Конечно, тетка была права. Впрочем, Вадим еще хорошо помнил то время, когда вообще не мог надолго оставаться с Мануэлой наедине. Потом их отношения как-то устоялись, вошли в привычку. И только недавно он поймал себя на странной мысли, что жить без нее уже не смог бы. Видимо, Мануэла дала ему то, что не смогла или не захотела дать мать – бескорыстную любовь. Вот и получается, что перед Мануэлой он тоже виноват. Он виноват кругом. И что ни делай, все равно кому-то будет плохо. Если не отцу, так матери. Не матери, так Мануэле. И не вырваться из этого круга. В Омске потерял полгода в поисках неизвестно чего. Теперь непонятно зачем приехал в Солнечногорск. И опять пустота…
Хотя, нет. Кое-что все же удалось обнаружить на чердаке. В старых вещах оказался архив отца. Небольшой. В основном там были старые журналы. Но в стопке "Науки и жизни" за 83-й год Вадим приметил потрепанную картонную папку с пачкой пожелтевших листочков, исписанных незнакомыми Вадиму формулами. Почерк был явно отцовским. И сам факт, что отец все эти формулы когда-то знал, Вадима приятно удивил. А когда он разобрал почти выцветшую надпись на папке, то удивился еще больше. Хрупкие листочки оказались черновиком отцовской диссертации. Это была еще одна страница семейной истории, которую Вадим не знал. Тетка Нина, когда он спросил ее напрямую о папке с недописанной диссертацией, как-то подозрительно быстро отвела взгляд. Из чего нетрудно сделать вывод: она определенно знает больше, чем говорит.
Не до конца еще проверен и вариант с Комбинатом. Если перед отъездом в Омск отец несколько лет отработал на этом предприятии, то можно узнать, кем именно он там работал. В отделе кадров могла сохраниться и написанная им собственноручно автобиография. Обязательно нужно поискать личное дело. Сегодня уже поздно, а завтра, прямо с утра, нужно двигать на Комбинат. И пусть лопнет от злости служба безопасности в полном составе, но он проскочит на территорию Комбината. А уж там он найдет способ, как выяснить в отделе кадров все интересующие его подробности…
Автомобиль резко сбросил скорость, но на повороте машина все равно пошла юзом. Вадима бросило вперед. Он ощутимо приложился лбом о боковую стойку и выругался.
– Все, дальше не повезу. И не просите, – угрюмо сказал водитель. – Грязь по брюхо.
– А я и не прошу, – не стал спорить Вадим. – Отсюда вполне пешком доберусь. Протянув водителю несколько купюр, он прибавил, как обычно, полтинник сверху. Проводив взглядом такси, едва успел отпрыгнуть с дороги на обочину. Мимо, совершенно неприлично виляя задом, пронеслась белая "Тойота" с заляпанными грязью номерами. Вадим вздохнул, но даже не попытался отряхнуть брюки, по которым расплылись жирные разводы грязи.
Небо нависало почти над головой. Скоро опять пойдет дождь…
Точка невозвращения. Зима. 1983
Вокруг спящего главного корпуса института петляла пыльная дорожка, по которой Беляков исходил столько, что запомнил, кажется, каждую трещинку в асфальте. В этот раз он не стал срезать угол. Ему хотелось побыть еще некоторое время в одиночестве. Голова после взлета на ручном управлении была ватная, зато в теле появилась непривычная и необыкновенная легкость. Такая легкость, что, кажется, оттолкнись от земли и сразу взлетишь над корпусами. Прямо в безоблачное ультрамариновое небо…
Когда Политбюро ЦК КПСС официально объявило о смерти Генсека, Гриша первое время вообще не понимал, что с ним происходит. Поднимаясь на Высоту, он постоянно слышал за спиной знакомое покашливание, в лицах прохожих постоянно видел знакомые черты. И даже шаркающая походка идущего по другой стороне улицы старика казалась ему настолько знакомой, что Гриша не выдерживал и бросался следом. Грише уже начинало казаться, что он сходит с ума…
Перед смертью Генсека они встречались намного чаще. И все эти вылеты слились для Гриши в какую-то сплошную линию, которая состояла из молниеносно коротких встреч с Гольдбергом, необычно толстых конвертов из плотной ткани мышиного цвета, долгих разговоров с главой государства и не совсем приятных возвращений на базу. Настроение Генсека менялось стремительно. Он был то хмур и неразговорчив, то наоборот – подчеркнуто дружелюбен. А в периоды особо хорошего настроения любил прогуляться с Гришей по аллеям очередного осеннего парка. Под подошвами хрустели сухие листья берез и кленов, они неспешно ходили и разговаривали практически обо всем. О жизни, о смерти, о времени, о безвременье, об эмпирической теории познания, о коммунизме. Иногда говорили даже о Ленине и Марксе.
– Нет, я категорически не могу согласиться с английскими умниками! – искренне возмущался Генсек. – Они заявляют, Гриша, что все творческое наследие Маркса – это смесь гегельянства с английскими экономическими концепциями! Кто бы мог подумать, а? Да, Гегель первым заявил, что историческое развитие неизбежно, но ведь он до самой смерти верил, что движением истории управляет какой-то там мистический дух. На само деле Маркс не просто дополнил учение Гегеля, он в корне модернизировал всю его теорию. Именно Марксу принадлежит идея о том, что движущей силой человеческой истории является материя. Понимаешь, Гриша? Материя и только материя! Даже если бы Маркс сделал только это открытие, то и тогда его имя осталось бы в веках…
Гриша, впитавший марксистко-ленинское учение о справедливом общественном устройстве как догму, слушал Генсека не очень внимательно. Диалектические и прочие исторические материализмы, вызубренные им в студенческие годы, не вызывали у него особого восторга. Хотя и отторжения тоже не вызывали тоже. Гриша весьма спокойно принимал постулат о первичности материи и вторичности духа, и материя в роли движущей силы его тоже не раздражала. Вполне устраивала и перспектива, когда от каждого по способностям, а каждому по потребностям. И в изобилие духовных и материальных благ, которое должно неизбежно наступить в результате одухотворенного труда всего общества в целом, он вполне искренне верил. А разве можно было сомневаться в таких простых понятиях? Класс собственников, вне всякого сомнения, обречен на вымирание в ходе социальной эволюции, а прибавочная стоимость, конечно же, должна справедливо делиться между теми людьми, кто ее создает. О чем тут вообще можно было спорить?
В остальных вопросах Гриша соглашался с Генсеком не во всем. И даже пытался возражать, когда речь заходила, например, о задачах фундаментальной науки. Любил Ильич поразмышлять о ее роли в деле построения коммунизма. И даже весьма неплохо разбирался в темах, над которыми трудились советские биологи. Особенно интересовался достижениями в тех областях, которые были связаны с продолжительностью человеческой жизни. Зато к работам иностранных генетиков и биоэкологов Генсек относился с явным пренебрежением. И довольно часто поругивал их за откровенный идеализм.
– Вот, прочел тут на днях, – начинал обычно Генсек ворчливым тоном, и Гриша сразу понимал, что сейчас пойдет критика буржуазной научной мысли. И не ошибался, как правило.
– Ищут они, понима-а-аеш, в геноме спусковой механизм, отвечающий за старение организма. И чего? – В ответственных местах Генсек всегда выдерживал театральную паузу, многозначительно поигрывая густыми бровями. – Физическое бессмертие им подавай. Но никто же, сиськи-масиськи, даже не задается вопросом: а может ли существовать общество из людей, которые живут вечно? Вот ты сам, как думаешь: будет польза человечеству, если отдельный индивид получит возможность вечной жизни?
Гриша в таких случаях мычал в ответ нечто совсем невразумительное: если, мол, с этой стороны посмотреть, то можно сказать по-разному, а если с той, то и совсем даже наоборот. Генсек выслушивал его сбивчивый бред, не перебивая, прокашливался в кулак и к теме бессмертия в следующий раз возвращался не скоро. Почему и зачем он вел все эти разговоры – Гриша тогда не понимал. А теперь, после его смерти, Беляков уже не сомневался – научные дискуссии Генсек затевал неспроста. И вопросы задавал очень конкретные. Видимо те, на которые сам пытался найти ответы. Вполне вероятно, что и темы были как-то связаны с той активной перепиской, которую Генсек вел через Гришу и Гольдберга с американским президентом. Жаль, что правды уже не узнать…
В комнате, не смотря на хорошую погоду, было прохладно. Гриша поежился и взглянул в окно. Серебристых точек в тумане заметно прибавилось. Издалека они напоминали недоделанные кометы – яркое ядро и тусклый длинный шлейф.
– Совсем натовцы с дуба рухнули, – возмутился Гриша. – Всех своих резервистов подняли…
Сделав себе короткую пометку в блокноте, Беляков отхлебнул остывший чай из любимой фаянсовой кружки с отбитой ручкой и опять надолго задумался. Теперь он был свободен от всех обязательств. Вот только такая свобода почему-то не радовала. Даже наоборот. И последняя встреча с Генсеком, как ни странно, запомнилась ему плохо. Словно его внутренний киномеханик никак не мог отрегулировать резкость изображения на экране. Гольдберг тогда не приходил – это точно. Еще Гриша помнил, что заходил к соседям-аспирантам, чтобы переброситься новостями о новом альбоме группы "Пинк Флойд". Потом вернулся к себе, послушал из-за стены песенку из очередного телевизионного мюзикла. Что-то про звенящую снежную даль, куда уносят три белых коня – декабрь, январь и февраль.
А вот дальнейшие события восстанавливались в памяти только фрагментами. Сначала, как он помнил, общежитие стало вдруг раскачиваться, наклоняться то влево, то вправо, а потом его комната вообще потеряла геометрическую стройность линий. Все звуки стали невероятно звонкими, как будто он оказался в большой пещере, и со всех сторон обрушилось многократное эхо. До того Беляков ни разу не попадал под ментальную атаку и никакого опыта обороны у него, естественно, не было, тем не менее, Гриша успел понять, что происходит, частично "закрылся", рухнул на пол и заполз под кровать, сжимая уши руками.
Почему он решил, что под кроватью самое безопасное место – непонятно. А может, ему просто повезло. Ментальная атака оказалась короткой. Секунд через пять его комната уже приобрела прежние очертания. Выждав еще пару минут, Беляков выбрался из-под кровати и осторожно выглянул в окно. Там был настоящий природный катаклизм. Тугие струи дождя падали с неба почти вертикально, потоки воды закручивались водоворотами и неслись вниз – сначала к забору, а потом еще дальше, в Неву. Если бы не вспышка молнии, то он бы и не разглядел человека, который стоял под окном. Тот был одет в темный армейский брезентовый плащ с капюшоном. Гриша подумал, что это Коля Бобров, приоткрыл створку и чуть не оглох от очередного безумного раската грома.
Человек взмахнул рукой. Из-за шума дождя Гриша не смог разобрать ни слова, и, проклиная Колю последними словами, спрыгнул вниз. Естественно, что через несколько секунд он вымок до нитки. Первый же порыв ветра превратил зонт в бесполезную тряпку. сразу вывернул купол зонта наизнанку, и зонт обвис в руках бесполезной тряпкой. Пока Гриша пытался спрятать голову под пиджаком, Коля Бобров почти скрылся за углом общежития. Оскальзываясь и чертыхаясь, Гриша бросился за ним следом и даже не сразу заметил, как стена дождя вместе с городом Ленинградом осталась позади. Он выскочил на солнечную поляну, с трех сторон окруженную молодым сосняком, щедро расточавшим терпкий запах хвои.
Человек обернулся и снял капюшон. Беляков опешил. В этот раз вместо Коли за ним пришел Генсек.
– Здравия желаю, товарищ маршал Советского Союза!
– Приятно слышать настоящий командный голос. – Генсек улыбнулся. – Молодец, старлей. А знаешь, кстати, почему мне генералиссимуса не присвоили? Побоялись, что я свое звание выговорить не смогу…
– У вас что-то случилось, Леонид Ильич? – забеспокоился Беляков.
– Случилось? – Генсек в задумчивости пошлепал губами. – С чего ты взял?
– Ну, погода сегодня не подходящая для прогулок. И вообще…
– Да, погода лихая, сиськи-масиськи, – проворчал Генсек. – Но мы в войну и не такое видали. Помнится, когда под Новороссийском стояли, вот тогда был ливень так ливень. И ничего, не раскисли…
Генсек сбросил плащ, покрутил в руках мокрый ком брезента, а потом положил его прямо на траву. Некоторое время они шли молча. Солнце с трудом пробивалось сквозь густую сосновую крону. На тропинке было сумрачно. Еще не осень, но уже и не лето. Градусов двадцать максимум. Как в конце августа или в начале сентября. Гриша непроизвольно поежился. Мокрая одежда липла к телу, и в тени она не высыхала.
– Передохнем? – поинтересовался Беляков, перехватив взгляд Генсека. Тот остановился и с явным облегчением опустился на кучу опавшей хвои. Беляков присел на корточки. Мокрые брюки и сухая хвоя – не самое удачное сочетание.
– Просьба у меня к тебе будет… кх-м, – сказал Генсек, откашлявшись. – Учти, никто знать ничего не должен. Мы с тобой вообще сегодня не виделись. И ни о чем, естественно, не говорили. Разумеешь?
– Разумею, Леонид Ильич.
– Молодец. Значит, не ошибся я в тебе.
Генсек достал из кармана плотный пакет из знакомой непромокаемой ткани и протянул его Белякову.
– Только так спрячь, сиськи-масиськи, чтобы ни одна живая душа его не нашла. Сможешь?
– Постараюсь, – смутился Гриша. Но все же не удержался и спросил: – А что там?
– Смерть моя, – криво усмехнулся в ответ Генсек. – Сам-то как думаешь?
Гриша понял, что лучше ему сейчас вообще ничего не думать, и промолчал.
Генсек трясущимися руками выудил из кармана нераспечатанную пачку сигарет "Новость", с трудом достал сигарету и долго разминал ее между пальцев. Понюхал высыпавшийся табак, тяжело вздохнул.
– Новый анекдот слышал про мою речь на 7 ноября? Нет? Зря. Достаю я, значит, свою бумажку из кармана пиджака и начинаю читать: "Коммунистическая партия и весь советский народ глубоко скорбят по поводу кончины нашего незабвенного Леонида Ильича…". Кладу бумажку назад, достаю из второго кармана. Откашливаюсь и опять читаю: "Весь советский народ глубоко скорбит…". Все в недоумении. Но молчат. Я достаю из внутреннего кармана третью бумажку, а там опять: "Весь советский народ глубоко скорбит…". Вот черт, говорю, неужели мы с Андроповым опять пиджаками случайно обменялись?..
Дальнейших событий Гришина память по каким-то причинам не сохранила. Ему вспоминалось только ощущение сильной усталости. Словно он прошагал в тот день километров пятнадцать по пересеченной местности. Еще он помнил, как намаялись техники, пока вынимали его из машины. А потом всей стране официально объявили, что всеми горячо любимый Генсек умер. И это случилось в тот день, когда Гриша встречался с ним на Высоте…
* * *
В первый день, когда Беляков узнал о смерти Генсека, его чуть не стошнило прямо на пороге столовой. Весь второй день он пил только горячий чай с сухарями, но тут произошел новый конфуз – диарея. Причем, такой силы и частоты, что даже в санчасть за таблетками Белякову пришлось лететь пулей. Естественно, его сразу отстранили от полетов, хотя весь полк приказом Министра обороны был приведен в состояние повышенной боевой готовности. В дни всенародного траура боевую вахту на Высоте несло такое количество пилотов, что командиру полка пришлось задействовать все резервы. Часть боевых машин, по настоянию зампотеха, даже сняли с консервации, чтобы генераторы успевали "остывать" между вылетами.
Расконсервированные машины часто отказывали на взлете, были тяжелы в управлении, и пилоты приземлялись в поту и мыле. Технические службы сбивались с ног, не успевая с ремонтами и техобслуживанием. Дежурные техники не спали сутками. Но никто не роптал, все понимали, что ситуация нештатная. Хотя натовские пилоты, судя по всему, тоже получили приказы не поддаваться на провокации вероятного противника и старались держаться корректно, но нервы сдавали у всех. И призрачная граница между войной и миром стала в одночасье еще более призрачной. А в некоторых местах она и вовсе не ощущалась…
К похоронам, которые целый день транслировались по радио и по обоим телевизионным каналам, Гришин кишечник уже перестал чудить, а желудок хоть и с трудом, но уже принимал пищу. В итоге начмед пошел ему навстречу и разрешил покинуть санчасть досрочно. Все время трансляции Беляков молча просидел у телевизора, внимательно вглядываясь в мутный черно-белый экран. Когда похоронная процессия стала неумолимо приближаться к Красной площади, он попытался разглядеть лицо Генсека в заваленном траурными цветами гробу, но операторы упорно избегали крупных планов, и Гришу никак не отпускала мысль о том, что все происходящее – не более чем плохо отрепетированный спектакль. Когда гроб неуклюже съехал в сторону, сорвался с крайних канатов и ухнул в могилу с гулким грохотом, Беляков встал и ушел. В тот момент он даже не сомневался, что к Генсеку, которого он знал лично, торжественные похороны не имеют никакого отношения…
Путинцев, недавно вернувшийся с боевого дежурства, уже спал, и Гриша не стал зажигать свет. Нашел в темноте свой меховой бушлат и вышел с ним на улицу. В свете редких фонарей красиво кружил сухой снег. Температура, по всем ощущениям, опустилась уже ниже двадцати градусов, но холода Гриша не испугался. Наоборот, морозный воздух принес облегчение. Побродив без всякой цели между двухэтажными домиками гарнизонного городка, он спустился к маленькому ручью, где заканчивалась единственная улица гарнизона, а потом среди множества светящихся окон безошибочно выбрал одно. Мозг не успел еще принять решение, а ноги уже сами вели Белякова в нужный подъезд, остановили у нужной двери. Когда рука сама нажала на кнопку звонка, в глубине квартиры раздалась мелодичная трель, Гриша предусмотрительно вжал голову в плечи, но дверь, на его счастье, открыла Анжела.
– Ты? – Анжела даже растерялась в первую секунду от такой наглости. – Совсем идио-о-от, да? У меня же му-у-уж дома!
Она попыталась захлопнуть дверь, но Гриша упрямо схватился за ручку.
– Помоги, – шепотом попросил он. – Мне сейчас очень плохо.
– Солнышко, кто там? – раздался в глубине квартиры голос прапорщика Кукли. Анжела побледнела. Это было заметно даже в тусклом свете коридорной лампочки.
– Не беспокойся, милый, это Надя, – откликнулась Анжела, потом воровато обернулась через плечо и процедила сквозь зубы: – Подожди меня на улице. Я сейчас.
Некоторое время Гриша еще постоял перед закрытой дверью, примериваясь к кнопке звонка, но здравый смысл победил. Испытывать судьбу вторично и нарываться на неприятности – не хотелось. Оставалось ждать. И надеяться. А удобней всего было ждать и надеяться на первом этаже, в темном закутке между тамбуром и батареей.
Бродячий пес поднял тяжелую голову, посмотрел на Белякова слезящимися глазами и протяжно зевнул.
– Вот так-то брат, – сказал ему Гриша, присаживаясь рядом. – Будем соседями. Уж извини за вторжение…
Анжела появилась ровно через двадцать две минуты.
– Я предупреждала, кажется, чтобы ты не отирался в подъезде. – Она презрительно поджала губы. – Ладно, иди за мной. Только не приближайся…