А в остальном - тишина. Фрэнсис вдыхала ее и выдыхала, о, счастье, ей абсолютно не о чем беспокоиться, даже думать не о чем - в ближайшие несколько часов. В дверь позвонили. Бормоча проклятия, Фрэнсис пошла открывать. За дверью она увидела улыбающегося молодого человека в красном - в честь Рождества - наряде. Он вручил ей с поклоном поднос, накрытый муслином. Белая ткань была прихвачена алым бантом.
- Веселого Рождества, - сказал молодой человек и потом: - Bon appétit! - И ушел, насвистывая старинную песенку.
Фрэнсис поставила поднос в центр стола. Приложенная к нему карточка возвещала, что его прислали из элегантного ресторана, весьма фешенебельного. Под муслином обнаружились угощение на целый банкет и еще одна карточка: "С наилучшими пожеланиями от Юлии". С наилучшими пожеланиями… В том, что Юлия не добавила "с любовью", была исключительна вина самой Фрэнсис. Но не важно, сегодня она не будет переживать по этому поводу.
Ресторанный обед был так красив, что не хотелось притрагиваться к нему, чтобы не испортить картину.
Во-первых, зеленый суп в белой фарфоровой миске, очень холодный, посыпанный тертым льдом. Высланный на разведку палец донес, что это была смесь бархатистой маслянистости и кислинки - может быть, щавель? Синяя тарелка, выложенная кружевами ярко-зеленого салата, который притворялся водорослями, содержала раковины с моллюсками внутри, нарезанными и смешанными с грибами. Две перепелки сидели бок о бок на подстилке из припущенного сельдерея. Маленькая записка рядом с ними советовала: "Разогревайте в течение десяти минут". Небольшой рождественский пудинг был залит шоколадом и украшен веточкой остролиста. Еще на подносе умещалось блюдо с фруктами, которых Фрэнсис никогда не пробовала и с трудом смогла вспомнить названия: физалис, личи, маракуйя, гуава. И еще кусок "стилтона". Маленькие бутылочки шампанского, бургундского и портвейна обрамляли роскошное угощение. Да это же настоящий пир! В наши дни такой обед, отдающий дань традициям и в то же время остроумно подшучивающий над ними, не представлял бы собой ничего выдающегося, однако тогда это было видение из райских кущ, ласточка, залетевшая из изобильного будущего. Фрэнсис не могла положить в рот такую красоту, это было бы преступлением. Поэтому она просто смотрела на поднос и думала о том, что Юлия все-таки хорошо к ней относится.
Она всплакнула. На Рождество принято плакать, это почти обязательно. Фрэнсис плакала из-за того, что свекровь была так добра к ней самой и ее сыновьям, из-за блестящей изысканности подарочного обеда, из-за собственного удивления тем, что ей довелось пережить, и потом, совсем уж расчувствовавшись, она всплакнула, вспомнив жалкие рождественские праздники прошлого. О господи, разве это можно назвать праздником: мальчики были совсем маленькими, и жили они в ужасных съемных квартирах, и все было такое убогое, и они частенько мерзли.
Потом Фрэнсис утерла слезы и продолжила сидеть в благословенном ничегонеделании - час, второй. Ни души в доме… однако звук радио все же доносится из цокольного этажа, а не из соседнего дома. Ладно. Фрэнсис решила не обращать на это внимания. Может, его просто забыли выключить. Четыре часа. Коммунальные службы, наверное, вздыхают с облегчением: они обеспечили газом и электричеством еще один национальный рождественский обед. Усталые и сердитые женщины от южного до северного края страны сейчас выходили из кухонь со словами: "Уж посуду-то сами помоете". Что ж, удачи им.
В креслах и на диванах клюют носами сытые люди. Речь королевы, страдая от последствий праздничного переедания, будут слушать вполуха. Темнело. Фрэнсис встала, задернула занавески, включила свет. Снова села. Она проголодалась, но не могла заставить себя нарушить безупречность ресторанного обеда и пока обошлась куском хлеба с маслом. Она налила себе стакан "Тио Пепе". Должно быть, Джонни сейчас на Кубе читает лекции тем, кто оказался с ним рядом. О чем? Да о чем угодно. Возможно, о текущей ситуации в Британии.
Она могла бы подняться к себе и немного поспать - в конце концов, не часто ей выпадает шанс устроить "тихий час". Но вот хлопнула входная дверь, и потом открылась дверь на кухню: вошел Эндрю.
- Ты плакала, - заметил он, садясь за стол рядом с матерью.
- Ага. Немного. Было так приятно.
- Я не люблю плакать, - сказал Эндрю. - Меня это пугает. Я боюсь, что, однажды начав, никогда больше не остановлюсь. - Тут его лицо вспыхнуло до корней волос, и он пробормотал: - Боже мой…
- О Эндрю, - сказала Фрэнсис, - прости меня.
- За что? Черт, неужели ты подумала…
- Все можно было бы сделать иначе, наверное.
- Что? Что можно было бы сделать иначе? Ох, черт.
Он налил им обоим вина и сел, нахохлившись, совсем как Джил несколько дней назад.
- Это все из-за Рождества, - сказала Фрэнсис. - Именно оно всегда вызывает из глубины памяти плохие воспоминания.
Но сын отмахнулся от этой мысли, сделав жест рукой, словно хотел сказать: "Достаточно, не продолжай". И наклонился вперед, чтобы изучить подарок Юлии. Так же, как Фрэнсис, он обмакнул палец в суп и одобрительно хмыкнул. Потом попробовал кусочек моллюска.
- Я чувствую себя ужасной лицемеркой, Эндрю. Настояла, чтобы все были паиньками и поехали домой, а сама почти не навещала родителей после того, как стала жить самостоятельно. Если я и приезжала к ним на Рождество, то уезжала на следующее утро или вообще в тот же вечер.
- Интересно, а они сами возвращались домой на Рождество - твои родители?
- Твои бабушка и дедушка?
- Да. Думаю, они-то как раз возвращались.
- Точно не знаю. Мне вообще мало что про них известно. Ведь была война. Она как пропасть прошла через мою жизнь. Та жизнь, с родителями, осталась на том краю. И оба они уже умерли. Когда я уехала из дома, то старалась думать о родителях как можно меньше. У меня просто сил на них не хватало. И поэтому я не навещала их. А теперь ругаю Роуз за то, что она не хочет ехать к своим родителям.
- Я так понимаю, тебе было не пятнадцать лет, когда ты уехала из дома?
- Нет, восемнадцать.
- Ну вот, значит, ты чиста.
Это абсурдное замечание насмешило их обоих. Чудесное взаимопонимание. Как хорошо она ладит со старшим сыном! Так было с тех пор, как он повзрослел - то есть совсем еще недолго на самом деле. И какая же это радость, какое утешение за…
- А Юлия… Она ведь тоже не ездила домой на Рождество?
- Но она и не могла, она жила здесь, в Англии.
- Сколько ей было, когда она приехала в Лондон?
- Лет двадцать, кажется.
- Что? - Эндрю даже закрыл лицо руками, а потом убрал их и проговорил: - Двадцать. Мне сейчас столько же. А мне иногда кажется, что я еще не научился толком шнурки завязывать.
Оба молчали, пытаясь представить себе совсем юную Юлию.
Фрэнсис сказала:
- Помнится, я видела одну фотографию. Свадебную. Там она в шляпке с таким количеством цветов, что лица почти не видно.
- Без вуали?
- Без вуали.
- Господи, приехать сюда, совсем одной, к нам, холодным англичанам. А каким был мой дедушка?
- Я с ним ни разу не встречалась. Они не очень-то жаловали Джонни. И, разумеется, меня. - Стараясь найти причину всех этих огромной важности поступков, Фрэнсис продолжала: - Понимаешь, тогда шла холодная война.
Эндрю теперь сложил руки на столе, оперся на них и хмурился, глядя на маму и желая понять.
- Холодная война, - повторил он.
- Боже праведный! - воскликнула Фрэнсис, потрясенная. - Конечно же, я забыла, мои родители тоже не одобряли Джонни. Они даже написали мне письмо, в котором называли меня врагом родины. Предательницей - да, думаю, такое слово они употребили. Потом они, правда, изменили свое мнение и приехали ко мне; вы с Колином были тогда совсем еще малютки. Джонни как раз был дома. Он назвал моих родителей отбросами истории. - Фрэнсис чуть не заплакала снова, с такой силой нахлынули на нее воспоминания о тех трудных годах.
У Эндрю одна бровь поползла наверх, лицо сморщилось от выпирающего наружу смеха, и вот он уже не справился и прыснул. И замахал руками, словно отменяя смех.
- Это так забавно, - попытался он извиниться.
- Ну да, должно быть, это забавно.
Он уронил лицо на руки, вздохнул и оставался в такой позе долгую минуту или две. Из-под сложенных рук раздался его голос:
- Я просто не думаю, что во мне есть силы…
- Для чего? Силы на что?
- Откуда она у вас, эта уверенность? Поверь, я по сравнению с вами очень хрупкое создание. Возможно, это я - отбросы истории.
- Что? О чем ты?
Эндрю приподнял голову. На красном лице блестели слезы.
- Да так, ни о чем. - Он опять помахал рукой, развеивая грустные мысли. - Ты знаешь, а я бы не отказался попробовать, что тут у тебя на подносе.
- Разве ты не вернулся только что с рождественского обеда?
- Филлида была не в том состоянии, чтобы готовить. Она рыдала, и кричала, и падала в обморок. Знаешь, она на самом деле сумасшедшая. Я имею в виду, по-настоящему сумасшедшая.
- Соглашусь с тобой.
- Юлия говорит, это потому, что ее - Филлиду - отослали в Канаду, когда началась война. Бедняжке, по-видимому, не повезло, семья, которая ее приняла, была не самая приятная. Она их всех ненавидела. И когда вернулась домой, то стала совсем другим человеком, так ее родители говорили. Они не узнавали дочь. Филлида уехала, когда ей было десять лет. Вернулась уже почти в пятнадцать.
- Что ж, остается только пожалеть ее.
- Угу. А потом еще такой подарочек в виде товарища Джонни! - Эндрю подтянул к себе поднос, встал, чтобы взять ложку, вилку и нож, сел и только окунул ложку в суп, как опять с улицы в дом кто-то вошел. Дверь у них за спиной с шумом раскрылась, и появился Колин, принеся с собой холодный воздух и ощущение темноты за стенами. Его несчастное лицо было для них как обвинение.
- Что это я вижу - еду? На самом деле еду?
Он немедленно уселся за стол и, схватив ложку, которую достал для себя Эндрю, принялся за суп.
- Ты тоже остался без праздничного обеда?
- Да. Мать Софи вдруг вспомнила, что она еврейка! Говорит, мол, какое ей дело до Рождества. Хотя раньше они всегда его отмечали. - Он доел суп. - Почему ты никогда не готовишь такую еду? - спросил он у Фрэнсис недовольно. - Вот это я понимаю - суп.
- Ты сам подумай: сколько перепелок мне придется приготовить для каждого из вас, с вашими-то аппетитами?
- Погоди-ка, - сказал Эндрю, - как насчет поделиться?
Он поставил на стол одну тарелку, потом вторую - для Колина - и еще одну вилку с ножом. Затем положил себе перепелку.
- Их нужно разогревать десять минут, - сказала Фрэнсис.
- Какая разница? И так вкуснотища.
Братья ели, соревнуясь друг с другом. Когда от перепелок остались одни косточки, ложки зависли над пудингом. И через полминуты он тоже исчез.
- А что, у нас будет настоящий рождественский пудинг? - поинтересовался Колин. - Без него Рождество не праздник.
Фрэнсис встала, сняла с верхней полки миску с пудингом, который тихонько там поспевал, и поставила его на плиту.
- Сколько ему готовиться? - спросил Колин.
- Час.
Фрэнсис выложила на стол хлеб, потом масло, сыр, поставила тарелки. От "стилтона" мгновенно не осталось и следа, и только тогда, отодвинув разоренный поднос, они приступили к еде как следует.
- Мама, - сказал Колин, - мы должны пригласить Софи пожить у нас.
- Но она и так практически живет у нас.
- Нет, я имею в виду пригласить по-настоящему. Тут дело не во мне… То есть я не хочу сказать, будто мы с Софи пара, совсем нет. Просто она не может больше жить дома. Ты не поверишь, какая у нее мать. Вечно рыдает, хватает Софи и говорит, что они должны вместе спрыгнуть с моста или принять яд. Представляешь: жить в такой обстановке? - Прозвучало это опять как обвинение в адрес Фрэнсис, и Колин, сам, услышав это, сказал уже другим тоном, почти извиняясь: - Если бы ты поняла, что это за дом… Хуже, чем средневековая темница.
- Ты знаешь, что я очень симпатизирую Софи. Но я не думаю, что ей понравится жить в цоколе вместе с Роуз или со всеми теми, кто решит разбить там лагерь. Я так понимаю, ты не планируешь поселить ее у себя в комнате?
- Э-э… нет, это не… Ничего такого. Но она могла бы пожить в гостиной, мы почти не пользуемся этой комнатой.
- Раз ты завязал с Софи, то можно теперь мне попробовать завоевать ее расположение? - спросил Эндрю. - Я без ума от нее, как всем, должно быть, хорошо известно.
- Я не говорил, будто…
И двое юношей в один миг снова стали мальчишками, начали пихать друг друга локтями, коленями…
- Счастливого Рождества, - сказал Фрэнсис, и они прекратили баловаться.
- Кстати, о Роуз: где она? - вспомнил Эндрю. - Неужели поехала домой?
- Конечно же нет, - ответил Колин. - Она сидит внизу, попеременно то заливается слезами, то делает макияж.
- А ты откуда знаешь? - спросил Эндрю.
- Ты забываешь о преимуществах прогрессивного обучения. Я все знаю о женщинах.
- Я бы тоже хотел это знать. Хотя полученное мной образование на порядок лучше твоего, в сфере человеческих отношений я неизменно совершаю ошибки.
- С Сильвией у тебя получается совсем неплохо, - заметила Фрэнсис.
- Да, но ее ведь не назовешь женщиной, правда? Скорее, она - это призрак убитого ребенка.
- Господи, ужас какой, - сказала Фрэнсис.
- Но как верно подмечено, - добавил Колин.
- Если Роуз и вправду здесь, то нам лучше пригласить ее подняться к нам, - вслух подумала Фрэнсис.
- Ох, может не надо? - протянул Эндрю. - Так хорошо посидеть en famille,хотя бы раз.
- Я схожу к ней, - сказал Колин, - а не то Роуз примет слишком большую дозу и потом скажет, что это мы виноваты.
Он подскочил и унесся вниз по лестнице. Двое оставшихся за столом ничего не говорили, только смотрели друг на друга, слушая, как этажом ниже раздался вопль, вероятно приветственный, потом громкий рассудительный голос Колина, и наконец в кухню вошла Роуз, подталкиваемая Колином.
Роуз была сильно накрашена: жирная черная подводка вокруг глаз, накладные ресницы, сиреневые тени. Она была сердита, обижена и готова в любой момент пуститься в рев.
- Скоро будет готов рождественский пудинг, - сказала Фрэнсис.
Но Роуз увидела фрукты на подносе и стала разглядывать их.
- Что это? - спросила она агрессивно. - Что это? - Она взяла личи.
- Ты наверняка его пробовала, его подают в китайских ресторанах к пудингу, - сказал Эндрю.
- Каких еще китайских ресторанах? Я никогда там не была.
- Позволь мне. - Колин очистил личи. Ломкие фрагменты пупырчатой скорлупы обнажили жемчужную полупрозрачную плоть фрукта, похожую на маленькое яичко, которую Колин и вручил Роуз. Она проглотила его и сказала:
- Ничего особенного. Много шума из ничего.
- Этот плод полагается подержать на языке, нужно позволить его сущности проникнуть в твою сущность, - пояснил Колин. Он состроил глуповато-заносчивую гримасу и стал похож на судью, только парика не хватало. Затем он вскрыл еще один плод для Роуз и передал его ей, аккуратно держа между большим и указательным пальцами. Она посидела, перекатывая личи во рту, как ребенок, который отказывается глотать пищу, потом проглотила и заявила:
- Это все туфта.
И немедленно братья подтащили блюдо с фруктами к себе и поделили их между собой. Роуз смотрела на них, раскрыв рот. Теперь она действительно могла заплакать.
- О-о, - завыла она, - какие вы злые. Я не виновата, что никогда не была в китайском ресторане.
- Ну, рождественский пудинг ты уж точно ела, и как раз его сейчас и получишь, - сказала Фрэнсис.
- Я есть хочу, - причитала Роуз.
- Тогда сделай себе бутерброд с сыром.
- Бутерброд с сыром на Рождество?
- Это все, что у меня есть, - ответила Фрэнсис. - Прекращай ныть, Роуз.
Роуз, опешив, замолчала на полуслове, уставилась на Фрэнсис и потом изобразила всю гамму чувств непонятого подростка: негодующие взгляды, дрожащие губы, вздымающаяся грудь.
Эндрю отрезал ломоть хлеба, нагрузил его маслом и сыром.
- На, ешь, - сказал он.
- Я растолстею, если буду есть столько масла.
Эндрю без лишних слов забрал бутерброд обратно и стал жевать его сам. Роуз сидела, набухая злостью и слезами. Никто не смотрел на нее. Тогда она потянулась к буханке, отрезала полупрозрачный кусок, размазала пленкой масло и положила сверху несколько крошек сыра. Однако есть не стала, а просто сидела с оскорбленным видом: "Вот, посмотрите на мой рождественский ужин".
- Спою-ка я рождественские колядки, пока мы ждем пудинга, - сказал Эндрю и затянул "Тихую ночь".
Колин воскликнул:
- Эндрю, заткнись! Этого я не вынесу!
- Думаю, что пудинг уже вполне съедобный, - сказала Фрэнсис.
Большая, темная, блестящая масса пудинга была выложена на тонкое фарфоровое блюдо. Фрэнсис раздала тарелки и ложки, налила всем вина. Веточку остролиста, присланную с подносом из ресторана, она воткнула в центр пудинга. На полке нашлась банка со сладким кремом.
Они стали есть.
Через некоторое время зазвонил телефон. Это была Софи, вся в слезах, и Колин поднялся этажом выше, чтобы поговорить с ней. Они говорили долго, очень долго, и потом Колин спустился сказать, что он возвращается к Софи, останется там на ночь, потому что бедняжка Софи одна не справится. А может, он привезет ее сюда.
Затем к дому подъехало такси - это вернулась Юлия. В кухню вбежала Сильвия, разрумянившаяся, улыбающаяся - настоящая красавица. И кто бы мог поверить, что такое возможно, всего несколько недель назад? Она присела перед ними в шутливом реверансе, смущаясь и в то же время гордясь своим новым платьем добронравной девочки, поглядывая на кружевной воротничок, кружевные манжеты, вышивку. За ней вошла Юлия. Фрэнсис сказала:
- Юлия, прошу вас, присаживайтесь.
Но Юлия уже заметила Роуз, похожую на клоуна из-за потекшей косметики, та как раз набивала рот пудингом.
- Как-нибудь в другой раз, - сказала Юлия.
Было очевидно, что Сильвия хотела бы остаться на кухне, с Эндрю, однако она последовала за Юлией на лестницу.
- Идиотское платье, - сказала Роуз.
- Да, ты права, - кивнул Эндрю, - это совсем не твой стиль.
И только тогда Фрэнсис вспомнила, что она не поблагодарила Юлию. Шокированная своей невежливостью, она выбежала на лестницу. Свекровь она догнала только на верхней площадке. Вот он, этот момент. Теперь нужно обнять Юлию. Нужно просто положить руки на эту чопорную, критически настроенную старую женщину и поцеловать ее. Но она не смогла. Ее тело не послушалось хозяйку. Руки отказывались подниматься и прикасаться к Юлии.
- Спасибо вам, - сказала Фрэнсис. - Это было так мило с вашей стороны. Вы не представляете, как ваш подарок…
- Я рада, что он вам понравился, - произнесла Юлия, поворачиваясь к своей двери.
И Фрэнсис сказала ей в спину, чувствуя себя беспомощной и жалкой:
- Спасибо, спасибо вам большое.