* * *
В эти дни пожилая машинистка входит в кабинет со словами: - Андрей Дмитриевич, как понять эти художества?
- В чем дело? - враждебно спрашиваю я, ибо не терплю эту старую грымзу-истеричку.
- Вот это, вот это! - гневно тычет она пальцем в мою рукопись. И я вижу, что на полях страниц то там, то тут нарисованы маленькие, очень маленькие гробики и могильные кресты. - Как это понять?
В самом деле, как это понять? Когда и почему, в каком забытьи возникли страшненькие ритуальные символы?
- Извините, - грубо говорю я и тут же затушевываю ручкой эти рисунки. - Ничего это не значит. Бредятина.
Она, злобно фыркнув, уходит, унося рукопись, в полной уверенности, что я таким способом намекал на желательность ее скорой кончины… а я сижу напуганный, с испариной на лбу. Так, думаю. Вот уже до чего дело дошло, Кумиров.
* * *
И 10 июля, в обеденный перерыв, когда редакция пустеет, звоню на квартиру Яхнину. Я не рассчитываю застать его дома в это время. Холостяк и богатей, Молва предпочитает, наверно, престижные рестораны вроде "Сеула"… но генеральный директор неожиданно откликается деловым голосом: - Слушаю. Яхнин.
- Ну вот, слушай, - без предисловий говорю я, - на сегодняшний день могу заплатить тебе лишь проценты от займа.
- Что-что? Кто это говорит?
- Некто Кумиров. Твой однокашник.
- Андрюха, ты! Здорово, старичок. Извини, сразу не признал. Так что говоришь?
- Говорю, что даже в международных расчетах, насколько мне известно, допускается выплата лишь процентов с отсрочкой основного долга. Так или нет?
- Кумир, старичок! Я поражен. Откуда такие познания?
- Иногда читаю газеты.
- Ну, молоток! Не ожидал от тебя. А говоришь, что бездарь в коммерции.
- Так оно и есть.
- Да, Кумир, кое в чем ты не шурупишь. Ты слышал, какой нынче банковский процент с кредита?
- Знаю, что большой.
- Да, старичок, да! Грабительский, как говорят в народе. А я тебе предоставил по-приятельски символический. Отсюда что?
- Что?
- А то, что я могу раздеть тебя догола, если захочу. Сделать тебя вечным своим галерником. И очень просто, старичок. Возьму твои жалкие копейки, дам отсрочку еще на месяц и закачу сто пятьдесят процентов с основной суммы. Соображаешь? - по-простецки вопрошает он.
- Соображаю.
- А зачем мне, Кумир, насиловать однокашника? Зачем, а? Поэтому ты уж поднапрягись и пятнадцатого в двенадцать ноль-ноль по местному, будь добр, выложи всю сумму целиком, ладно?
- Пятнадцатого вряд ли смогу, Молва, - глухо отвечаю я.
- Андрюха, старичок, не огорчай меня. Смоги. Не заставляй меня прибегать к помощи своих нукеров. Они ребята жестокие, неинтеллектуальные. Понимаешь?
- Понимаю, Молва. Но ты мне скажи: неужели тебе так крайне нужна эта сумма? Обанкротишься без нее?
- А вот это, извини, не твоего ума дело, старичок. Башли, конечно, смешные, но ты их верни. А там видно будет. Может, мы их совместно пропьем.
Неужели в ответ мой голос дрогнул, дал слабину, унизился до мольбы?
- Еще месяц, Молва, на таких же условиях, и я выкручусь.
- Нет, старичок, нет. Завязано. Через пять дней жду. Гульнем.
- Гад ты все-таки, Молва! - ненавистно вырывается у меня.
- А вот это, Кумир, ты зря. Обижаешь. Не люблю.
- Видит Бог, когда-нибудь тебя зарежут, Молва. Твои же коллеги.
Он залился молодым, здоровым смехом.
- Ох, старичок, развеселил! Знал бы ты, в каких переделках я побывал, тебе, гуманоиду, и не снилось! Правда, глоток никому не резал, но вертеться приходится, старичок, ох, приходится! В ломбарде был? - внезапно спросил он.
- На кой хрен мне там бывать?
- А там башли дают, старичок, ты разве не знаешь? Заложи свое золотишко.
- Какое золотишко?
- Ну, обручальные кольца, к примеру, то-се.
- Нет у нас в доме золота. И бриллиантов тоже.
- Ну-у, старичок, это ты уж совсем того… как твоя жена терпит такую жизнь? Гляди, можешь потерять ее… Продай что-нибудь из меблишки.
- Нет у нас меблишки. Тахта, стол, шкаф.
- Ну, телевизор, ну, видик. Что-нибудь есть у тебя… твою мать, писатель хренов! - разъяренно вдруг орет Яхнин.
- Ладно, падла, не трудись подсказывать! - ответно ору и я с красной мутью в глазах. - Получишь свои башли, сука, даже если детские игрушки придется продать, понял?
- Вот это разговор, - внезапно примерно произносит он. - Теперь узнаю старого кореша Кумира. А то разнылся, рассопливился, как девка при течке. Жду, родной, жду пятнадцатого, - собирается положить трубку.
- Эй! - окликаю я. - Погоди!
- Чего еще, старичок? Закругляйся. Спешу. Делишки.
- А если, скажем, так… - Я вдруг начал заикаться. - Если я… в порядке компенсации… устрою для тебя рекламную статью в газете? Расскажу, как ты взобрался на Олимп, какой ты талантливый коммерсант… как?
Яхнин некоторое время размышляет. Затем слышу его задумчивый голос:
- А ты, старичок, оказывается, можешь быть продажным. Нет, Кумир, исключено. Избегаю особой гласности, я тебе говорил. Принцип такой. Ты со мной незнаком. Я тебя не знаю. Никаких дел между нами нет. Все шито-крыто. Усек?
- Усек, Молва, усек, - внезапно обессилел я. И долго сижу потом, положив трубку, мертво глядя прямо перед собой, и по вискам текут струйки пота.
* * *
…и в субботний день, ранним утром, первым автобусом еду на "Семеновку", как называют у нас по фамилии градоначальника вольную барахолку. Я здесь еще ни разу не бывал, ибо что мне тут делать, в этом средоточии денежных страстей, в этом раю-аду частного предпринимательства, где множественные нули - вот такие: 00000 - 000000, как нимбы, светятся над головами продавцов и покупателей, - в этом жизненном пространстве, диком, бесконтрольном, с жаркой и яркой атмосферой наживы?.. И я поражен многолюдьем "Семеновки". Я поражен протяженностью ее торговых рядов. Под серым, облачным небом поражают меня разноцветье и изобилие товаров. Откуда, из какого мрака появились и размножились многоликие разноплеменные торговцы, из каких глубин света появились? В какую плодотворную ночь возник этот космический посев? Кто все это придумал и осуществил? Автора сюда! - надо бы крикнуть. Нобелевку надо присудить тому, кто породил эту "Семеновку"! А может, эшафота и гильотины заслуживает? Здесь правит вольная воля, свободомыслие, мной любимое, но почему я сам жалок и растерян на этом празднике? Я напуган. Страшно мне, жутковато. Озираюсь в густой толпе и никак не решусь вынуть из сумки свой ничтожный в сущности товар - подержанную портативную машинку "Омега". Никогда ничем не торговал - вот беда. Опыта нет. Стыдно мне - вот беда, хотя и понимаю, что в пределах "Семеновки" это чувство - атавизм, вроде аппендикса, - которое всеми здешними постояльцами успешно оперировано. Ну, давай, ты!.. - мысленно матерю себя и иду вдоль ряда, заставленного импортной супертехникой. Игровые компьютеры - китайские, японские, американские, видики, кассеты и диски…. Кумиров не разбирается в этих чудесах. Он человек каменного века, где в обиходе книга, и только книга, и еще журналы, и еще элементарная копеечная ручка, листы бумаги, ну и самое сложнейшее устройство - пишущая машинка. Но я прицениваюсь: почем это? а это почем? - и уже вскоре голова кружится от нулей, как от какой-то сильной наркотической одури. "Ну, давай, предлагай!" - матерю я себя. А как это реально сделать? Свободных мест в рядах нет, приткнуться негде. Не орать же громким голосом бывалого зазывалы: "А кому пишущая машинка? Почти новая! В полной исправности! Сама сочиняет, сама печатает, сама гонорар начисляет! Налетай - подешевело!"
Дышу я почему-то как астматик: тяжело, со свистом. Легкие мои не принимают, что ли, этот особый воздух толкучки, непривычно насыщенный то ли кислородом, то ли углекислым газом? Другая планета, Кумиров, другая. На такой ты еще не живал. Слабо тебе, Кумиров, тягаться с этими бравыми ребятами, которые смело и гордо носят на груди призывы "Куплю доллары!!", "Куплю иены!!", "Куплю ваучеры!!". Закрой глаза, Ольга, не гляди на своего родного мужа. И тебе, малышка, лучше сейчас не видеть своего отца, жалкого и ничтожного, нищего среди богатых, твоего верного ночного сказителя и колыбельщика. Такой не любви достоин, а презрения. Прав друг Яхнин, поблевывая при разговоре с однокашником. Надо быть полноценным кретином, Кумир… образцовым олигофреном, чтобы сейчас ходить в таких отрепьях, как ты, побираться, держать семью на голодном пайке - при нынешних-то возможностях, в пору всеобщего захлеба "лимонами", витающими в воздухе.
С этой мыслью я застываю перед молодым веселым торговцем, курящим длинную сигарету. Вероятно, лицо у меня искаженное. И он удивленно помаргивает:
- Чего, друг? Компьютер нужен?
- Нет.
- А чего надо?
- Ничего. Сам хочу продать.
- А что у тебя?
- Пишущая машинка. Импортная, подержанная. (Зачем сказал - подержанная, кретин?)
- А ну-ка, покажи, - по-деловому говорит он. И я расстегиваю сумку и под взглядом других продавцов-соседей вынимаю и ставлю на прилавок свое сокровище, свою единственную драгоценную подружку, с таким чувством, словно верную домашнюю собаку предаю.
Он снимает крышку, разглядывает, другие тоже.
- Старая, - сразу разочаровывается он.
- Надежная. Безотказная.
- Чья?
- Югославская.
- А паспорт на нее есть?
- Нет.
- И сколько просишь? - бьет он пальцем по клавише. В машинку предусмотрительно вставлен мной чистый лист.
Вот он вопрос, которого боюсь…
- А сколько дашь? - ожесточенно переспрашиваю.
- Да мне вообще-то не нужна. Кому надо, парни? - обращается к сотоварищам по ряду.
- Двадцать пять штук, - называю я трудную цифру.
- Ты смеешься, мужик. Вот компьютер игровой новый отдаю за тридцать.
- Ладно, - сразу сбавляю я цену. - Двадцать. (Кретин, кретин!)
- А она на ходу? - спрашивает джинсовый золотозубый кореец.
- Проверь, - сиплю я. - Работает, как часы. И, мучаясь, смотрю, как он неумело тюкает пальцем по клавишам, двигает кареткой, издевается, гад, над моей любимицей, насилует ее на моих глазах. И спрашивает ведь гад, как о живом существе, каковым она для меня и является.
- Сколько ей лет?
- Пять, - срывается у меня. (О придурок, придурок!) Надо было сказать: год-два. Ведь она хорошо еще выглядит, моя "Омегушка", на старушку не похожа… но придурок, независимо от меня, честно поправляется: - Чуть больше пяти.
У золотозубого корейца остро вспыхивают глаза.
- За пять штук возьму, - предлагает он.
- Красная цена, - дружно соглашаются с ним его коллеги, все в джинсе и коже.
- Ты мне бутылку еще за нее предложи, - злобно реагирую я.
- Гляди! Больше никто не даст. Это же утиль.
- Сам ты утиль, дружище.
- Ну, двигай дальше, походи, убедись, - бьет он в последний раз по клавише и закрывает крышку. И все сразу теряют интерес ко мне и моей "Омеге", точно мы на их глазах поблекли, померкли, выпали в осадок. И я слышу, кажется, заливистый смех Яхнина и его вскрики:
- Ну, старичок! Ну, Кумир! Ну, позабавил! Классно торгуешься! Родной! Быть тебе коммерсантом!
К его смеху дружно присоединяются за моей спиной эти деловые ребятишки, питомцы компьютерного века, в котором я почему-то чужак.
Ожесточаясь еще больше, я ношу свою родную "Омегу" по рядам, время от времени останавливаясь перед торговцами. Моя любимица никого не интересует, но иногда, как бы смеха ради, мне предлагают показать товар, а несколько раз даже прицениваются, но называют какие-то дико смехотворные суммы, видя во мне то ли богодула, то ли бича… Впрочем, одежонка моя - поношенная куртка, потертые джинсы, гнилые туфли - и моя, словно с перепоя, покореженная морда сами наводят на такой вывод. Через полчаса, через час мне чудится, что я уже примелькался всей барахолке, что на меня, переглядываясь и посмеиваясь, показывают пальцами: "Гляди-ка, этот-то писателишка, рванина, все ходит со своей машинкой…". Но я вроде бы уже потерял стыд и продолжаю со стиснутыми зубами свое кружение по рядам. Теперь я предлагаю сразу и другой свой, до времени скрываемый, товар - чайный сервиз на шесть персон, свадебный подарок родителей… "Да, Ольга, торгую свадебным подарком, а тебе, если продам, скажу, что я вдребезги поколотил эти чашечки и блюдца, будучи, мол, в белой горячке…".
На сервиз покупательницы из женского торгующего контингента сразу находятся, но и они подозревают во мне бича, тайком от жены (а так оно и есть!) обворовавшего дом, и предлагают жалкие тысчонки на похмелку. Яхнин, мой дружок, мой кореш, мой братан, уже устал хохотать, наблюдая из своего невидимого скрадка за моими манипуляциями. "Ой, Кумир, ой, не могу, ой, уморил, старичок!" Но я упрямо продолжаю зацикленное движение. Нули - вот такие: 00000 - 000000 плывут в моих глазах, как кольца дыма, выпускаемого неким всемогущим хозяином барахолки, толстопузым, как на давних карикатурах, в котелке, с золотой цепочкой на брюхе, с толстенной сигарой во рту… Так и мелькают вокруг купюры, так и шелестят, так и нашептывают нежно, что и мне, жалкому Кумирову, они готовы отдаться, лишь бы проявил я мужскую волю и силу духа.
Яхнин, братан, кореш, сучий потрох, зря ты гоготал над Кумировым. Я все-таки, видишь, расторговался и к полудню сбыл с рук и чайный сервиз, и "Омегу" - пускай по бросовым ценам, но как-никак приблизился, хоть и ненамного, к рубежу сто двадцать тысяч. И сейчас поеду по некоторым адресам, редко посещаемым, - дозанимать.
* * *
Адреса такие: улица Спортивная, переводчики супруги Лерман. Они богатенькие, супруги Лерман, но хрен, видимо, дадут, ибо жлобы. Улица Заречная, холостяк, художник Лебедев Григорий, этот даст, если подфартило с продажей очередного шедевра и если не успел пропить… Улица Невельского, старики Бородины, старые знакомые отца, - может, у них есть накопления… улица Ленина, журналист Курносов, собкор центральной газеты, но он, кажется, собирался приобрести машину… улица Мицуля, наконец, где живет старая любовь Кумирова, учителка Дина Чмыхало, она должна получить летние отпускные… Сажусь в переполненный автобус. Обессиленный, обессмысленный, с ноющим желудком (язву, что ли, нажил?), с табачным едким жжением во рту.
* * *
Воскресенье. В кои-то веки небо прояснилось и показалось сильное солнце. Тойохаровцы семьями тянутся в сопки. Это те, кто не имеет своей машины для выезда, пригородного земельного участка или дачи. С ними мне по дороге. На ногах старые походные ботинки. Старая штормовка, потрепанный бывалый рюкзачок за спиной. Неспешно поднимаюсь на Сопочную Каргу, без жены и ребенка, трагически одинокий среди многодумной зелени лиственниц и берез.
Не обижу малой птицы, ничтожнейшего мураша. Медвежьи дудки, гляди-ка, как вымахали в холода и слякоть. Гигантские лопухи. Папоротник орляк. Здесь идет своя, не городская жизнь, нам неведомая. Всегда она счастливо поражала, взбадривала молодого Кумирова. Все суетные заботы улетучивались вмиг. Но не как сейчас. Бреду без душевного подъема, хрипло дышу. Слабосильно обливаюсь потом. Несвобода! Ибо город не отступает, он вроде бы цепко держит за шиворот, и я даже слышу его угрозы: "Куда? куда? не убежишь, не-ет!" Палка в моей руке, как посох перехожего калеки. А что в рюкзаке? Там горбушка хлеба, банка минтая. А что светит впереди? Небо перевала? Да нет же, еще одна сопка, круче первой, а за ней еще одна, круче второй.
Я сижу на поваленном дереве. Курю. Стараюсь успокоиться, не паниковать. Все обойдется, твержу себе, не бесись. Не сегодня-завтра позвонит редактор Перевалов и возбужденно закричит в трубку: - Андрей, жми немедленно ко мне! Хорошие новости! Готовь сумку для денег! - И я помчусь. И примчусь в издательство. И здесь узнаю, что неведомый спонсор кореец Ю. перевел на счет издательства несколько полноценных миллионов. И тут же подпишу договор (по новым ценам). И получу несколько сотен тысяч аванса. И сгинет, развеется страшный морок, так? Да, наступит передышка, вот как сейчас на поваленном дереве… Ну и что дальше?
Надолго ли этот отдых? Моя дочь еще такая маленькая, а разве может стать книжка, даже если выйдет, многолетней поилицей и кормилицей?
Брежу, конечно. Мечтательная маниловщина, вот что это такое. Никакая книжка не спасет… да и не выйдет она никогда! Отсюда, с высоты, ясней, чем с равнины, видно, как темен мой горизонт, как беспросветен. Изо дня в день, из года в год суждено влачить и влачить за собой семью - на это ли уповал в недавней юности?
А вон там, между прочим, вот там, на востоке, за моей спиной, за просторным океаном привольно раскинулась Америка… А вон там, далеко на западе, куда смотрю, находится, говорят, Европа с ее Парижами и Гамбургами… А налево, на юге, Япония, где очень любят маленьких детей… И, может быть, там - на востоке, западе или юге - как раз и могут забрезжить для меня солнечные просветы? Моя попытка забыться в лесной тиши явно не удалась. Только душу растравил, погрузился в новую темень. И уже вскоре я спускаюсь вниз - точь-в-точь как эмигрант, покинувший свою страну и не прижившийся в другой, - возвращаюсь, словом.