись?
- Куда им возвращаться? На пепелище? И на что лететь? Там, по крайней мере, сыты. А здесь…
- Давай выпьем, - поспешно сказал Перевалов, хватаясь за бутылку.
- Давай выпьем. Но это не решение проблемы.
* * *
Тогда Ольга открыла мне дверь и сразу кинулась на кухню, где у нее что-то подгорало. Я стащил туфли, куртку и прошагал следом за ней.
- Куда ты ходил, - спросила она от плиты, - в такую рань? Я думала, ты на работу пошел… нет?
Маленькая, пышноволосая, бледнолицая, в затрапезном домашнем халатике. Боль и жалость меня пронзили, но отвечал я бодрым голосом:
- За деньгами, представь, ходил. Гляди-ка, сколько притащил. - И, открыв яхнинский "дипломат", стал выкладывать на кухонный стол пачку за пачкой со старательной неспешностью.
Ольга взглянула краем глаза и обомлела. Рот приоткрылся, глаза застыли. Рука с ложкой перестала помешивать в кастрюле.
- Го-осподи… - прошептала она с каким-то ужасом. Я засмеялся: - Что, впечатляет?
- Господи… откуда столько?
- Здесь сто тысяч. Сто штук, как выражается мой кредитор.
- Господи… глазам не верю. Кто он?
- Некий коммерсант. Ты его не знаешь. Кончай варево. Садись. Считай. Планируй.
- Слушай… подожди.. - Она все еще не могла опомниться. - А как отдавать?
- Это не твоя забота. - Я подошел к ней и поцеловал в нежно пульсирующий висок. - Твоя забота, как их со смыслом потратить. Сумеешь?
Моя жена тряхнула головой, словно отгоняя одурь. Страшная радость вдруг промелькнула в ее глазах и на губах.
- Смеешься? - сильным голосом закричала она. - Сумею ли я? Да я их в пять минут могу спустить!
Я прикрыл ей рот ладонью.
- Тише, Машу разбудишь. Как она?
- Ничего, спокойная. Спит.
- А ты как? Температура как?
- Хорошая. Нормальная.
- Молодец. Умеешь выздоравливать. Чаю бы мне крепкого. Этот мой кредитор поиздевался от души. Подонок еще тот.
- И ты терпел, бедный?
- А что оставалось делать?
Она бросила ложку, кинулась ко мне и, крепко обняв, поцеловала в губы. "Люблю", - услышал я ее шепот.
Конечно, тут же заплакала дочь в комнате, словно мгновенно почувствовала, что мы на несколько секунд о ней забыли, оставили ее сиротой… Ольга рванулась было бежать, но я удержал ее со словами "я сам" и поспешил на этот тонкий, жалобный зов.
* * *
"Ламбада", женский, в общем-то, напиток, взяла свое и мне, растренированному, ударила в голову. Но это был не светлый удар, не воспарение, а тяжелое приземление в какой-то дикой глухомани.
- Что за жизнь, Сергей, - прохрипел я, - объясни мне? Можно так жить?
- Да уж, не говори! - откликнулся он с румянцем на впалых щеках. - У меня жена работает, дети, считай, взрослые, и то бедствуем. А тебе каково!
- Я представлял, что при коммуняках был полный мрак. Но теперь новый мрак, новая несвобода. Тогда давили обкомы, райкомы, цензура, а теперь сволочные деньги. Они, суки, не дают мне жить как могу и хочу, понимаешь? Денежная сучья диктатура, согласен?
- Все так, Андрей. Раньше получал свои сто сорок рэ и вроде хватало. Сейчас нужно рвать, манипулировать, что-то придумывать, чтобы выжить. А у меня коммерческие способности нулевые, как и у тебя. Я в эту систему не вписываюсь. Но…
- Что "но"? - вдруг вызверился я. - Хочешь сказать: свобода, бля, свобода? Верно, пишу что хочу. Но раньше меня бы не издали из идеологических соображений, а сейчас я целиком и полностью завишу от какого-то долбаного спонсора! Кто он такой?
- Молодой парень. Делец новой формации. Но в литературе, конечно, не тянет, - вздохнул Перевалов. Снял очки и, близоруко щурясь, стал протирать их платком.
- Вот и спрашивается: за что боролись? Меня из университета поперли за крамолу. Я и сейчас коммуняк ненавижу люто. Но и этих новоявленных нуворишей тоже! Они из иного измерения, а лезут мне в душу. Они духовную жизнь подмяли, не чувствуешь?
- Чувствую, конечно.
- И эти депутаты из парламента - тоже корыстные падлы!
- Согласен. Но…
- Понимаю, что хочешь сказать. Первый этап. Начало. Дальше будет легче. Но у меня маленькая девчонка. Я ее должен кормить сегодня, а не в светлом будущем. А для этого надо ссучиться, пуститься во все тяжкие. Не так?
- Да, выкручиваться надо, - опять вздохнул хозяин кабинета.
- У-у! - застонал я. - Растравил ты меня. Давай скинемся, возьмем еще. Хочу нажраться.
- Давай. Но давай без истерик, ладно? - помаргивая, отвечал редактор Перевалов.
Я вышел из издательства, направляясь в ближайший "комок".
* * *
И поспешно вошел в нашу спальню, где в кроватке плакала моя Маша.
- Ну, что ты? - склонился я над ней. - Что случилось, малышка?
И уже поднимал на руки, целуя в горячий лобик, и уже привычно, склонив к ней лицо и нежно что-то приговаривая, расхаживал туда-сюда по комнате между окном и дверью, мимо тахты и бельевого шкафа, по проверенному пути… Она затихла, опять доверчиво уснула. Я осторожно положил ее в кроватку и вернулся на кухню.
Ольга сидела за кухонным столом и тасовала, раскладывая по кучам купюры разного достоинства, словно раскладывала пасьянс. Губы ее шевелились.
- Это сюда… это сюда… - как в бреду, приговаривала она. Вскинула на меня глаза. - Ну что?
- Температурит еще. Я звонил из автомата в поликлинику. Врач к двенадцати придет.
- Ага. Хорошо. Сколько мы должны Савостиным?
- Пять.
- А Ершовым?
- Три вроде бы.
- А в редакции ты сколько должен?
- Об этом пока забудь. Сам отдам с получки. - Я повалился на табурет рядом с ней. - Ты сразу отложи на дорогу. Тридцать тысяч в один конец.
- Господи, такие деньги за билет… ужас какой-то! Чтоб он пропал, твой Ельцин! - вдруг вспылила Ольга.
- Не пори чушь. Не скули. Не будь бабкой-пенсионершей.
- Но это же грабеж!
- Подумай лучше, что себе купить из одежды. Теща меня не поймет, если приедешь полной оборванкой. Проклянет.
- Господи, а то она не знает, как мы живем! Мне ничего не нужно. А вот ты жутко обносился. Туфли совсем развалились.
- Не вздумай купить, - жестко сказал я. - Запрещаю. Развалятся окончательно, сплету лапти. Или в домашних шлепанцах буду ходить.
- Ох, Андрей, еще за квартиру надо заплатить, за свет. За три месяца.
- Заплачу. С зарплаты.
- Послушай… - Она жалобно сморщилась. - А может, нам все-таки не надо лететь?
Я сквозь зубы выругался.
- Какого черта! Опять! Мы же решили.
- А как ты тут будешь один? Я же там изведусь.
- Не изведешься. А я перебьюсь. Мне одному много не надо. Хлеб, заварка, курево. Все!
- Я ведь только ради Машеньки, ты понимаешь? Мама все-таки врач. И вообще…
- Что вообще?
- Я подумала… Ты только не сердись, ладно? Может быть, уговорить маму, чтобы она хотя бы год понянчилась с Машей? А я бы вернулась и… - Она не договорила под моим взглядом. Глаза ее вдруг оплыли слезами. Я поспешно притянул ее к себе и поцеловал в щеку.
- Помалкивала бы! Какая из тебя кукушка! Ты же без Маши дня не проживешь.
- Да… правда.
- Запрещаю об этом думать.
- Хорошо… больше не буду.
- Гони деньги на билет. Паспорт гони, - потребовал я.
- Как? - испугалась Ольга. - Ты сегодня хочешь купить?
- Да. На ближайшее число. А то не заметим, как промотаем.
Она глубоко вздохнула, подчиняясь, и опять взялась за свой денежный пасьянс, а я, пристроившись на углу стола, пил горячий чай с пряниками - и то ли он слишком горячий, то ли слишком крепкий… какие-то спазмы перехватывали горло. Не мог я смотреть на свою жену, на эту нищенку, внезапно, на краткий миг разбогатевшую. Ничтожеством себя ощущал. "Кумиров, - думал, - ничтожество, неужели не можешь обеспечить своим близким счастливую, спокойную, неунизительную жизнь?" И с ненавистью смотрел на хрустящие бумажки в руках Ольги, эти зримые символы благополучия и всевластия.
- Вот, - вздохнула она. - Это на билет.
- Давай еще на продукты, - очнулся я, словно из глубины всплыл на поверхность.
- Сколько?
- Почем я знаю, сколько! Ну, пару тыщ. Ну, три. Ну, четыре.
- Хлеба не забудь купить.
- А еще что?
- Ну, может быть, картошки. У нас кончилась. Масла нет. Луку. Молока.
- Яйца? - подсказал я. - Курицу-курву? Колбасу?
- Да, пожалуй. Позволим себе, да?
- И бутылку пива для главы семейства, - сказал я вставая.
- Конечно! Хоть две.
Я вышел из кухни чуть не со слезами на глазах - до того растравили, разволновали эти нищенские подсчеты…
* * *
В "комке" меня обслужили быстро, вежливо, на высоком уровне. Затем пошла черная гульба, давно позабытая, с приглашением приятелей из телерадиокомитета и забредших в издательство авторов.
* * *
- Кумиров, признайся, ты вчера крепко поддал? - проницательно спросила бесподобная Радунская на следующий день. Была она в какой-то новой кофточке, нарядная, как елочная игрушка.
- С чего взяла? - огрызнулся я.
- Думаешь, не видно? Не ходи по кабинетам, не дыши. А то нарвешься на шефа.
Какая заботливая, надо же! Может, в самом деле пригласить ее в гости, чего она упорно добивается? Но меня лишь передернуло от этой мысли. Никакого плотского вожделения… странно, очень странно. Импотенция, подумал я с кривой усмешкой, на почве авитаминоза и неврастении. Впору устраиваться на должность евнуха в какой-нибудь публичный дом.
И скрипнул зубами от какой-то тяжелой ненависти к себе. И опять взялся за правку статьи вице-губернатора господина Мизгирева. Мысли мои, наверно, зримо ползали по моему искаженному лицу, ибо приметливая Радунская сочувственно вздохнула:
- Тяжело тебе, бедняжке. Чаю, что ли, заварить?
- Завари. И затопи баньку по-белому.
"И займи тысяч семьдесят-сто, - додумал я. - Или раздобудь мне цикуты. Или цианистого калия, великолепного успокаивающего средства". А также:
"…желательно включить в состав конкурсных объектов семь открытых газонефтяных месторождений: Одоптинское, Пильтун-Астохское, Чайвинское, Аркутун-Дагинское, Луньское, Киринское, Венинское…"
И Кумировское, смутно подумал я. Кумировское тоже. Оно богато запасами адреналина, желчи, тоски… а если бурить поглубже, стародавние пласты, то, может быть, обнаружатся и природные драгметаллы, вроде золотишка доброты или алмазиков любви к ближнему… В былые годы, школьные и студенческие, тот Кумир был весьма компанейским малым, заводилой своего кружка, где смех и веселье не смолкали, хотя и был тот кружок объединен страшным по тем временам словом "нонконформизм", политизирован в высшей степени… но как же легко и безбоязненно летели на его свет девочки-комарики, девочки-пестрокрылые бабочки! А Кумир и его приятели радостно, конечно, раскрывали свои объятия, привечали всех. Золотые, безмятежные деньки в глухое, тупиковое время! Ау! где оно?
Сказал бы кто-нибудь тогда, что щедрый сеятель Кумиров, вольный стрелок, бесшабашный прожигатель своей единственной жизни, уже вскоре, не достигнув и тридцатилетия, сменит начисто свою сущность и оболочку, да разве бы я поверил? Никогда. Никогда не думал, что смогу стать таким семьянином, таким единолюбцем, таким беспокойным мужем и отцом. У нынешнего Кумирова даже сны стали исконно-посконно домашними, не воспаряющими, как прежде, в заземельные выси и веси. А кто виноват? Ты, чудо-жена. Ты, милая малышка.
- Вот, пей! - подносит мне, как официантка, чашку на блюдце нарядная Радунская. - Горячий, сладкий.
- Спасибо, Вика. Добрая ты все-таки.
- Иди ты!.. - отмахивается она, не веря ни в мою искренность, ни в мою благодарность.