Юлия никогда не думала о любви в таких терминах: "больше - меньше". Она просто полагалась на свое чувство. Вильгельм был ее поддержкой и опорой, а теперь она стареет (Юлия чувствовала, что стареет, несмотря на слова доктора Лехмана) и без помощи Вильгельма просто не справится. Так любила ли она его? Если сравнивать с ее любовью к Филиппу, то нет. Как неприятна была эта последовательность мыслей, и Юлия не хотела идти за ней, не желала слушать упреки Вильгельма. Она бы хотела, чтобы он переехал к ней, хотя бы потому, чтобы она не переживала из-за того, что Вильгельм содержит такую большую и ненужную в общем-то квартиру, но сразу возникает столько трудностей. Юлия была готова даже всерьез задуматься о ласках и разговорах на ночь в ее когда-то супружеской постели. Но за всю свою долгую жизнь она делила постель только с одним человеком. Не слишком ли многого от нее ждут? Упреки Вильгельма переросли в обвинения, и Юлия плакала, а Вильгельм был угрюм.
А Фрэнсис тем временем планировала покинуть дом Юлии. Наконец-то у нее будет собственное жилье. Теперь, когда не нужно было платить ни за школы, ни за университеты, у нее оставались свободные деньги. Подумать только: ее личное жилье! Не Джонни, не Юлии. Оно должно будет вместить все материалы ее исследований и книги, пока разделенные между редакцией "Дефендера" и домом Юлии. Значит, это будет большая квартира. Вообще-то, ежемесячная зарплата - замечательная вещь: только тот, кто не всегда ее получал, может оценить это в полной мере. Фрэнсис помнила работу на заказ и ненадежные заработки в театре. Но как только она накопит достаточно денег для приличного первого взноса, то сразу откажется от своей фальшивой, как ей казалось, позиции в "Дефендере", и это будет конец регулярным пополнениям ее банковского счета.
Фрэнсис всегда большую часть работы делала дома, никогда не чувствовала себя частью газеты. То, что она приходила и уходила, ее коллегам не нравилось: они рассматривали такое ее поведение как критику в адрес "Дефендера". Так оно и было. Фрэнсис была сторонним человеком в организации, считающей себя бастионом, который осаждали враждебные реакционные орды, - словно ничего не изменилось с великих дней прошлого столетия, когда "Дефендер" практически в одиночку защищал здоровые, чистые ценности (не было такой честной или доброй цели, за которую он не боролся). Почти век спустя газета стояла на стороне униженных и оскорбленных, но вела себя так, как будто речь шла о социальной несправедливости, а не о частных случаях.
Фрэнсис давно отказалась от колонки тетушки Веры ("Мой маленький сын писается в постель, что мне делать?") и вместо этого сочиняла большие, тщательно подготовленные статьи на такие темы, как несоответствие в оплате труда женщин и мужчин, неравные возможности при трудоустройстве, детские сады. Практически все, о чем она писала, имело отношение к разнице в положении женщин и мужчин.
В некоторых кругах, особенно среди мужчин (которые тоже все чаще чувствовали себя осажденными враждебными ордами женщин), женская часть журналистов "Дефендера" считалась настоящей мафией - тяжелой, мрачной, одержимой, но реальной силой. Фрэнсис точно была реальной силой: все ее статьи обрели вторую жизнь в качестве памфлетов и даже книг, третью - в качестве радио- или телепередач. В душе она соглашалась с точкой зрения, что ее подруги по перу тяжеловесны, но подозревала, что в том же можно обвинить и ее саму. Во всяком случае, тяжесть в ее мироощущении присутствовала: на Фрэнсис давила несправедливость жизни. Да, обвинения Колина не беспочвенны: она действительно верит в прогресс и в то, что упорство в борьбе с каждым проявлением несправедливости в конце концов приведетк лучшему устройству мира. Разве не так? По крайней мере иногда? У нее были свои маленькие триумфы. Но зато Фрэнсис никогда не уносилась в штормовые небеса столь модного феминизма - она не была способна, как Джули Хэкетт, впадать в ярость, когда по радио упоминали самку комара как разносчицу малярии. "Дерьмо! Поганое фашистское дерьмо!" Когда Фрэнсис удалось убедить Джули, что на самом деле это факт, а не клевета, выдуманная злонамеренным ученым-мужчиной, чтобы принизить женский пол, та сменила ярость на истерические слезы: "Это же так несправедливо". Джули Хэкетт продолжала быть верной "Дефендеру". Дома она надевала фартук с логотипом "Дефендера", пила чай из кружек с логотипом "Дефендера", пользовалась полотенцами с логотипом "Дефендера". Она могла разразиться гневными слезами, если кто-то нелестно отзывался при ней о "ее" газете. Джули догадывалась, что Фрэнсис не "преданна газете" (ей нравилась эта формулировка) так, как она, и часто устраивала небольшие нравоучительные беседы, призванные исправить этот недочет. Фрэнсис находила Джули утомительной. Любители шаловливых фокусов, которые устраивает нам жизнь, уже признали эту фигуру, которая так часто сопровождает нас, возникает везде и всегда, тень, без которой мы прекрасно обошлись бы, однако вот она, или он, карикатура на самого себя, но - о да, такое полезное напоминание. Ведь Фрэнсис попалась на пустопорожнюю риторику Джонни, была зачарована великой мечтой до потери рассудка и выстроила в соответствии с ней всю свою дальнейшую жизнь. Она больше так и не сумела освободиться. И теперь Фрэнсис два или три дня в неделю работала с женщиной, для которой "Дефендер" играл ту же роль, что Партия - для ее родителей, которые по сию пору оставались ортодоксальными коммунистами и гордились этим.
Некоторые люди приходят к выводу, что наша - человеческого рода - величайшая потребность состоит в том, чтобы иметь объект для ненависти. Десятилетиями высшие классы, средние классы исполняли эту крайне полезную функцию, получая в обмен (в коммунистических странах) смерть, пытки и тюремное заключение, а в более уравновешенных странах, вроде Британии, - всего лишь поношение или неприятные обязанности, как, например, усвоение просторечного жаргона. Но теперь данное мировоззрение поизносилось. Новый враг - мужчины - был еще более удобен, поскольку он охватывал половину населения Земли. Из конца в конец планеты женщины устраивали судилища над мужчинами, и пока Фрэнсис была с "Дефендером", она чувствовала себя одной из присяжных, которые единогласно выносят приговор: "Виновны". В моменты отдохновения женщины с непоколебимым чувством собственной правоты - рассказывали друг другу анекдоты о грубости или тупости мужчин, обменивались сатирическими комментариями, поджимали губы и выгибали брови, а в присутствии мужчин они выискивали свидетельства неправильных суждений, бросались на них, как кошки на воробьев. Никогда земля не знала более самодовольных, самовлюбленных, несамокритичных людей. Но все это была лишь одна определенная стадия в женском движении. Начало нового феминизма в шестидесятых больше всего напоминало девчушку на взрослой вечеринке: ошалевшая от возбуждения, щеки горят, глазенки блестят, вертится в танце и голосит: "А я без трусов, видите мою попу?" От роду три года, и взрослые притворяются, что ничего не видят: вырастет и успокоится. И она выросла и успокоилась. "Кто - я? Никогда я не делала ничего подобного… а, ну да, так я была еще совсем маленькой".
Вскоре благоразумие вступило в свои права, и если и пришлось на первом этапе заплатить цену раздражающего самодовольства, то это небольшая цена за сухой остаток: за серьезное, тщательное исследование, основанное на бесконечном сборе и анализе фактов, цифр, правительственных отчетов, истории - в общем, за работу, которая меняет законы и мнения и восстанавливает справедливость.
Но и эта стадия, как заведено природой вещей, сменится следующей.
Тем временем Фрэнсис пришла к выводу, что работа в "Дефендере" не сильно отличалась от брака с Джонни: ей предлагалось заткнуться и держать свои мысли при себе. Вот почему она предпочитала всю работу делать дома. Ведь держать свое мнение при себе утомительно. Гораздо дольше времени потребовалось Фрэнсис на то, чтобы понять, что многие из журналистов, работающих в "Дефендере", были отпрысками товарищей. Нужно было достичь определенной стадии близости, чтобы этот факт выявился. Те, кто воспитывался в духе "красных" идеалов, предпочитали помалкивать об этом - слишком долго объяснять. Но если и другие сидят в той же лодке? И так было не только в "Дефендере". Поразительно, как часто можно было услышать: "Мои родители были в Партии, знаете ли". Поколение "веривших", теперь дискредитированное, дало жизнь детям, которые отказались от веры родителей, но продолжали восхищаться их преданностью - сначала тайно, а потом и открыто. Вот это была вера! Какая страсть! Какой идеализм! Но как они могли проглотить всю эту ложь? Что касается их, отпрысков, то они обладают свободными и пытливыми умами, не зараженными пропагандой.
Но факт оставался фактом: атмосфера в "Дефендере" и в других либеральных печатных органах была еще той, "партийной". И первым, самым очевидным доказательством этого является враждебность к несогласным. Левые или либеральные дети называют своих родителей фанатиками, но не осознают, что полностью унаследовали их склад ума. "Тот, кто не с нами, тот против нас". Привычка поляризации: "Раз ты думаешь не так, как мы, значит, ты фашист".
И, подобно Партии в былые дни, имелась в обществе когорта обожаемых людей, героев и героинь - конечно, не коммунистов, но товарищ Джонни был выдающимся деятелем, величественным старцем, одним из "старой гвардии" и виделся многим как памятник самому себе, вечно стоящий на трибуне и потрясающий кулаком на реакционные небеса. Советский Союз по-прежнему притягивал если не умы, то сердца. Да, да, ошибки были, и эти ошибки признали, но все равно эту великую силу защищали - по привычке, укоренившейся слишком глубоко.
В редакции газеты были люди, о которых шептались: должно быть, они шпионы ЦРУ. То, что шпионы ЦРУ повсюду, не вызывало сомнений; тогда почему не здесь тоже? Но никто не говорил, что в этот пирог запустил свои советские пальцы и КГБ, манипулируя и воздействуя, хотя такова была правда, не признаваемая двадцать лет подряд. Главным врагом были Соединенные Штаты - то было неписаное положение и зачастую об этом громко заявляли. Америка - фашистское милитаристское государство, и недостаток свободы и истинной демократии в ней подвергался постоянным нападкам в статьях и речах тех людей, которые ездили туда в отпуск, посылали детей в американские университеты и предпринимали поездки через "пруд", чтобы принять участие в демонстрациях, забастовках, маршах и митингах.
Некий наивный юнец, присоединившийся к "Дефендеру" из чувства восхищения перед его великой и почетной историей свободной и справедливой мысли, задиристо утверждал, что было ошибкой называть Стивена Спендера фашистом за его кампанию против Советского Союза и попытки заставить людей принять "правду", каковое слово означало полную противоположность того, что под ним понимали коммунисты. Этот молодой человек доказывал, что поскольку все знают о фальсифицированных выборах, показных судах, концентрационных лагерях, использовании труда заключенных и о том, что Сталин был гораздо хуже Гитлера, то можно так прямо и заявить. Последовали крики, вопли, слезы, чуть не дошло до драки. Юнец исчез из редакции и был признан "подсадной уткой" ЦРУ.
Фрэнсис была не единственной, кто мечтал оставить это лицемерное, лживое гнездо. Руперт Боланд, ее хороший друг, был вторым таким человеком. Тайная неприязнь к учреждению, в котором они работали, объединила их, и потом, когда оба они могли бы уйти, найдя работу в других газетах, они остались - в силу взаимной симпатии. О чем ни один из них не догадывался, поскольку признались они друг другу в этом уже позже. Фрэнсис давно чувствовала, что рискует влюбиться в этого мужчину, и потом, когда решила, что уже слишком поздно, это случилось. Ну, а почему бы и нет? События развивались неторопливо, но в целом удовлетворительно. Руперт хотел жить вместе с ней.
- Не хочешь ли переехать ко мне? - спросил он.
Руперт имел квартиру в Мэрилебоуне. Фрэнсис ответила, что не прочь иметь собственный дом, хотя бы на старости лет. У нее будет достаточно денег через год или два. Он сказал:
- Давай я одолжу тебе денег, которых не хватает.
Фрэнсис уклонялась от прямого ответа и находила причины отказаться от его предложения. Ведь в таком случае это будет не совсем ее дом, а ей хотелось иметь такой уголок на Земле, про который она могла бы сказать: "Это мое". Но Руперт этого не понимал и обижался. Несмотря на эти разногласия, их любовь цвела. Фрэнсис приходила к нему ночевать, нечасто, потому что не желала огорчить Юлию и боялась Колина. Руперт спрашивал:
- Но почему? Ты ведь уже давно совершеннолетняя.
При сближении с другим человеком порой возникают такие моменты, когда целые куски кровоточащей и мучительной истории вдруг сворачиваются и закрываются. Фрэнсис не верила, что сможет объяснить ему. И не хотела. Не стоит ворошить прошлое. Баста. Финиш. Руперт все равно не поймет. Он был женат и имел двух детей, которые жили с матерью. Он виделся с ними регулярно, теперь вместе с Фрэнсис. Но Руперт еще не прошел через беспощадные притязания подросткового возраста. Он сказал, совсем как Вильгельм:
- Но мы же не тинейджеры, которые прячутся от взрослых.
- Насчет этого не знаю. Но в любом случае пока мне это нравится.
Был еще один момент, который мог бы создать проблему, но не создал. Руперт был десятью годами младше Фрэнсис. Ей было почти шестьдесят, а ему - всего пятьдесят! Но после определенного возраста десять лет в одну или другую сторону уже не имеют особого значения. Помимо секса, про который Фрэнсис вспоминала, что то было приятное времяпровождение, Руперт был для нее идеальным компаньоном. Он заставлял ее смеяться, чего, Фрэнсис знала, ей сильно недоставало всю жизнь. Как легко быть счастливыми, обнаружили они, и, не веря самим себе, оба признались в чувствах.
И это было так легко сделать - почему? Память подсказывала, что это сложное, трудное, болезненное дело.
Но пока не было места для их любви, которая носила обыденный, спокойный характер - совсем не похожая на подростковый флирт.
Толпы, собравшиеся для празднования независимости Цимлии, выплеснулись из зала на ступени крыльца и дальше на тротуары, они грозили застопорить движение на улицах, как случилось ранее на гуляниях в честь Кении, Танзании, Уганды, Северной Цимлии. Вероятно, во всех этих мероприятиях принимала участие большая часть тех, кто предавался сейчас веселью. Здесь были представлены все разновидности победных эмоций: от тихого удовлетворения людей, трудившихся годами, до неистового экстаза тех, кого толпа опьяняет так же, как любовь, или ненависть, или футбол. Фрэнсис пришла, потому что ей позвонил Франклин.
- Очень прошу вас, приходите. Нет, без вас для меня не будет праздника. Я зову всех своих старых друзей. - Ей это было лестно слышать. - А где мисс Сильвия? Она тоже должна прийти, пожалуйста, попросите ее.
Вот почему с Фрэнсис сегодня была Сильвия. Они протискивались через толпу, хотя девушка постоянно твердила:
- Фрэнсис, мне нужно поговорить с вами кое о чем. Это очень важно.
Кто-то потянул Фрэнсис за рукав.
- Миссис Леннокс? Вы миссис Леннокс? - вопрошала настойчивая молодая женщина с рыжими волосами и выражением растерянности на лице. - Мне нужна ваша помощь.
Фрэнсис остановилась, и Сильвия тоже, сразу позади нее.
- В чем дело? - прокричала Фрэнсис.
- Вы так помогли моей сестре. Она обязана вам жизнью. Можно и мне к вам прийти? - Незнакомка тоже пыталась перекричать общий гам.
Озарение пришло, но не сразу.
- А, понятно. Должно быть, вы имеете в виду другую миссис Леннокс - Филлиду.
Безумные подозрения, раздражение, затем неприязнь исказили черты лица незнакомки.
- Так вы отказываетесь? Не можете? Не хотите?
- Я не та миссис Леннокс, что вам нужна. - И Фрэнсис пошла вперед. Сильвия успела взять ее под руку. То, что Филлиду видят в таком свете… нужно время, чтобы это уложилось в голове. - Она говорила о Филлиде, - пояснила Фрэнсис.
- Да, я поняла, - сказала Сильвия.
Еще от двери было видно, что зал набит до отказа и что нет ни малейшей возможности пробраться внутрь, но на входе распоряжались Роуз и Джил, обе с розетками размером с тарелку, одетые в цвета цимлийского флага. При виде Фрэнсис Роуз с энтузиазмом замахала ей и прокричала в склоненное к ней ухо:
- Тут как будто большой семейный вечер, все пришли. - Но потом она заметила Сильвию, и ее лицо скривилось негодующей гримасой. - Что-то я тебя ни разу не видела на наших демонстрациях.
- Меня ты тоже не видела, - сказала Фрэнсис. - Но надеюсь, это не значит, что я тут белая ворона.
Роуз хмыкнула, но отошла в сторону, пропуская Фрэнсис и, следовательно, Сильвию внутрь.
- Фрэнсис, мне нужно поговорить с Франклином.
- Тогда, может быть, тебе лучше обратиться к Джонни?
- Джонни, похоже, меня не помнит, но ведь я же сто лет была частью семью - правда же?
Зал взревел. На платформу пробивались ораторы, человек двадцать, и Джонни среди них, с Франклином и другими чернокожими товарищами. Франклин увидел Фрэнсис, которая сумела как-то пробраться в первые ряды, и спрыгнул с платформы, смеясь, почти плача, потирая ладони: он таял от счастья. Африканец обнял Фрэнсис, а потом огляделся вокруг и спросил:
- А где Сильвия?
Франклин смотрел на худую молодую женщину с прямыми волосами, убранными от бледного лица в хвост, в черном свитере с высоким воротником. Его взгляд оставил ее, побродил вокруг, вернулся - очевидно, были какие-то сомнения.
- Но вот же Сильвия! - крикнула ему Сильвия.
Зал ревел и аплодировал. На платформе, прямо над ними, стояли ораторы, махали знакомым, стискивали руки над головой в приветствии, пронзали воздух кулаками в салюте, адресованном, по-видимому, какому-то существу над головами зрителей. Они улыбались и смеялись, впитывали обожание толпы и посылали его обратно горячими, почти что видимыми лучами.
- Да вот же я. Ты забыл меня, Франклин.
Никогда еще ни один мужчина не выглядел более разочарованным, чем Франклин в этот миг. Много лет жила в его памяти маленькая девочка с пушистыми волосами, похожая на цыпленка, славная, как Дева Мария и другие женщины-святые на священных изображениях в миссии. А эта суровая сухая женщина причиняла ему боль, он не хотел смотреть на нее. Но она вышла из-за спины Фрэнсис и обняла его, и улыбнулась, и на мгновение он готов был поверить: "Да, это Сильвия…"
- Франклин! - закричали ему с платформы.
В этот момент подошла Роуз, и ему не удалось уклониться от ее объятий.
- Франклин. Это я. Роуз. Ты меня помнишь?
- Да, да, да, - закивал Франклин, чьи воспоминания о Роуз были, честно говоря, смутными.
- Мне нужно поговорить с тобой, - сказала она.
- Хорошо, но мне нужно возвращаться на сцену.
- Я подожду тебя после митинга. Помни, это для твоей же пользы.
Франклин взобрался на платформу и превратился в блестящее, улыбающееся черное лицо среди других таких же.