– Я тебя не спрашиваю, что я знаю, я спрашиваю: за два часа успеешь?
– Если сильно постараться…
– А ты постарайся, Семенов, постарайся! Возьми себе весь второй расчет. И не прохлаждайтесь мне там. Ферштейн?
– А можно и мне поприсутствовать? – вклинился в их разговор Гриша.
Ковалев пожал плечами.
– Не вижу ни одной причины для отказа.
– Только не подумайте, что я вашим техникам не доверяю, – пояснил Гриша.
– Слыхал, Семенов? Он нам доверяет! – Майор продемонстрировал рукой фигуру высшего пилотажа и ухмыльнулся. – В общем, так. Резюмирую. Под твою ответственность, Семенов. Смотри, что старший лейтенант руки там не распускал и под ногами у расчета не путался.
Конечно, опытный Ковалев явно что-то заподозрил. И Гриша это понимал. Но и отступать ему было некуда. Куда ни кинь – всюду трибунал. Во-первых, подделка подписи командира части, что можно квалифицировать как подделку важных документов. Во-вторых, проникновение на Объект без специального допуска. И еще по мелочи на парочку статей Уголовного кодекса наберется. Хотя, даже для самого сурового приговора хватило бы и первых двух пунктов…
Стараясь не привлекать внимания, Гриша пристроился в дальнем углу ремзоны. Приземистая "птичка", внушавшая уважение в Стартовой зоне своими агрессивными обводами имела здесь вид усталый и довольно жалкий. Гриша еще раз скользнул взглядом по своей боевой машине и сразу прицелился взглядом в нужное место. Если технический люк будет открыт, то для отключения системы принудительной посадки ему вполне хватит минуты. Техники будут работать не меньше двух часов, так что лучше заранее не мельтешить у них перед глазами. Пусть к нему все привыкнут. И Семенов пусть расслабится, а то косится так сурово, что искры из глаз летят. Сейчас главное – оказаться на Высоте. Любой ценой. И как можно быстрей.
Но время застыло, словно рыба в желатине, которую готовил по праздникам повар Жора в офицерской столовой. Гриша крепко сжал пальцы в кулак. Незачем демонстрировать техникам свое волнение. Да и вообще не стоило сейчас думать о неприятном. От мыслей о неприятностях всегда повышается кровяное давление. А высокое давление никак не укроешь от фельдшера.
– Можете покурить, товарищ старший лейтенант, – великодушно разрешил Семенов. – Только встаньте поближе к трубе вентиляции, чтобы дым сразу выходил.
Беляков никогда в жизни не курил, но кивнул с благодарностью. Похоже, контакт между ними уже устанавливается. Еще немного и Семенов престанет следить за каждым его движением. А пока нужно подумать о чем-то приятном. Хотя бы полчасика. Впрочем, как Гриша ни напрягался, ничего особенно приятного вспомнить не смог. Годы службы – одна сплошная черная пустота. Последние действительно светлые пятна мелькнули где-то на границе со студенческими годами, когда он остался в институте и даже смог поступить в аспирантуру…
– Кудрявцев! – взорвался Семенов.
– Й-а!
– Головка ты от болта! – Из нижнего люка торчали только ноги лейтенанта, но и по ним было легко заметить, что дела у Семенова шли вовсе не так гладко, как тому хотелось бы. – Ты какое напряжение на шестой контур подавал, Кудрявцев?
– Виноват! – глухо отозвался с другой стороны машины невидимый Грише Кудрявцев. – Исправлюсь, тырщ лейтенант.
– Да я тебя сейчас наизнанку выверну, боец. Виноват он!
Из нижнего люка показалась потная и красная от натуги голова Семенова. Но, заметив внимательный Гришин взгляд, лейтенант опять нырнул в люк, сделав вид, что ничего особенного не произошло. Вполне, мол, штатная ситуация.
Беляков встал, с хрустом размял позвоночник и неторопливо прошелся вдоль растянутого на талях фюзеляжа. На него уже никто не обращал внимания. В общем, самое время было действовать. Нащупав в кармане припасенные заранее миниатюрные кусачки, Гриша сделал вид, что остановился рядом с открытым торцевым люком совершенно случайно. Быстро поднял тяжелую крышку, сдвинул в сторону три толстых пучка разноцветных проводов, за которыми в глубине мелькнули посеребренные клеммы.
Правая ладонь вспотела. Гриша перебросил кусачки в другую руку, непроизвольно задержал дыхание и аккуратно скусил два толстых белых провода. У самых клемм. Потом замаскировал срез, вернул на место крышку, бросил взгляд по сторонам и выдохнул. Все произошло так быстро, что никто его манипуляций не успел заметить. Беляков изобразил на лице полное равнодушие и продолжил свою неспешную прогулку вдоль боевой машины. Гордиться собой у него особых оснований не было. Без помощи Стража такую ювелирную работу он бы точно не смог провернуть. Он, по сути, даже сообразить ничего не успел. Руки работали по своей программе, помимо головы. Но зато такой "срез" ни один техник не заметит. За систему принудительной посадки теперь можно не беспокоиться. "Катапульта" уже не сработает. Ни при каких обстоятельствах. И Гриша сможет остаться на Высоте столько времени, сколько выдержит сердце…
Сердечная мышца – главный ограничитель длительности полета. Хорошо тренированный спортсмен-легкоатлет сможет при определенных условиях продержаться на Высоте примерно тридцать часов. Беляков спортсменом не был, и если он даже двадцать часов выдержит – уже хорошо. А дальше, если затянется полет, сердце разорвется в клочья. Каким его достанут из кабины, Беляков уже знал. В перекрученном болью теле крови почти не останется. У него, как и у Вити, будет до неузнаваемости искажено лицо, словно вылепленное из серой пергаментной бумаги. Глазные яблоки выкатятся из орбит, распухший сизый язык роскошно вывалится набок. Хорошо, что ни Татьяна, ни Вадик его таким не увидят. Тела погибших пилотов-высотников отдают родственникам только в запаянном намертво цинке…
Беляков встряхнул головой, отгоняя наваждение, и остановился рядом с Семеновым.
– В полном порядке ваша машина, – поспешил отчитаться лейтенант. – Сейчас только в последний разок все контуры проверим, прогоним через пусковой стенд и тогда уже в полет. Еще пятнадцать минут. Потерпите?
– Нет, нет, я не тороплю, – успокоил Беляков. – Просто у меня небольшое рацпредложение.
– Какое еще рацпредложение? – подозрительно спросил Семенов.
– Главную цепь внешней защиты замкнуть на третий контур, – с деланным равнодушием сказал Беляков. – Тогда, если не ошибаюсь, вероятность возникновения разницы потенциалов на силовых шинах уменьшится почти вдвое.
Техник посмотрел на пилота сначала с удивлением, а потом с легким уважением.
– Смысл в этом есть… – задумчиво произнес Семенов. – Только мы никогда так не делали, товарищ старший лейтенант. Сами понимаете, необходимо согласовать…
– Понимаю, лейтенант, но времени слишком мало. А если при посадке возникнут вихревые токи, что тогда?
Семенов уставился в потолок, словно надеялся именно там найти подсказку.
– Никто ведь не узнает, – продолжал давить на него Беляков. – А от вашего решения, между прочим, зависит человеческая жизнь.
– Вы для этого напросились к нам в ремзону?
– Можно сказать и так.
– Кудрявцев, Исмаилов, Кулебякин, Зимин. Все ко мне! – скомандовал лейтенант после непродолжительного раздумья. В сторону Белякова он старательно не смотрел. Но и Гриша специально отошел подальше, чтобы не мешать Семенову, пока тот ставил задачу трем сержантам и старшине.
Через двадцать минут расчет снимал боевую машину с талей и устанавливал на транспортер. Семенов подошел к Грише сам. Ничего не сказал, только утвердительно кивнул. Беляков поблагодарил лейтенанта взглядом.
Пока фельдшер ставил печать на допуске, машину уже успели отбуксировать в Стартовую зону.
– Хотя я ни черта не понимаю, голубь мой, но пообещай хотя бы, что будешь осторожен, – попросил Ковалев, когда дождался Белякова у трапа.
– Андреич, клянусь! – Гриша продемонстрировал свою самую беззаботную улыбку, и не забыл при этом сплюнуть через левое плечо. Ритуал – есть ритуал…
Начальник дежурной смены лично проверил соединение "Семнадцатой" с силовым кабелем и лично дал последнюю отмашку. Гриша качнул в ответ тяжелым шлемом и потянул на себя штурвал. Все бортовые цепи сигналили о готовности. Питание на модулятор поступало как с главного, так и с дублирующего генератора.
– "Башня", я – "Семнадцатый", стартовую готовность подтверждаю.
– "Башня" – "Семнадцатому", даю пятиминутный отсчет.
Тяжелая машина вздрогнула и поползла по рулежной дорожке в Пилотажную зону Все как обычно. И никто даже не догадывался, что этот полет в любом случае станет для старшего лейтенанта Белякова последним. Даже если ему удастся вернуться с Высоты живым, то в перспективе его будут ожидать только бесконечные допросы, офицерский суд чести, разжалование и отставка. Это в лучшем случае. В худшем – трибунал и длительный срок в местах не столь отдаленных. Интересно, думал Гриша, дождется ли Татьяна, пока он будет махать кайлом в лагерях?
Сердце равномерными толчками разгоняло кровь. Пульс поднялся чуть выше нормы…
– "Башня" – "Семнадцатому", взлет разрешаю.
– "Семнадцатый" – "Башне". Вас понял, взлетаю!
Беляков с тревогой ожидал первой волны легкой судороги, за которой обычно следовало падение в привычное Ничто, но взлет прошел на удивление гладко. Когда взлетный коридор уже остался позади, и Гриша прислонился к холодной стенке железного гаража, с облегчением подставив лицо влажному ветерку с Финского залива, он даже не почувствовал обязательной слабости в ногах. На Высоте все еще было тепло. Правда, погода начинала портиться на глазах. Низкие облака уже прижали город к земле и грозили дождем. Мимо прошаркала старушка с кошелкой. Покосилась на Гришу с подозрением. В этот раз он специально изменил траекторию взлета и сместил точку входа на пару километров. Хотя, глупая, конечно, конспирация. Даже если Стражи еще не отследили его траекторию взлета, то без особого труда зафиксируют точку посадки…
Первая телефонная будка, где еще сохранился телефон, попалась Грише только через десять минут на Среднем проспекте. Сам аппарат не подавал признаков жизни, но трубка, к счастью, оказалась на месте. Гриша сжал шершавую пластмассу в руке и накрутил на скрипучем диске несколько цифр.
– Ты где? – прозвучал из трескучей тишины вопрос Василия.
Гриша огляделся по сторонам.
– На углу Среднего и 20-й Линии. Кажется…
– Иди вперед до 24-й Линии, потом сворачивай направо, и дуй как можно быстрей к Смоленскому кладбищу. Там недалеко, – пояснил Василий. – Найдемся у Восточных ворот. Постараюсь тебя прикрыть, если не заблудишься.
– И не такое находил, – уверенно сказал Гриша, опуская трубку на рычаг…
Расстояние на Высоте – понятие относительное. Один и тот же километр можно было преодолеть и десять минут, и целый час. Смотря какой была оперативная обстановка. В этот раз обстановка складывалась не слишком благоприятная. Первые крупные капли дождя упали, как только Беляков покинул телефон-автомат. Буквально ниоткуда взявшийся ветер стал яростно таскать над разогретым асфальтом пыль и мусор. Редкие прохожие закрывали лица и спешили по домам. Когда Гриша свернул с проспекта, ветер чуть стих, зато воздух стал густеть на глазах, словно остывающий кисель. Над крышами облупившихся двухэтажных домов проскочила странная рябь, похожая на грозовую помеху в черно-белом телевизоре. Беляков почувствовал, что задыхается. Он прислонился к старому клену, пока защитный контур боевой машины справлялся с повышенной нагрузкой. Теперь никаких сомнений не осталось – Стражи рядом. И они жаждут встречи…
Хлынул ливень. Сначала Беляков пытался перебегать от дерева к дереву, но в таком плотном потоке воды остаться даже относительно сухим было совершенно невозможно, и он пошел напрямик, уже не скрываясь. Рубашка и брюки сразу обвисли, как две мокрые тряпки, а на каждый ботинок налипло по килограмму грязи. Когда Гриша все же нашел металлические ворота, закрытые висячим замком, у него было стойкое ощущение, что до Смоленского кладбища он добирался сутки. Василий на крыльце хлипкого деревянного строения уже подпрыгивал от нетерпения. Накинув на себя кусок полиэтилена, он быстро открыл калитку в заборе и с видимым облегчением втащил Гришу под навес, а потом в полутемное помещение сторожки. В одном ее углу стоял стол, освещенный коптящей керосинкой, в другом топилась печка-буржуйка, переделанная из старой железной бочки. На корточки перед буржуйкой присел бородатый парень.
– Знакомься, твой тезка, – сказал Василий. – Он здесь самый главный, поскольку сторож. А еще – мой старый друг.
– Очень приятно. – Гриша примостился на лавку поближе к горячему железному боку и быстро стянул мокрые ботинки вместе с носками. Если верить Василию, тот дружил с половиной питерских бомжей. То есть, сторожей…
– На меня ты, конечно, можешь рассчитывать полностью и бесповоротно. Но, сам понимаешь, мой бледнолицый брат, силы неравны, – грустно сказал Василий.
– Понимаю, – сказал Гриша. Им обоим было неловко. Даже Адепты высоких посвящений не имели наглости тягаться со Стражами, а уровень посвящения у Василия был лишь немногим выше среднего.
Хлипкий домик несколько раз встряхнуло, и дождь стих так же резко, как и начался. Гриша сунул босые ноги в непросохшие ботинки, безжалостно смяв задники, вышел на улицу и присвистнул от удивления. Василий со вздохом последовал за другом.
– Что такое?
Гриша кивнул на ворота. В обе стороны от них расползался темный провал. Было нетрудно догадаться, что провал брал в кольцо все кладбище. Гриша поежился и, преодолевая давнюю неприязнь к высоте, осторожно взглянул вниз. Дна он не увидел. Пришлось бросить вниз свой ботинок. Тот беззвучно исчез в темноте, словно темнота вообще никогда не кончалась.
– Однако, – растерянно сказал Беляков, оглянувшись на длинные ряды надгробий. – Похоже, от меня ожидают чуда. Значит, надо прыгать…
– Куда? – не сразу понял Василий.
Гриша усмехнулся.
– А куда тут еще можно прыгать? Не вверх же…
Беляков уже чувствовал, что снизу на них надвигается что-то очень большое, аморфное и темное, поэтому ждать дальше было бессмысленно. Покосившись на растерянного Василия, Гриша вздохнул и шагнул вперед. Но пустота оказалась обманчивой. Черный воздух мгновенно забил и рот, и нос. Сердце спряталось куда-то ближе к пяткам, а желудок наоборот – подпрыгнул к самому горлу. К счастью, мозг сам вспомнил опыт первого и последнего прыжка с парашютом и заставил Белякова раскинуть руки и ноги как можно шире. Падение замедлилось. Поток воздуха больше не сжимал до боли грудину и уже не так яростно трепал рубашку.
Гриша попробовал выдохнуть. У него получилось. Тогда он осторожно вдохнул и приоткрыл глаза. Вокруг были лишь темнота и тишина. И в этой тишине он явно расслышал смешок.
– Кто здесь? – крикнул Гриша в темноту.
Ответом ему был еще один смешок. И чей-то тихий голос, очень знакомый, прошептал над самым ухом:
– Не надо упря-я-ямиться, Гри-и-иша!
– А-а-а, сволочи-и-и! – взревел Беляков. – Гольдберг, не отпирайтесь, я вас узнал!
– Не ори. Оглохнуть же можно, – прошептал над вторым ухом другой голос.
– Леонид Ильич! – обрадовался Гриша. – Вы здесь?!
– Тут я, тут. Помолчи немного…
Минуты пролетали одна за другой. Глаза Гриша больше не закрывал. Темнота была повсюду – и сверху и снизу. Ему даже показалось в какой-то момент, что тело уже не падает, а поднимается вверх.
– Лиа-а-ани-и-д-и-или-и-ич!
– Чего?
Незримое присутствие Генсека Гришу приободрило.
– А долго мне еще лететь?
– Подлетное время – пять минут, – почти весело ответил невидимый Генсек. – Ты кстати, мою посылочку надежно спрятал?
– Надежно, – заверил Гриша. – А что в ней?
– Смерть. И твоя и моя. Читал в детстве сказку про Кащея?
– Шутите?
– Шучу. – Генсек хмыкнул. – Но лучше, если они ее не найдут…
Яркая вспышка длилась не дольше мгновенья. Сначала была лишь боль, потом потянулись унылые больничные коридоры, где Гриша видел сумрачные лица врачей, потом промелькнули калейдоскопом полуразрушенные дома гарнизона, затопленные водой ангары, продуваемые насквозь полярным ветром маленькие города, квартиры с полинявшими обоями, неприветливые люди, которых он даже не знал. На Гришу повеяло сухой тоской и губительным отчаянием. Радовало лишь, что рядом с собой он видел Вадьку. Сын вырос высоким и улыбчивым. И выглядел, как показалось Грише, вполне счастливым…
– Что, не нравится тебе такое будущее, старлей?
– Нормальное будущее. Как у всех…
– Ну, не совсем как у всех, – не согласился Генсек. – Это, понимаешь, как если бы все события твоей жизни сошлись в одной точке, то есть происходили прямо сейчас, вот в это самое мгновение…
– Не понимаю, – удивился Беляков. – Я что, уже умер?
Генсек тяжело вздохнул.
– Так и знал, что не поймешь. Нет, ты не умер. Ты продолжаешь жить. Но одновременно в прошлом, в настоящем и в будущем.
– Точно умер…
– Вот ведь упертый, сиськи-масиськи! Люди тебя по-прежнему воспринимают, как объект материального мира, поэтому считать тебя умершим было бы неверно. Понимаешь? Твое сознание пока блокирует поступающую информацию. Ее слишком много. Ты попробуй приоткрыться. Но очень осторожно. Подумай, кого конкретно ты хотел бы сейчас увидеть, а я подсоблю…
Снова яркая вспышка. Беляков поднимает со стола чашку с отколотой ручкой. Свою любимую. Отхлебывает остывший чай. В мойке гора немытой посуды. Ему стыдно перед сыном. Но Вадим, похоже, ничего вокруг не замечает. Он покачивается на хромом табурете, прячет в сумку серый конверт из плотной бумаги, очень похожей на ткань, и пристально смотрит на него.
– Сейчас я тебе ничего не смогу объяснить, Вадька, – устало говорит Беляков. – Ты просто поверь, что этот конверт нужно сохранить. Спрячь его очень хорошо…
Неловко повернувшись, он цепляет ногой дряхлую магнитолу. В ней что-то треснуло, и в полной тишине мягкий баритон затянул под гитару:
Никаких на небе звезд нет,
это просто миллион дыр,
И пробивается сквозь них свет,
это светится другой мир.
Там за черной пеленой тьмы
несказанной красоты сад,
Где и встретимся потом мы,
если вдруг не попадем в ад…
Вадим наклонился и выдернул шнур из розетки.
– Пап, я с ума с тобой сойду. Как мы можем сидеть тут и спокойно с тобой говорить, если я точно знаю, что год назад ты умер от сердечного приступа.
Однозначного ответа на этот вопрос у Гриши не было.
– Я как бы умер и одновременно не умер, Вадик. Понимаешь, жизнь – она такая штука… разнообразная… В общем, давай не будем о грустном. Расскажи, как там у вас дела в этой Барселоне? Как невестка моя поживает?
– Да нормально все, пап. Ты не волнуйся.