Очнувшись, он ей все рассказал. Что это он убил X. Или, по крайней мере, что она убила себя, потому что он страшно ее боялся. Что она ему нагадала какие-то ужасы. Что эта любовь приводила его в ужас. Что при виде X. он впадал в тоску и ненависть. Что она сосала из него кровь - именно так он и выразился. Что он был околдован. Что она безумно страдала из-за него. И потому выбрала смерть.
Около шести часов вечера.
Поль лежал на диване в полубеспамятстве. За все время, что я там сидел, он не произнес ни слова. Но когда Марта на минутку вышла - по ее словам, чтобы приготовить чай и положить на тарелку несколько бисквитов, - он вдруг заговорил. Не вставая с дивана, не глядя на меня. Он говорил медленно, монотонно, временами судорожно хватая ртом воздух. Через несколько минут мне стало жутковато, я мысленно взмолился, чтобы вода для чая закипала побыстрее. Мне чудилось, будто передо мной Иеремия, взывающий к пустыне. А он все говорил, упорно глядя на большой телевизор, стоящий в углу, возле окна. Он говорил примерно следующее (я передаю это неточно, но весь его монолог походил на школьную диктовку, когда учитель тщательно выговаривает каждое слово):
- Если появление призраков во сне производит более сильное впечатление, нежели созерцание живых, то я верю в духов умерших. Именно поэтому та, что любит, будучи разлучена с любимым, горячо желает завладеть разумом того, кого она желает, - желает так неодолимо, так страстно, как те женщины-духи, что терзают и преследуют нас днем и ночью, за пределами воспоминаний, что мы храним о них…
Он надолго замолчал.
Потом, обернувшись ко мне, добавил:
- И я вам клянусь, что это ей удается.
Среда, 28 февраля. Улица Бак.
А. тут же примерил отчаяние Поля на самого себя. И это его воодушевило на пылкое осуждение любви.
- Как перебросить мост через все, что нас разлучает, что не так уж далеко от нас, что и есть мы сами, что являет собой наш пол, разделяющий нас надвое, как член, расположенный в самой середине тела?!
Он сказал, что любовь лишена сладости и очень скоро попадает под гнет болезненной ностальгии. Ибо, с одной стороны, она неосуществима, а с другой - беспомощна. Это бойня. Нам нет доступа к телу, мы не можем идентифицировать себя с ним - так тело еще не родившегося ребенка и тело той, которая его носит, в течение девяти месяцев составляют единое целое.
- Ты знаешь, какой сегодня день? - спросил А.
Я покачал головой.
- Поль всего себя вложил в это неосуществимое желание. А это все равно что бросить добычу, предпочтя ей тень, которую она отбрасывала. А не тень другой добычи.
А. говорил горячо и высокопарно. Его лицо и голос обрели былую убедительность.
Вот уж действительно: чужое несчастье пошло ему на пользу.
- Вероятно, правду говорят, - продолжал А., - что страсти не имеют иной цели, кроме состояния, в которое они повергают. Ни одна из них не предшествует самой себе. Она непроницаема для того, кто ее переживает, непредсказуема в начале и неожиданна в конце. Страсти фатально необходимы, но остаются непроницаемой тайной. Это слепая, неразумная механика, подвластная любому случаю. Темная, непостижимая. Смерть, завладевающая жизнью.
1 марта. Я наведался на улицу Бернардинцев.
Узнав, что X. покончила с собой, Поль испытал огромное облегчение. Ему показалось, что его тело вдруг очистилось, что нечто липкое, прочно приклеившееся к его коже, отпало навсегда. Он почувствовал себя свободным, как животное после линьки, оставившее в траве омерзительную старую оболочку, или как гусеница, вдруг обретшая пестрые крылья и взлетевшая в небо, к солнечному свету. Он вообразил, что с него снято заклятие, что самое страшное уже не будет являться ему на каждом углу, что оно поглотило грех.
Но призрак вернулся той же ночью. И это ночное видение мучило еще острее, чем живое тело.
Пятница, 2 марта.
Когда С. разбирала свои платья, примеряла их, раскладывала и так далее, она вела себя довольно странно. Она выглядела одержимой и, когда ее тело отражалось в высоком зеркале, разглядывала себя с каким-то лихорадочным интересом, далеким от всякого страха. Она изучала свое отражение с ненасытной жадностью. Так случилось, что я увидел ее в тот момент, когда она с нескрываемым бесстыдством отдавалась этому изощренному любованию: обеими руками, простертыми вперед, она словно ощупывала свое второе "я", вперив в него горящий взгляд.
Суббота, 3 марта.
Зашел на улицу Бернардинцев. Встретил там А.
Марта о Поле: "Он непрерывно поносит ее".
Поль сидел в своей комнате.
- Полная противоположность А., - сказала она. - Он со мной больше не разговаривает.
Неожиданно Марта разрыдалась. И забормотала сквозь слезы:
- Они выглядели такими счастливыми. Она была такая красивая, такая юная. Они разговаривали. Непрерывно говорили о любви. О заветной стране любви, безбрежной, как море под незаходящим солнцем. Где текут реки молока и меда… Бескрайний морской простор, земля обетованная, тишь. А на берегу крошечные нагие люди, собирающие жемчужины на пляже. Женщины вдали, разрезающие водоросли. У каждой на шее шарф, переливающийся на солнце. И глухие, тяжелые вздохи волн, набегающих на песок. И песня дикого зуйка…
Она плакала. Она выглядела старухой.
Воскресенье. Сидел дома в одиночестве.
Зашел А. Элизабет просила передать, что они надеются видеть меня чаще. Я обещал прийти завтра же.
В ответ А. заверил меня, что все в порядке: он уже "на пути отказа от смерти".
Понедельник, 5 марта. Улица Бак. Явился с большим опозданием. Рекруа и Бож уже давно пришли. Д. спал.
Они начали ужинать без меня. Говорили о Поле. По словам Марты, Поль сказал примерно так: "Женщины никогда не ласкают". Я вспомнил одну фразу Поля, которую Вероника передала мне за несколько недель до случившегося.
- Молчи, молчи, - будто бы сказал он X. - Все, что ты мне говоришь, приносит мне несчастье…
А. заявил, что Поль был не так уж неправ. Вот, например, лососи поднимаются по реке против течения, а достигнув истока, мечут икру и умирают.
- Ну прямо "Ловец луны"! - сказал Бож.
Рекруа не смог удержаться от множества бесполезных советов: если то, что человек любил, внезапно исчезло, нужно сделать все возможное, чтобы его "отсутствие" не вернулось, чтобы "смерть" не вернулась. А Поль поступает как раз наоборот. Бож сказал: общеизвестно, что латинское слово "реликвии" переводится как "пережившие" или "уцелевшие". Или "отбросы". И что адвербиально это означает "отныне, впредь"!
- Именно так, - подтвердил А. - Вы согласны, что это так? Исцелиться - значит вспоминать о X., множить предметы, лица, члены, груди, реликвии, образы, но не для того, чтобы вернуть ее к жизни, а чтобы укротить горе, вызванное ее уходом, чтобы не входить в контакт с ее отсутствием, с ее ужасающим не-существованием, чтобы отогнать от себя исчезновение X. Я не сомневаюсь, что должно быть какое-то название для определения этого процесса, который толкает нас не к мертвым, но к тому, чтобы оттолкнуть мертвых от нас…
- Может быть, reliquatio? - предположил Бож. - Это слово означало в равной мере и факт расставания, и факт сохранения, и факт измены. Однако римляне этрусского происхождения употребляли также другой термин - conclamatio. То есть попросту "называние": достаточно было позвать умершего по имени - а он, естественно, не являлся на призыв, - и тогда само это имя предохраняло живых от его возможного возвращения. И приговаривало его к вечному небытию. Иными словами, устраняло неназываемое…
- Вспоминать о мертвых… вспоминать о тех, кого больше нет, - задумчиво сказал А., - это означает вспоминать о тех, что были и вдруг их не стало, придумывать мельчайшие подробности их образов, заслоняться от настоящего воспоминания о них, ибо то, что вспоминает о них после их смерти, что напоминает нам о них, это уже не они - живые, но они - мертвые. Та ниточка, что протягивается от них к нам, доказывает, что они навсегда покинули нас, что они покинули самих себя, - это свидетельство их исчезновения. Отсутствие… это то, чего нет. Они уже ничего не скрывают. Они стали реальными… Пробел на странице… Отсутствие образа…
- И разумеется, это необъяснимо, - ответил Р., повысив голос. - Это неописуемо. Это безлико. Но, по правде говоря, тот факт, что они перестали существовать или, скорее, внезапно отбросили свои тела, как вещи, само по себе не так уж трагично. И даже не поразительно. Разве Поль не противопоставил отказ отсутствующему голосу X.? Отсутствию ее голоса. Он не пожелал предательства, воспоминания, сеанса восхваления…
Но он от этого обезумел! - вскричал А. - Обезумел от этого обмена жизни на смерть, на пустоту исчезновения. На ту самую пустоту, которую даже слово "смерть" пытается оградить от простоты смерти…
- Это даже не безмолвие, - сокрушенно сказал Р., - это не "немота", это доказательство того, что явления нашего мира не говорят…
- Совсем напротив! - возразил А. с непривычным пылом. - Наш голос, каков бы он ни был, питается отнюдь не желанием говорить. Он - экран, позволяющий не слышать того, что безгласно. Не слышать и не видеть ничего, что исходит от этого тела, которое перестало говорить, которое сведено в могилу смертью, которое воссоединяется с тем, что больше никогда не заговорит!
Вторник, 6 марта. Ко мне заглянула Вероника. Пустилась в воспоминания об X. Стала уверять, что любила ее.
- Когда его стараются взбодрить, он плачет, - сказала она, намекая на признания X.
Оказывается, Поль не выносил физической любви.
Он якобы говорил: "Обнаженная кожа притягивает взгляд так же, как жизнь притягивает смерть, как подгнивший фрукт под деревом притягивает крошечных муравьев или жужжащих пчел".
Среда, 7 марта. Когда С. впервые стало дурно (однажды, сидя в тазу с водой, она потеряла сознание на всю ночь), ей почудилось - как она позже утверждала, - будто она умирает. По ее словам, она встретила эту мысль с радостью, и в ней осталось что-то от этого ощущения, когда она пришла в себя.
После "этого", в разговорах с Ульрикой, Карлом и Г., она признавалась - подавляя своих слушателей какой-то истерической убежденностью, что готовность отдаться смерти имеет сладостный вкус.
(Мне С. говорила, что, очнувшись, вновь ощутила свое тело, все члены своего тела, с ненавистью и что возвращение к реальности внушило ей смятение и ужас: она вдруг осознала цепкость видимых вещей, всесокрушающую, непобедимую банальность формы каждого предмета, каким он предстает перед нами при дневном свете.)
Четверг, 8 марта.
Комната, которую С. за смешные деньги сняла на улице Арбр-Сек, в довольно красивом особнячке XVII века, правда без отопления. Вода и туалеты на этаже, общие.
С. говорила: "Нужно бы купить металлическое эмалированное ведро с крышкой. В детстве я звонко писала в такое ведро. И пусть оно будет ярко-синее".
Пятница, 9 марта. Побывал у Карла.
Поговорил с ним о Поле. Он сказал, что знал их обоих гораздо лучше, чем я. Они часто ходили куда-нибудь вместе. X. была очаровательна.
Я осторожно упомянул об С. Признался, что память о ней вдруг стала преследовать меня. Что я, как ни странно, еще помню ее.
Поль и X. Он упрямо требовал от нее: "Вскармливай меня!" По крайней мере, так утверждал Карл.
Суббота, 10 марта. Звонил Коэн. Не могу ли я поужинать с ним на следующей неделе? Договорились на 12-е.
Сегодня ночью меня опять навестила С.
Воскресенье. Побывал на улице Бериардинцев.
Поль по-прежнему молчал. Марта боялась, что он поддастся безумию. Воспоминаниям. Сказала, что иногда, стоит ему остаться одному, он начинает говорить А она, замерев у двери его комнаты, слушает странные диалоги, которые он ведет с самим собой. Она пересказала отрывки одного такого диалога (по ее словам, он произносил слова очень медленно и старательно, не так, как обычно, - вероятно, тут сказывалось воздействие транквилизаторов):
- Вы слышите шаги на лестнице?
- Она как будто держит в руке гимн.
- Может, это Улялюм?
- Нет, вы с ума сошли! - отвечал он сам себе.
- Она спускается так тихо, почти бесшумно. Ни одна ступенька не скрипнет. Да и спустилась ли она хоть раз?
- Я с вами не согласен.
- О, просто у вас не такой тонкий слух. Или же вы не обратили внимания, которого она требует.
- В самом деле, какой бы легонькой она ни была, я слышу, как она спускается. Для того, кто умеет слушать…
(Тут он смеется.)
- Да и было ли у нее когда-нибудь тело?
- Может быть, весь воздух, раздвинутый этим телом - если предположить существование этого тела, - преобразился и теперь медленно, из пространства в пространство, доходит до нас?
И так далее.
Понедельник, 12 марта. Отправился на улицу Пуассонье в гости к Коэну. После ужина мы выпили старого виски в его кабинете (гостиная плохо отапливалась). За столом мы о многом беседовали. Но теперь я не знал, что ему сказать.
- Какого усопшего вы поминали сегодня? - спросил я его наконец.
Он встал, выдвинул ящик письменного стола, достал листок из картотеки и прочел: "Анна стоит на коленках на стуле и разглядывает пирожные, которые испекла для нас Тэбби. Эмили подметает в маленькой гостиной, а папа и Бренвел куда-то ушли".
- Это выдержка из дневника Шарлотты Бронте, - сказал он, - датировано двенадцатым марта тысяча восемьсот двадцать девятого года.
И мы замолчали.
- Странное увлечение. Сродни религии, - тихо сказал я наконец. - И вы каждый день молитесь таким образом за умерших?
- Это не такое уж благочестивое занятие, как вам кажется. Кто, если не я, подумает о них? И потом, я посвящаю этому всего четверть часа, по утрам… В сравнении с целым днем это сущие крохи. Нет, это не религия, это вполне светская обязанность, ничтожно малая, если вспомнить, сколько времени посвящают своей страсти эрудиты, или влюбленные, или историки. Или вот этот скорбящий Поль…
- Ну и как же это происходит?
- Каждому умершему отводится свой день. Я имею в виду тех, кто достоин моих скромных воспоминаний. И в течение этой четверти часа повторяю все то, чем был занят мой предмет в данный день. Полностью самоустраняюсь, чтобы он мог занять мое место. Другими словами, я как бы умираю, предоставив свое тело умершему, чтобы он прожил в нем хотя бы такой краткий миг… А когда эта быстрая метаморфоза заканчивается, я вписываю в свое расписание встреч нашу призрачную встречу, и знаете - иногда к вечеру она всплывает в моей памяти как единственное более или менее ценное воспоминание, сохранившееся от этого дня… Разумеется, я не говорю о сегодняшнем, - с улыбкой добавил он.
- Покажите мне, - попросил я.
Он вынул из кармана самый обыкновенный тощий блокнотик в красноватой обложке и с легким смущением протянул его мне. Я поднес его к лампе, стоящей на маленьком раздвижном столике рядом с томами в издании Verard. Нашел дату - 12 марта. Запись была сделана карандашом, очень мелким почерком:
"9.30. 150 лет назад. Хейвуорт. Будущий автор "Грозового перевала", в возрасте 10 лет, старательно подметает пол маленькой гостиной в доме священника".
Вторник, 13 марта.
С. опять наведалась ко мне. Я плохо спал.
Ответ С., когда я пытался удалиться, когда трусливо измышлял предлоги для путешествия, когда бессовестно уговаривал ее немного повременить: "А если бы я вас попросила, чтобы ваше сердце остановилось на год-два, что бы вы мне ответили?"
Среда, 14 марта. Заходил на улицу Бак.
Ужин прошел приятно. Я заглянул в детскую, чтобы поцеловать малыша Д. на сон грядущий. Он спал, свернувшись калачиком. Его безмятежное личико обрамляли разметавшиеся белокурые кудряшки, еще влажные после купания. Рот был слегка приоткрыт.
Он сжимал в кулачке уголок атласного одеяла; этот гладкий покров помогал ему сохранить связь с тем, что ушло, казалось ему, вместе с прошедшим днем, и дарил подобие власти над тем, что поглощало его сейчас, всего целиком. И все же он выглядел спокойным. И я подумал: наверное, он глубоко убежден, что еще может таким образом, даже погрузившись в сон или после страшного сна, повелевать тем маленьким мирком, над которым в действительности у него никогда не будет власти.
Четверг, 15 марта. Зашел на улицу Бернардинцев.
Марта постарела от горя. Поль по-прежнему хранил молчание. Я намекнул ей: может, она дает ему слишком много снотворных и транквилизаторов? Она ответила, что ему необходимо побольше спать, так он скорее забудет.
- Я очень боюсь, что он умрет, - призналась она.
Пятница, 16 марта.
С. рассталась со своим мужем - г-ном Шапель-Вёф, который был на двенадцать лет старше ее и принимал активное участие в государственном перевороте 1958 года, - самым удивительным образом. Как в старинных романах.