- Но ты же только что пришла, - сказала Филлида с удовлетворением в голосе: дочь вела себя так, как она и предполагала.
- Спешу на митинг, - пояснила девушка.
- Прям как товарищ Джонни.
- Надеюсь, нет, - сухо сказала Сильвия.
- Ну, тогда до свидания. Пришли мне открытку из своего тропического рая.
- Там только что закончилась кровопролитная война.
Сильвия позвонила Эндрю в Нью-Йорк, ей сообщили, что он в Париже, а там в свою очередь сказали, что он уже в Кении. Из Найроби до нее донесся его голос, слабый и трескучий.
- Эндрю, это я.
- Кто я? Будь проклята здешняя связь. Другой-то нет. Третий мир! - кричал он в трубку.
- Это Сильвия.
Даже сквозь треск она услышала, как изменился его голос.
- О милая Сильвия, где ты?
- Я вспоминала о тебе, Эндрю.
Да, она вспоминала о нем, нуждаясь в его спокойном, уверенном голосе, но сейчас этот далекий голос только сильнее растревожил ее. Он был свидетельством того, как мало на самом деле мог сделать для нее Эндрю. Но чего она ожидала?
- Я думал, ты в Цимлии! - крикнул он.
- На следующей неделе поеду. О Эндрю, мне кажется, что я прыгаю в пропасть.
Сильвии пришло письмо от отца Кевина Макгвайра из миссии Святого Луки, заставившее ее задуматься наконец о своем будущем - до того момента она предпочитала этого не делать. К письму прилагался список вещей, которые Сильвия должна привезти с собой в миссию. Медикаменты, что само собой разумеется, но самые элементарные: шприцы, аспирин, антибиотики, антисептики, иглы для наложения швов, стетоскоп и так далее, и так далее. "И определенные предметы личной гигиены для дам, потому что здесь их не так просто найти". Маникюрные ножницы, вязальные спицы, крючки для вышивания, мотки шерсти. "И порадуйте меня, старика, я так люблю оксфордский мармелад". Батарейки для радио. Маленький радиоприемник. Хороший вязаный свитер, размер десять, для Ребекки. "Она наша прислуга. У нее кашель". Свежий выпуск "Айриш таймс". Один выпуск "Обсервера". Несколько банок сардин. "Если сможете сунуть их куда-нибудь". С наилучшими пожеланиями, Кевин Макгвайр. "Р. S. И не забудьте книги. Столько, сколько сможете. Здесь они очень нужны".
"Там жизнь довольна сурова", - говорили ей.
- Эндрю, я в панике… кажется.
- Да нет, все не так уж плохо. В Найроби, по крайней мере.
- Я буду в сотне миль от Сенги.
- Послушай, Сильвия. Я заеду в Лондон на обратном пути и увижусь с тобой.
- Что ты там делаешь?
- Распределяю богатство.
- О да. Ты же в "Глобал Мани".
- Я финансирую дамбу, силосную башню, ирригационные сооружения… все что угодно.
- Ты?
- Ага. Взмахиваю волшебной палочкой, и в пустыне распускаются цветы.
Значит, он пьян. Для Сильвии ничего не могло быть хуже, чем хвастливая болтовня ниоткуда. Эндрю, ее поддержка, ее друг, ее брат - ну, почти - ведет себя так глупо, так недостойно. Она прокричала:
- Прощай! - положила трубку и заплакала.
Это был самый ужасный момент в ее жизни - другого такого же не будет. Уверенная, что Эндрю забыл о ее звонке, она не ждала его, но через два дня он позвонил ей из аэропорта Хитроу.
- Вот я и приехал, малышка Сильвия. Где мы можем с тобой поговорить?
Тут же, в аэропорту, Эндрю набрал номер Юлии и спросил, можно ли им с Сильвией прийти и поговорить в доме. Свою квартиру он сдавал, а Сильвия жила в крохотной каморке вместе с еще одним врачом.
Юлия помолчала, потом сказала:
- Я не понимаю. Ты спрашиваешь для себя и Сильвии разрешения прийти в наш дом? Что ты хочешь этим сказать?
- Я думаю, тебе не понравилось бы, если бы мы пришли не спросясь.
Молчание.
- У тебя остался ключ, я полагаю. - На этом Юлия закончила разговор.
Приехав в дом, они первым делом пошли к ней. Юлия сидела одна, строгая, и раскладывала на столе пасьянс. Она подставила щеку Эндрю, хотела ограничиться тем же и с Сильвией, но не выдержала напускной суровости и встала, чтобы обнять молодую женщину.
- Я думала, что ты уже уехала в Цимлию, - сказала Юлия.
- Разве могу я уехать, не попрощавшись.
- А сейчас ты пришла прощаться?
- Нет, вылет через неделю.
Старые проницательные глаза изучили Эндрю и Сильвию с головы до ног. Юлия хотела сказать, что Сильвия слишком худа и что ей не нравится, как выглядит Эндрю. Что с ним происходит?
- Идите и поговорите, - велела она молодежи, беря в руки карты.
Оба виновато пробрались в большую гостиную, полную воспоминаний, и опустились на старинный красный диван, обнявшись.
- О Эндрю, только с тобой мне бывает так комфортно.
- И мне с тобой.
- А как же Софи?
Сердитый смех.
- С Софи - комфортно? С ней у меня все кончено.
- Бедный Эндрю. Она вернулась к Роланду?
- Он прислал ей красивый букет, и этого было достаточно.
- А что за букет?
- Ноготки - тоска. Анемоны - покинутый. И конечно же, тысячу роз. Что значит любовь. Да, ему достаточно просто послать цветы. Но надолго букета не хватило. Роланд снова стал вести себя как обычно, и тогда уже Софи послала ему букет, который говорил "Война": чертополох.
- Она сейчас с кем-то другим?
- Да, но никто не знает с кем.
- Бедная Софи.
- Давай сначала займемся бедной Сильвией. Почему мы ничего не слышим о тебе и каком-то фантастически везучем парне?
Она бы выскользнула из-под его руки, но он удержал ее.
- Мне как-то… не везет.
- Ты влюблена в отца Джека?
И тут уж Сильвия отстранилась, выпрямилась, оттолкнула Эндрю.
- Нет, как ты можешь… - Но увидела его лицо, полное сочувствия, и сказала: - Да, я его любила.
- Монахини всегда любят своего священника, - проговорил он.
Сильвия не знала, была ли это намеренная жестокость с его стороны.
- Я не монашка.
- Иди сюда. - И Эндрю снова притянул ее к себе. Тогда она сказала тоненьким голоском, который он помнил по первым дням своего общения с Сильвией:
- Мне кажется, что со мной что-то не так. Я спала с одним человеком, с врачом из нашей больницы, и… в этом-то вся проблема, понимаешь, Эндрю. Мне не нравится секс.
Она всхлипывала, а он обнимал ее.
- Что ж, должен признаться, что я не столь продвинут в этом отношении, как мог бы. Софи не оставила места для сомнений в том, что по сравнению с Роландом я ничто.
- О, бедняжка Эндрю.
- И бедняжка Сильвия.
Так они плакали, пока не уснули, как дети.
Пока они спали, их навещали. Сначала Колин, поскольку Злюка забеспокоился, и это подсказало ему, что в доме есть кто-то посторонний. В комнате было темно. Колин постоял, глядя на двух спящих, сжимая пальцами пасть собаки, чтобы та не лаяла.
- Хорошая собачка, - сказал он, спускаясь по лестнице, Злюке, который к тому времени уже превратился в старого лысеющего пса.
Позже приходила Фрэнсис. Уже стемнело. Она включила ночник, который когда-то купили для Сильвии, потому что девочка боялась темноты, и постояла, как Колин, глядя на то, что можно было разглядеть - только их головы и лица. "Сильвия и Эндрю - о нет, нет!" - думала Фрэнсис, думала как мать и внутренне скрещивала пальцы, чтобы отвратить несчастье.
А это будет несчастье. Оба они нуждались в чем-то более… крепком?.. устойчивом? Ну когда же ее сыновья устроят свою личную жизнь, остепенятся (да, она определенно думала как мать, очевидно, этого не избежать), ведь обоим им уже за тридцать. "Это все наша вина, - Фрэнсис имела в виду всех, все старшее поколение. Потом, чтобы утешить себя: - А может, им просто потребуется дольше времени, чтобы найти счастье, как мне. Так что не нужно терять надежду".
И еще позднее спустилась в гостиную Юлия. Она подумала, что в комнате никого нет, хотя часом ранее Фрэнсис говорила ей, что двое гостей все еще там, потерянные для мира. Потом, в тусклом сиянии ночника, она разглядела два лица: личико Сильвии чуть ниже узкого овала лица Эндрю. Такие бледные, такие усталые - это было видно даже в таком свете. Их обступала глубокая чернота, потому что красный диван только усиливал темноту (художники знают, что красная оторочка по подолу придаст мощи черному цвету пальто). Два окна впускали в комнату достаточно света, чтобы чуть разжижить мрак, не более того. Ночь опустилась облачная, без луны, без звезд. Юлия думала: "Они слишком юны, чтобы выглядеть такими измученными". Два лица были как пепел, рассыпанный во тьме.
Она долго так стояла, глядя на Сильвию, запечатлевая в памяти ее черты. На самом деле Юлия никогда больше не увидит ее. Время вылета несколько раз переносилось, возникла путаница, и был звонок от Сильвии:
- Юлия, о Юлия, мне так жаль. Но я скоро вернусь в Лондон, вот увидите.
Умер Вильгельм. На похороны собралось сотни две человек. Все, кто хоть раз заходил в "Космо" на чашку кофе, не могли не прийти, так они говорили. Колин и Эндрю вместе с Фрэнсис стояли плотной группой, поддерживали Юлию, которая была нема и бесслезна и казалась словно вырезанной из бумаги.
- Боже праведный, да тут собрался весь книжный рынок, - слышали они со всех сторон. Они и не представляли, что Вильгельм Штайн был так популярен и уважаем в кругу своих сверстников и коллег. У скорбящих возникало ощущение, что, хороня этого учтивого, доброго и эрудированного знатока книг, они прощаются с добрым старым временем, такого уже не будет.
- Конец эпохи, - шептали люди, и некоторые плакали.
Два сына Штайна, которые прилетели тем утром из Америки, вежливо поблагодарили Ленноксов за все хлопоты с устройством похорон и сказали, что дальше они поведут все дела сами. Вильгельм оставил приличное состояние.
Юлия слегла, и, конечно, все говорили, что это смерть Вильгельма сломила ее, но было и кое-что еще, гадкое происшествие, настоящий удар по ее хрупкому сердцу, чего никто из родственников не понимал до конца.
Когда вышел второй роман Колина "Больная смерть", сразу было очевидно, что он не повторит успеха первого. Да и был он не так хорош, поскольку являл собой почти трактат о преступно безответственном правительстве, которое не принимает никаких мер для защиты населения от радиоактивных осадков, бомб и тому подобного. Сюжет сводился к тому, как эффективная пропагандистская кампания, развернутая агентами заграничных враждебных сил, создала атмосферу истерии, что и заставило правительство, озабоченное собственной популярностью, пренебречь своими обязанностями. Роман вызвал бурю негодования со стороны различных движений, так или иначе озабоченных "Бомбой". Некоторые отзывы были откровенно злобными, и среди них - очерк Роуз Тримбл. Интервью с президентом Мэтью Мунгози вывело ее в большую журналистику, открыло перед ней целый ряд новых возможностей, но теперь Роуз работала в "Дейли пост", известной своей ядовитостью, и чувствовала себя там как дома. Роман Колина она использовала в качестве отправной точки для атаки на тех, кто хотел строить убежища, в частности - на молодых врачей, в том числе и на Сильвию Леннокс. Что касается Колина, отмечала журналистка, "то следует знать, что в его семье были нацисты: его бабушка Юлия Леннокс состояла в Гитлерюгенде". Роуз была уверена, что не подвергает себя риску. С одной стороны, "Дейли пост" - это такая газета, которая готова платить - и часто платит - компенсацию за клевету, а с другой, журналистка предполагала, что Юлия не снизойдет до того, чтобы реагировать на подобный выпад. "Мерзкая старуха", - бормотала Роуз, строча свою статью.
Эту статью показал Штайну один его приятель по "Космо". И Вильгельм долго обдумывал, говорить ли Юлии, но потом решил, что да, нужно сказать. Что, в общем-то, уже не имело особого значения, поскольку анонимный доброжелатель прислал статью Юлии.
- Не обращай внимания, - сказала она Вильгельму. - Они сами ничто иное, как дерьмо. Думаю, у меня есть основания употребить их любимое словечко.
- Моя дорогая Юлия! - только и вымолвил Вильгельм, позабавленный, но и шокированный тем, что услышал из ее уст такое выражение.
Юлия сидела обложенная подушками, под присмотром сменяющихся медсестер, не надеясь на сон, с газетной вырезкой на прикроватном столике. Дошло до того, что теперь ее, Юлию фон Арне, объявили нацисткой. Больше всего ее ранила бездумность этих слов. Конечно, та женщина (Юлия помнила неприятную девушку в своем доме) не понимает, что делает. Они бросались словами вроде "фашист" направо и налево, любой человек, вызвавший чье-то неудовольствие, немедленно провозглашался фашистом. Они были так необразованны, что не знали: фашисты существовали на самом деле, они сумели завладеть Италией. А нацисты… сколько было газетных публикаций, радиопрограмм, телепередач - о них, об их делах, и сама Юлия смотрела их все, потому что чувствовала себя причастной, но похоже, молодежь ничего этого не восприняла. Они как будто не знают, что "фашисты", "нацисты" - эти слова означали, что людей бросали в тюрьму, пытали, убивали миллионами в той войне. Это безграмотность и бездумность нового поколения наполняли глаза Юлии слезами возмущения. Ей казалось, что тем самым ее вычеркивают, обрекают на забвение. История ее и Филиппа сведена к набору эпитетов, к которым прибегают журналисты в бульварных газетах. Юлия сидела без сна (она выкидывала снотворное, когда медсестры не смотрели), подавленная собственной беспомощностью. Конечно, подавать в суд она не станет и даже не напишет письмо в газету: много чести обращать внимание на эту canaille. Вильгельм принес Юлии набросок письма, в котором говорилось, что фон Арне - старинный немецкий род, который никогда не имел никаких связей с нацистами. Она просила его забыть об этом, не посылать письмо. Юлия ошибалась: письмо нужно было отправить, хотя бы для того, чтобы ей стало легче. И насчет Роуз Тримбл она тоже заблуждалась. Бездумность и равнодушие к истории - да, в этом Роуз ничем не отличалась от своих сверстников, но двигала ей острая ненависть к Ленноксам, потребность "отомстить им за все". Она забыла, что привело ее в их дом, и свои вымыслы насчет того, будто она была беременна от Эндрю. Нет, помнила Роуз только сам дом, легкость существования Ленноксов: они воспринимали свою привилегированность как должное и как они заботились друг о друге. Сильвия, эта чопорная сучка; Фрэнсис, мерзкая, старая пчеломатка; Юлия, вечно указывающая всем, что и как делать. И мужчины, самодовольные ублюдки. Пером журналистки водили желчь и злоба, которые ни на миг не переставали кипеть в душе Роуз, и покой она находила лишь временный, когда была способна писать слова, направленные прямо в сердца ее жертв. Пока Роуз писала, то воображала, как они заламывают руки и бледнеют, читая. Она представляла, как они рыдают от боли. Вот почему Юлия сейчас умирала прежде своего часа. Удар, нанесенный ненавистью, достиг ее, она ощутила всю его силу. Юлия сидела в подушках, и свет падал в комнату через окна и двигался от пола к кровати и на стену, а потом через стены обратно уходил в окно, такой жалкий ответ мраку, который нисходил от невидимых враждебных сил и окружал старую женщину. Она всю свою жизнь, так ей казалось, бежала от них, но теперь ее наконец настигал это монстр тупости, уродства и вульгарности. Все искажено, испорчено. И поэтому она оставалась в кровати и возвращалась мысленно в свое детство, когда все было прекрасно, так shän, shän, shän, но в тот далекий рай пришла война, и мир наполнился военной формой. По ночам, когда зажигали маленький ночник, который раньше стоял в комнате Сильвии, и он был единственным пятнышком света в темноте, вокруг постели Юлии вставали ее братья и Филипп, красивые смелые молодые мужчины, такие статные в униформе - ни пылинки на ней, ни складочки. Юлия плакала, умоляя их остаться с ней, не уходить, не покидать ее.
Она тихо говорила что-то по-немецки и по-английски, иногда - на своем comme-il-faut французском, и Колин сидел с бабушкой часами, держал в ладони горстку косточек, которая раньше была ее рукой. Он был печален, угрюм, думал о том, что никогда не слышал ничего ни об Эрнсте, ни о Фридрихе, ни о Максе; что он почти ничего не знал о своем дедушке. У него за спиной зиял провал, в который рухнул нормальный строй жизни, была пропасть, в которую рухнула семья в традиционном ее понимании, и вот он сидит, внук, но ему не довелось увидеть деда или германских родственников Юлии. А они ведь и его родственники…
Колин склонился ближе к Юлии и попросил:
- Пожалуйста, расскажи мне о своих братьях, об отце и матери. У тебя были бабушка и дедушка? Расскажи мне о них.
Юлия очнулась от своих мыслей и сказала:
- О ком? О ком ты говоришь? Они все умерли. Их убили. Больше нет семьи. Больше нет дома. Ничего не осталось. Это ужасно, ужасно…
Юлии не нравилось, когда ее отрывали от воспоминаний или от снов. Ей не нравилось настоящее, не нравились лекарства, процедуры и медсестры, и она ненавидела древнее желтое тело, которое открывалось взору, когда ее мыли. Но сильнее всего она ненавидела непрекращающуюся диарею - сколько бы ни перестилали постельное белье и ни меняли ей сорочку, сколько бы ни мыли ее, в комнате пахло фекалиями. Юлия требовала, чтобы в воздухе разбрызгивали одеколон, она натирала им свои руки и лицо, но запах не исчезал, и ей было стыдно.
- Ужасно, ужасно, ужасно, - бормотала она, злобная старая карга, и иногда плакала горькими злыми слезами.
Когда Юлия умерла, Фрэнсис нашла на ее столике статью - ту самую, где свекровь называли нацисткой. Она показала вырезку Колину, и они оба были поражены абсурдностью обвинения. Колин сказал, что при встрече даст пощечину Роуз Тримбл, но Фрэнсис, совсем как Юлия, сказала, что они, эти люди, не стоят того, чтобы обращать на них внимание.
В похоронах Юлии не было ничего согревающего душу, как в похоронах Вильгельма.
Считалось, что Юлия придерживалась одной из разновидностей католической веры, но во время последней болезни она не просила позвать священника, и в завещании не говорилось ни слова о похоронах. Остановились на межконфессиональной службе, но было это как-то безлико. Тогда вспомнили о том, что Юлия любила поэзию. Нужно почитать стихи. Но какие? Эндрю просмотрел книги в ее комнате и нашел все на том же прикроватном столике сборник стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Томик был зачитан, и некоторые стихи подчеркнуты. Это были "ужасные" стихи - из позднего периода жизни Юлии. Эндрю заявил, что читать их будет слишком тяжело.
Нет, худшего уже не может быть.
Нет черного чернее той тоски…
Нет.
Он выбрал "Жаворонка в клетке" - Юлии это стихотворение нравилось, судя по пометке карандашом на полях, а еще поэму "Весна и осень", посвященную девочке и начинающуюся словами:
Маргарет, ты все еще печальна,
Поскольку Гольденгроув не уходит?
Напротив этой поэмы тоже шла карандашная линия, но только мрачные стихи были подчеркнуты дважды, трижды, жирными линиями, отмечены восклицательными знаками.
Поэтому родственники чувствовали, что предают Юлию, выбрав более светлые произведения. И еще они вынуждены были признать, что не знали ее. Они никогда не могли бы догадаться, что Юлия станет подчеркивать такие строки:
Я просыпаюсь, и на меня спускается тьма, а не день.
О, какие часы, о, до чего же они все черны…