* * *
По сути, все мои школьные связи растеряны, но я вспоминаю, что где-то в городе учительствует Зина Морозова. Через гороно навожу справку, звоню в школу номер 20. И по счастливой случайности застаю бывшую однокашницу в учительской. "Пискля" - так мы ее раньше звали, и голос ее за эти годы не изменился. - Кто? кто? - кричит она, будто не верит своим ушам. - Боже мой! Неужели это ты, Кумирчик?
А затем в трубке наступает тишина, а затем раздается сильный вскрик учителки, которая, конечно же, ничего не слышала о смерти Яхнина.
- Сегодня в два, - информирую я ее. - Знаю, знаю, что между вами дружбы не было. Но это дела давно минувших дней, Зина. Надо пойти, Зина. Кто из наших еще в городе?
- Люда Иванова, Витя Баранов.
- Ты с ними общаешься?
- Очень редко. Случайно.
- Свяжись с Ивановой, сообщи ей. А где Баранов сейчас?
- По-моему, он программист в Южморгео. Он что-то такое говорил…
- Ладно, я постараюсь найти. А ты запиши адрес Яхниных. Придешь?
Учителка тоненько всхлипывает. Или мне это только кажется? Причитает: "Боже мой, боже мой…" Да, она придет. Все-таки вместе учились… боже мой!
После серии звонков мне удается найти Витю Баранова, а через него еще одного нашего однокашника - Саню Добровольского, единственного медалиста в классе, ныне переводчика "Интуриста". Ни тот ни другой не питали дружеских чувств к Яхнину-Молве. "Всегда знал, что он плохо кончит", - сухо комментирует Добровольский. "Жаль Молву", - негромко, но без горечи откликается программист Баранов. И оба спрашивают: - А ты-то как живешь, Кумир? - на что я отвечаю: - Существую.
Сомнительно, что они придут.
* * *
…сомнительно. А хотелось бы, чтобы я не один представлял на похоронах наш класс.
* * *
…но они появляются. Под мелким дождем встречаю их около подъезда, чтобы вместе войти в квартиру, где стоит гроб. Учителка Зина все такая же, какой я ее помню, - худая, с девчоночьим обликом. Зато Люда Иванова безобразно раздобрела - она домохозяйка, мать двоих детей. С трудом узнаю я Витю Баранова - большая окладистая борода и преждевременная лысина сильно изменили его. Добровольский в форме - сухой и поджарый, но на висках уже пробивается ранняя седина. Ну а Кумиров?.. Почему однокашники смотрят на меня с каким-то испугом? Неужели я так сильно сдал за последнее время?
Мы обмениваемся рукопожатиями, но говорить, собственно, не о чем. Лишь Баранов спрашивает: - Как его убили? - Лишь я отвечаю: - Говорят, застрелили. - Лишь Добровольский хладнокровно интересуется:
- А чем он занимался? - И вновь отвечаю я, наиболее осведомленный:
- Коммерцией. - Лишь учителка тоненько причитает свое: - Боже мой, боже мой… - Лишь дородная Иванова вздыхает и пыхтит: - Постарели мы все. - И редкий дождь сыплет на прислоненные к стене венки и крышку гроба.
- Ну, пошли, что ли? - говорит Добровольский и смотрит на часы. Он спешит, и он сразу предупреждает, что на кладбище не идет.
- Я тоже. Я боюсь, - пищит по-школьному Пискля.
- А у меня младенец, - пыхтит Иванова. - Соседку попросила присмотреть.
- А ты? - спрашиваю я бородатого, лысого Витю Баранова.
- А ты? - откликается он.
- Надо бы поехать, Витя.
- Ну что ж, если вдвоем… за компанию. (За компанию!)
Лысина и лоб у него багровые - не иначе хлебнул спирта, предназначенного для компьютеров.
Мы поднимаемся наверх, на третий этаж, и я, задержавшись на миг, бросаю в рот пять таблеток экстракта валерианы и вдобавок еще кладу под язык таблетку валидола.
* * *
Яхнин в своем гробу выглядит спокойным и умиротворенным. В комнате, хоть и просторной, душно от дыхания многих людей. Чувствуется уже запах тлена.
Отец Яхнина (я с трудом его узнаю) - маленький, ссохшийся, седой - сидит в изголовье сына. Еще какие-то пожилые люди (родственники) окружают гроб. Чуть в стороне теснится группа молодых парней и девиц - все чем-то похожие друг на друга, как братья и сестры. Я встречаюсь взглядом с секретаршей Юлей.
Когда-то… Да, когда-то в этой богатой квартире мы отмечали семнадцатилетие Молвы. А сейчас тихие разговоры, негромкое покашливание, тихие всхлипывания, и сам Яхнин, спокойный и умиротворенный, красавчик, как и при жизни, лежит с закрытыми глазами.
Вдруг подступает тошнота: кажется, я перебрал сегодня элениума и валерианы.
Некто с черной повязкой на руке наклоняется к Ивану Петровичу Яхнину, что-то шепчет. Тот встает, и пожилые (родственники?) тоже встают. Вынос тела.
- Ну, все, - слышу я за своей спиной. Это полиглот Добровольский. Ему не терпится отправиться по своим делам.
- Подожди, - говорю я ему - Подождите, - останавливаю всех наших. - Соболезнование-то надо выразить отцу. Иванова, ты умеешь. Давай от имени всех.
И пока молодые ребята поднимают гроб, пока выносят его из комнаты…
- Иван Петрович, примите наши соболезнования. Мы… вот нас пятеро… учились вместе с Игорем в одном классе. Мы разделяем ваше горе, Иван Петрович, - одышливо изъясняется дородная Иванова.
- А, ребята, это вы… - откликается он слабым голосом (а тогда, властвуя в городе, гремел по радио и телевидению). - Пришли… спасибо.
О деньгах говорить сейчас неуместно. Отложу на поминки. Я заскакиваю в туалет, и меня обильно рвет, и выхожу неверными ногами, с лицом, мокрым от пота.
* * *
Много цветов, очень много цветов ложится на гроб Яхнина. Около могилы секретарша Юля и еще какие-то девицы ритуально разливают по граненым стаканам водку… Я, конечно, напьюсь сегодня, это неизбежно… и, возвращаясь с кладбища в автобусе, прошу Витю Баранова следить за мной на поминках. Но он сам уже нетрезв и, пожалуй, излишне, излишне оживлен и речист.
- Эх, Молва! - разглагольствует он. - Недолго пожил, бедолага. Ты знаешь, что он сидел два года?
- Сидел? Нет.
- За какие-то аферы. На материке. Я краем уха слышал… Между нами говоря, Андрюха, Молва был не подарок.
- Тише. И вообще - о мертвых…
- Знаю, знаю. Или хорошее, или ничего. Но если по-честному…
- Погоди, дай послушать, - перебиваю я его.
На сиденье впереди нас два коротко стриженных молодчика в легких куртках обсуждают обстоятельства смерти Яхнина. Долетают лишь обрывки.
- …соседей они спросили. Одних не было дома, другие ничего не слышали. Глухари!
- …два огнестрельных ранения. Наповал.
- …найдем козлов. Рассчитаемся.
- Надо бы.
- Ясное дело, - жарко дышит мне на ухо бородатый, лысый Баранов.
- Что тебе ясно?
- Рэкет, что же еще! Говорят, миллионами ворочал.
- Говорят.
- Ну вот. Не заплатил, наверное, кому надо.
- Возможно.
Баранову, пожалуй, не обязательно знать о моем долге.
* * *
Для поминок арендовано кафе "Неофит", и поминки собрали тридцать восемь человек, по моим подсчетам. После третьей или четвертой рюмки, когда сказаны хорошие слова о покойнике, курящие между блюдами перемещаются на крылечко кафе. Я тоже выхожу и, улучив момент, трогаю за локоть Яхнина-старшего.
- Иван Петрович, извините… Можно вас на минуту. Мы отходим в сторону. Как все-таки изменился за эти годы бывший бравый партийный функционер! Совершенно седой, с белыми бровями, ссохшееся личико… ничего, кажется, общего со своим сыном, разве только невыносимо голубые глаза…
- Иван Петрович, вы меня помните?.. - на всякий случай начинаю я.
- Да, да. Учились вместе с Игорьком?
- Да. Вместе кончали школу. Моя фамилия Кумиров.
- Вспоминаю, вспоминаю…
- Дело в том, Иван Петрович, что я остался должен Игорю деньги. Предполагал на днях отдать и вот… Разрешите я вам верну. Сумма довольно большая. - Достаю из кармана куртки пачку пятисотрублевок, перетянутых резинкой. - Вот. Здесь сто тысяч. Это личные деньги Игоря.
Он вдруг трясет головой, отступает на шаг.
- Нет, не надо, не надо! Из-за этих проклятущих… - так и говорит совсем по-стариковски "проклятущих" - …он погиб. А зачем они ему были нужны? Ну, зачем? Ведь я его предупреждал, что большие деньги до добра не доведут. Не надо… не хочу к ним прикасаться, оставьте себе, вам нужней.
Этот отказ совершенно для меня неожидан, и я бормочу:
- Да что вы, Иван Петрович… как же так? Это же мой долг. Я обязан его вернуть. Пожалуйста, возьмите.
И сую ему, сую эти с муками добытые купюры. Но старец трясет головой: нет! нет! Но если я уж очень настаиваю… а это благородно с моей стороны… то я могу отдать эти деньги его дочери.
- Верочка! - слабо зовет он. От кучи курящих отделяется высокая женщина, светловолосая, как Яхнин, голубоглазая, как Яхнин, старше его лет на пять, в черной косынке. А я и не знал, что у Молвы есть сестра.
- Вот, Верочка, товарищ Игорька по школе.
- Андрей Кумиров, - представляюсь я.
- Вот, оказывается, он остался должен Игорьку деньги. Он хочет вернуть, но я не хочу брать эти проклятущие, просто, знаешь, физически не могу. Ты возьми, пожалуйста, если нуждаешься, - объясняет отец.
Сестра Молвы немигающе смотрит на меня, на протянутую пачку.
- Сколько здесь? - спрашивает она.
- Сто тысяч. Я отправлял семью на материк, и мне понадобилось. Я занимал у Игоря еще в мае. Возможно, нужны проценты, но сейчас я…
- Ах, какие проценты! - отмахивается она чуть ли не оскорбленно.
- Спасибо, что эти вернули. - И берет деньги, и сует их, не считая, в сумочку. - Я уверена, что у Игоря осталась куча должников. Но теперь их, конечно, днем с огнем не сыщешь. И, конечно, не докажешь…
- Оставь, оставь… оставь это! - торопливо перебивает ее отец. И поспешно отходит, словно убегает от нестерпимого для него разговора о деньгах.
- Я вас не помню, - говорит сестра Молвы, немигающе глядя на меня.
- Вы у нас бывали?
- Однажды был на дне рождения Игоря. В десятом классе, - выдерживаю я ее взгляд.
- Я тогда училась в институте в Москве. Да, вот так… - Голубые скорбные глаза затуманиваются. - Ушел Игорь.
- Все уйдем. Это неизбежно, - отвечает кто-то за меня. (Дикая банальность!)
- Да, все уйдем. Но он мог бы еще пожить. Слишком спешил. Вы его друг?
- Скорей приятель.
- Что ж, спасибо, что пришли. Что о долге вспомнили. Сейчас, знаете, порядочность не в чести.
Она бросает недокуренную сигарету на крыльцо, растирает туфлей. Хочет уйти.
- Послушайте… - останавливаю ее.
- Да?
- А что-нибудь прояснилось… ну, милиция что-нибудь выяснила? - трудно складываю я вопрос.
- Кто убил? - напрямик уточняет она.
- Да.
- А вы знаете наших сыщиков? На них мало надежды. Папа, правда, настоял, чтобы привлекли самых лучших. Кажется, кто-то приехал даже из Москвы. Что толку! Даже если этого ублюдка или ублюдков найдут, что им грозит? Дадут лет восемь-девять от силы, а потом отпустят досрочно. Игоря этим не воскресишь, так ведь? - как-то очень трезво говорит она. И уходит - высокая, светловолосая, а я возвращаюсь за стол, подсаживаюсь к Вите Баранову, сильно уже пьяному, расхристанному какому-то.
- Сказал бы что-нибудь об Игоре, - подсказываю я бородачу.
- А ты? - вопрошает он.
- Мы с ним не шибко дружили, ты знаешь.
- А я? Я шибко?
- Тише ты… - усмиряю его пьяный громкий голос.
И вдруг Баранов встает с рюмкой в руках. За длинным столом, шумным уже столом, замолкают. Какой-то внезапный ужас охватывает меня. Это не страх возможного скандала от непредсказуемой Витиной речи, а что-то более глубокое, какое-то мистическое ощущение, что вдруг в открытую дверь войдет высокий, светловолосый Яхнин и, увидев меня, воскликнет что-нибудь вроде:
- Ба! И ты здесь, старичок! Вот не ожидал, что придешь. А должок-то ты просрочил, родимый! - И я с трудом удерживаюсь, чтобы не встать из-за стола и не уйти прочь… стискиваю зубы, гляжу куда-то вниз, в ничто.
Баранов говорит неожиданно хорошо, обдуманно и прочувствованно. В его словах нет излишних дифирамбов покойнику. Игорь был нашим товарищем по школе, по классу. Он был неоднозначной личностью. Не все его понимали, но он жадно любил жизнь и хотел взять от нее все, но жизнь сложней наших представлений о ней, она непредсказуема и вычислить заранее все варианты ее, все неожиданные ходы невозможно ни на каком компьютере. Игорь ушел внезапно и очень рано, недоделав предназначенного ему, возможно, большого дела. В последние годы мы редко встречались, но школьная память - самая сильная и живая из всех памятей. Она сохраняет нам Игоря таким, кажим мы его знали. Пусть земля ему будет пухом!
Все встают и, не чокаясь, как полагается, пьют водку, а я вдруг слепну на миг от слез, застлавших глаза.
* * *
Потом мы бредем с Витей Барановым по улице пьяные, поддерживая друг друга, к нему домой, чтобы продолжить возлияния. Мы долго сидим на кухне в обществе жены Барановой, бесцветной женщины в бесцветном халате, которая терпеливо выслушивает наши путаные школьные воспоминания. "А ты помнишь…" "А ты помнишь…" - этот рефрен вскоре выдыхается сам собой, и невзрачная, бесцветная жена Баранова переводит разговор на житейские темы. Ее вздохи, ее жалобы… сын растет, зарплаты катастрофически не хватает… я слышу как бы издалека, как сквозь тяжелую дрему… а Баранов вдруг, разъярясь, стучит кулаком по столу: - Эти падлы демократы… я бы этих падл! - и я смутно понимаю, что не туда попал, что ничего общего между нами нет, и вдруг злобно взрываюсь: - А ты, Витюша, оказывается, коммуняка по убеждениям! Баран ты и есть Баран! Придурок ты!
- А ты, сучий потрох, тоже демократ, что ли? - пьяно орет мой однокашник и вскакивает на ноги.
Невзрачненькая жена испуганно кричит: - Да вы что! Ребята! Перестаньте! - и вклинивается между нами, сжимающими кулаки.
Я страшно хочу подраться, хочу, чтобы тяжеловесный Баранов избил меня, как однажды случилось в восьмом, кажется, классе, но жена оттаскивает его к окну, а мне кричит: - Уходите! Я вас прошу!
- Ухожу, ухожу. Слышишь, коммуняка, встретимся на твоих похоронах. Поговорим.
- На твоих, демократ долбаный! - орет он. И орет вслед: - Поцелуй своего Ельцина в жопу!
И сразу темнота какая-то.
* * *
Подлинная темнота ночи с беззвездным, безлунным небом. Сколько времени, неизвестно, часов у меня нет, но ясно, что уже поздно идти еще куда-либо, например к редактору Перевалову или, предположим, позвонить Радунской. Следовательно, остается моя квартира, моя камера-одиночка, и надо перемещаться пешком из одного микрорайона в другой по ночному Тойохаро. "А там, - думаю, - еще темней, там вообще мрак", - имея в виду могилу, куда опустили Яхнина.
Бреду, и уже на подходе к дому, в переулке (так помнится) приближаются три или четыре темные фигуры и, помнится, чей-то голос говорит что-то вроде: - Ну, привет, дядя. Тебя-то нам и надо.
А дальше уже беспамятство.
* * *
Дальше - серенькое утро и какой-то сумрачный длинный коридор, пропахший лекарствами.
- Отделали вас славно, - хмуро говорит белый халат, сидя на кровати рядом со мной, а еще два белых халата стоят поодаль. - Как себя чувствуете?
- Пить хочу, - разлепляю губы.
- Пить или выпить? - уточняет он с беглой усмешкой. - Да лежите, лежите! Маша, дайте ему воды.
Жадно пью теплую водицу и всматриваюсь в их лица. Он - пожилой, в больших роговых очках, а они молодые - похожие на двойняшек, медсестры, наверно. Глядят жалобно и сочувственно.
- Помните что-нибудь? - спрашивает мой спаситель. (Спаситель?) Я разлепляю губы и выдавливаю из себя: "Очень смутно".
- Ясное дело. А фамилию-то свою помните? Где живете, работаете, помните?
Это я помню.