Два месяца спустя после их свадьбы, во время обеда, она заявила Ш.-В., что от его тела больше не исходит тот запах, который ей прежде так нравился. Она добавила, что провинция, по ее мнению, смертельно скучна, что огромный парк, окружавший их дом, великолепен, но банально зелен и что она желает переехать в Париж. Созналась, что притворилась беременной с целью вынудить его ускорить вступление в брак, на который он никак не мог решиться ввиду разницы их возраста. И эта невинная традиционная хитрость вполне удалась - она избавила его от колебаний, не так ли? Попутно она убедила его в том, что глупо волноваться по этому поводу: она надеется, что ее бледность скоро сменится здоровым румянцем; ведь эту уловку придумала она сама, и никто, кроме нее, ничего не подозревает. И что отсутствие младенца в первые месяцы брака не так уж сильно осуждается в провинции. Да и он немало сэкономит на этом: не нужно будет тратиться на самолет, который доставил бы ее в родильный дом Ниццы или Женевы, а потом на Сицилию или Мальту - для отдыха в укромном месте. Сообщила, что пошла на этот обман, желая вырваться на свободу из родительского дома, и теперь, когда она лучше узнала его, ее чувство к нему можно назвать нежностью с примесью презрения. Сказала, что в нем есть нечто убивающее доверие, которое прежде она питала к нему ввиду его огромного состояния и тесной дружбы с представителями высшей власти. И она вовсе не для того избавилась от родительского ига, чтобы сменить его на супружеский гнет. Повторила, что ее тошнит от его требований к ней, когда они лежат в постели. Она высказала все это, не прекращая есть; г-н Ш.-B. встал и вышел пошатываясь; он был бледен как смерть, губы его тряслись, одной рукой он прикрывал глаза.
Суббота, 17 марта. Этой ночью снова вернулась С. Эта назойливость заставила меня встать с постели.
Назойливость призрака…
Воскресенье. Обедал на улице Бак. Д. чувствовал себя хорошо. А. и Э. тоже.
Мы прошли в его комнату. Он показал мне факсимильные издания партитур Гайдна. Сказал, что пока еще не может работать.
- Я, конечно, уже глотаю слюну, но, как ни стараюсь, мне это удается с трудом.
Я пожал плечами. Лишь бы он снова обрел интерес ко всему, что любил, это самое главное.
- Но я никак не могу начать работать, - повторил он. - Все, что я начинаю делать, словно в пустоту проваливается. В черную бездну. И это не сумрак ночи, которая несет отдохновение, новые силы, свежесть травы, цветов, небосвода. Это нечто вроде дымно-черной тучи, душной пустоты, мрака посреди дня, пробела в воспоминании о дне, эта чернота пугает, ввергает в головокружение, иногда более страшное, как мне кажется, нежели то, что предшествует смерти.
- Да ты посмотри вокруг - это же день! Обыкновенный дневной свет! - сказал я.
Я уже был сыт этим по горло.
Понедельник, 19 марта.
С., наверное, думала: "Чем скорее он обнажит тело, тем меньше будет стыдиться". Но стыд - единственное чувство, обладающее притягательностью с того момента, как тело перестает быть достаточно лакомой приманкой. И в этом нет ничего удивительного, ведь привлекательность тела так эфемерна. И формы его настолько банальны и привычны, что не способны смутить или взволновать. Дерзость - волнующее впечатление - подразумевает стыд, который и сам являет ни на чем не основанное впечатление; нагота не есть такое уж искусственное состояние, притом что оно и не совсем естественно (по крайней мере, для рода человеческого, издревле проявлявшего интерес к перьям, надрезам на коже, росписям, стоячему положению, татуировкам и пестрым тряпкам).
Вторник, 20 марта. Обедал с Рекруа. Потом мы пошли на улицу Бак. А. не работал. Сознался, что весь день читал любимые партитуры. Р. настойчиво убеждал его взяться за работу, вернуться к сотрудничеству с Отто фон Б., забыть навсегда о ложных ценностях и о смерти.
Он должен избавиться от черных мыслей, от мрачных химер. Абстрагироваться от них, отбросить их от себя.
Но А. явно шел на поправку. И я не понимал ритуальных заклинаний Р. Находил все это скверной, затянувшейся и вредной комедией.
Р. решил проводить меня до дому. По пути мы беседовали о "прошлогоднем снеге", о депрессии А., о смерти X., о молчании П. На набережной Малакэ я поспешил с ним распрощаться.
- Нынче последний день зимы, - сказал я, словно это могло послужить мне извинением.
Глава IV
Среда, 21 марта.
Впервые я увидел С. на вернисаже Луи-Эдуара, на Университетской улице. Стояло лето. Несмотря на дневное время, галерею освещали яркие лампы.
На ней было длинное легкое платье серого цвета, с длинными узкими рукавами и небольшим вырезом, мягко обрисовывающее ее фигуру. На ногах высокие серые сапоги, которые мне не понравились. Волосы, туго стянутые в пучок, на шее скромная нитка жемчуга, - словом, ничто, кроме вызывающей сдержанности и не менее вызывающей холодности, не отличало ее от окружающих женщин. (Впрочем, я забыл гладкую кожу и яркие краски молодости, а также апломб, идущий от сознания своей красоты.) Когда я вошел, она отвела взгляд. Заставила себя отвлечься от выставленных картин, которые притягивали ее и вызывали гнев. У нее были длинные нервные руки с замечательно гибкими пальцами. Мне помнится, она оказала любезность двум пожилым дамам, которым не удавалось подойти к буфету с закусками, - принесла им вина и сэндвичи с мясом. В тот момент, когда мы уже собирались уходить, Сюзанна, Карл и А. (А. был тогда с нами) предложили ей выпить. Но она с улыбкой отказалась, сославшись на усталость и при этом взглянув на меня. Я тоже отклонил их предложение. И мы с ней вышли вместе.
Средопостье. Улица Жардине. Т. Э. Уинслидейл и Коэн уже пришли.
Я заговорил про С., про X. Рекруа глупо сострил, что невозможно всерьез заводить длительные связи с людьми, которые умирают.
- Длительная связь - парадокс, эти слова противоречат друг другу, - сказал Уинслидейл.
- Не интересуйтесь никем, кроме мертвых, - воскликнул Коэн, - мертвых настолько прочно, что мертв и их язык, и ничто живое не дышит ими, ни одно личное воспоминание о них невозможно; они настолько далеки, что стали абстракцией, которая, если можно так выразиться, мертвее смерти! Ох уж все эти покойные языки, которыми так восхищается Бож!.. И бросьте вы свое издательство, станьте просто эрудитом!
Я сообщил ему, что не смогу жить на ренту, поскольку у меня ее нет. О чем я искренне сожалею. И добавил, что он должен знать - или, по крайней мере, помнить - на собственном примере, как ненавидят в университетах чисто теоретические, абсолютно бесполезные изыскания.
Пятница, 23 марта.
Воспоминание о вернисаже Луи-Эдуара вернулось сегодня ночью.
Посетители, сбившиеся в густую толпу, занимались лишь тем, что передразнивали друг друга и завязывали смертельные ссоры. Осы, прилипшие к истекающей сахаром ловушке в жгучем полуденном зное…
Суббота, 24 марта. Зашел на улицу Бак.
Он сказал мне, что вода точит камень.
- Я уже не помню, - сказал он, - что такое приятный сюрприз, удачный сюрприз. Получить сюрприз. Для этого нужно желание и чтобы другой человек увидел желанный предмет. Но нужно, чтобы он забыл о том, что жаждал получить его, и чтобы появление этого предмета застало его врасплох. Одновременно нужно, чтобы он сохранил в памяти какое-то подобие надежды, чтобы он все еще продолжал его желать; нужно, чтобы этот предмет был доступен, чтобы он дерзнул к нему приблизиться и завладеть им… Но нужно, чтобы обладание этим предметом подтвердило надежду, которую он питал, мечтая о нем, чтобы радость обладания слилась с радостью утоления этой надежды. Невыполнимая задача.
Воскресенье, 25 марта. Провел день в одиночестве.
Мои друзья старели, а я грезил о женщине, которой больше не было в живых.
Понедельник, 26 марта.
Начались сильные холода. Ко мне зашел Йерр. Глэдис чувствовала себя хорошо, она донашивала последний месяц.
- Ну разве это весна - одно название! - сказал я ему с внезапным раздражением, глядя в окно на разбушевавшуюся Сену, на древесные ветви, сброшенные ветром на асфальт или в темную бурлящую воду.
Он ответил, что вчера ездил в свой загородный домик в окрестностях Парижа. Рассказал, как там падали березы, переломленные пополам. А в буковый лес и заходить-то было опасно: древесные стволы рушились наземь с таким оглушительным, путающим треском, что, окажись рядом человек, он бы застыл на месте, в испарине, скованный ужасом.
Вторник, 27 марта.
Ночью опять С.
С распухшим от слез лицом.
Среда, 28 марта. С. крепко спала, свернувшись калачиком. Что-то бормотала сквозь сон. Время от времени, среди ночи, поворачивалась с боку на бок, глубоко вздыхая.
Четверг, 29 марта.
Зашел на Нельскую улицу поцеловать Глэдис и вручить ей фунт шоколадных конфет по случаю именин.
Она сказала, что никогда так страстно не любила их, как сейчас.
Йерр взял меня за руку и - впервые! - привел в свой "малый" кабинет. Комната и впрямь была невелика. Стены сплошь заставлены книгами - обзорами, всевозможными словарями, грамматическими сборниками…
- В этой комнате нет места ни одному литературному произведению! - гордо объявил он. И твердо добавил: - И никогда не будет!
Позже, провожая меня к выходу, он шепнул, торжественно подняв два пальца:
- Тайная задача моей жизни - это, во-первых, иссушить чувство и, во-вторых, осушить синтаксис!
Пятница, 30 марта.
Меня опять разбудила С.
Суббота, 31 марта.
Зашел на улицу Бак. Все было хорошо. Незадолго до этого А. навестил Марту. Поль по-прежнему упорно не разговаривал с матерью.
Когда я уходил, он сказал:
- Не помню, где я прочитал, что несчастные люди видят лучше.
- Что касается меня, не думаю, - ответил я.
- Ну согласись, что слезы делают взгляд более зорким хотя бы потому, что омывают глаза!
Воскресенье, 1 апреля. Не хотелось никуда выходить.
Но мне позвонили Коэн, Карл и Уинслидейл. "Надоело сидеть дома", - сказал Коэн. И добавил, что ему придется съездить на одну-две недели в Баварию. Как он выразился: "Наведаться в старые пенаты". Я пригласил их к себе на вторую половину дня.
Карл провел средопостье у моря. Долго рассуждал о весне. О слезах соловья, которые замерзли зимой, а теперь оттаивают. О тумане, который окутывает все и вдруг расходится. О красках, которые, по его уверениям, ярче всего на кончиках цветочных лепестков.
Потом между Коэном и Уинслидейлом вспыхнула ссора, какие бывают только у школьников или у педантов; они поспорили о предвестьях весны. Коэн утверждал: "Весна начинается с грачей!" Уинслидейл: "Нет, с метания икры у лягушек!"
Их перепалка становилась все ожесточеннее - естественно, в силу принципиальных расхождений.
Вторник, 3 апреля.
Позвонил Марте. П. отказался разговаривать с ней. Он ушел в воскресенье и до сих пор не вернулся. Вчера она узнала, что он встречался с друзьями.
Среда, 4 апреля. Провел полдня на улице Бак. Бож тоже пришел. И бесцеремонно сыпал советами: затыкать себе рот, не противиться случаю, не толковать на свой лад ничего из происходящего. Не винить того, что есть. Не тянуться к тому, что пугает. Не спорить с тем, чего не исправить, и т. д.
Элизабет подала чай. Д. бегал вокруг нас, гоняясь за мячиком от пинг-понга. Э. разрезала "мраморный" торт, посыпанный крошкой.
У меня вдруг на какой-то миг голова пошла кругом. Физически.
- Ничто из того, что существует, не может называться плачевным, - продолжал неутомимый Бож. - Даже если что-то из сущего вздумает винить что-то другое из сущего, разве это естественно, необходимо? Непостижимая магия…
- В этом и заключена вся человеческая мораль. И большая часть языка… - равнодушно заметил А.
Д. убежал в кухню, вернулся с коробкой сахарного печенья и начал его истреблять одно за другим, без передышки.
Бож сообщил, что в Лувре есть замечательный греческий барельеф "Наслаждение цветами", чья торжественная строгость способна взволновать душу. Это очень заинтересовало Элизабет. Она не помнила такого барельефа. Д. тут же потребовал, чтобы мы пошли его смотреть всей компанией в ближайшее воскресенье.
Я отклонил предложение. Д. не мог усидеть на месте. Он прыгал, вертелся как юла или внезапно кидался на нас с видом хищной птицы.
Элизабет пошутила: а еще говорят, что дети - цветы жизни.
Четверг, 5 апреля.
С Ульрикой в "норде". Машину вела Сюзанна. С. выбросило наружу, и она рухнула в заросли крапивы. Сюзанна сказала мне, что, поднимаясь, увидела женскую туфлю, полную кровавой жижи. Узнала в ней туфлю своей подруги.
Пятница, 6 апреля.
Опять С.
Размышлял о жестах, которые мы делаем, когда уже не властны над собой.
Суббота, 7 апреля.
Из ее комнаты были видны церковь Сен-Жермен л’Осерруа и фриз с фрагментами рыбьих тел. Она утверждала, что сухое дерево, давшее название улице, было деревом из Хеврона. В момент смерти Христа оно мгновенно сбросило листву.
Воскресенье, 8 апреля. Позвонила Элизабет: не могу ли я прийти в полдень, к обеду? Я поблагодарил, но отказался.
Часов в шесть ко мне зашел А.
- Роли переменились, - с улыбкой сказал он. Сообщил, что Д. простудился, но ничего серьезного нет.
Я откупорил бутылку белого вина.
Он сказал, что иногда завидует X. Я ответил, что он лукавит.
- Какой прекрасной могла бы стать эта любовь! - безнадежно промолвил он. И тихо, почти неслышно добавил:
- Все эти люди, спокойно засыпающие каждый вечер, без всяких проблем, стоит им лишь опустить голову на подушку, - разве они не являют собой доказательство бессмысленного, непонятного бесстрашия?
- Ты думаешь, таких много?
- И они падают… падают, как камни…
Ну, по крайней мере, тот сон, которым, вероятно, спят камни…
- И то "низкое", что зовется их "местом", к которому они стремятся…
Понедельник, 9 апреля.
Тогда я впервые поклялся ей, что мы будем любить друг друга вечно, что мы будем жить вместе. Что будем счастливы. И тогда я впервые ей солгал. Это произошло на улице Риволи, в десять или одиннадцать часов. На том самом месте, куда рухнул выброшенный из окна Колиньи.
Вторник, 10 апреля.
С.: "У меня есть маленькое местечко внизу живота, которое мешает полному, совершенному наслаждению. А вы видите только его. Хуже того - с учетом ширины вашего языка, вы отделяете меня от него!"
Среда, 11 апреля.
Зашел на улицу Бак. Д. лежал в постели с высокой температурой. Он уже целую неделю не ходил в школу.
Я заглянул к нему в комнату. Он спал беспокойным сном. И весь горел. Он лежал ко мне спиной, голова еле виднелась из-под одеял. Видно было, что его сильно знобит.
А. снова начала мучить тревога. Не лучше ли ему отказаться от наркотических средств, которые он принимает с начала года? Ведь они были призваны облегчить ему беспокойное состояние, однако при этом отнимают силы преодолевать его. Он добавил, что очень волнуется из-за Д. Вот поэтому и перестал спать. Рассказал мне, что часто видит океан своего детства. В этих воспоминаниях смешиваются обрывки снов, кошмаров. Сегодня ночью он стоял в двух шагах от океана, зимой. Берег окутывала пелена легкого, холодного тумана. Призрачная земля, и воздух, и вода… Марево было тут, рядом, а где-то вдали - рука, плечи, ноги. Все было лишено смысла, все пронизывало холодом и казалось безысходным. И он вдруг в панике бросался бежать куда глаза глядят. По морскому берегу.
Странный это был берег. Не такой уж враждебный, но совершенно нереальный. Бес порядочное нагромождение острых обрывистых утесов. Глубокие промоины. А в них предметы, обломки, существа, подобные сполохам зыбкой воды. Зыбкой - и необъяснимо стоячей. Животные прилипшие, приникшие к скалам. Как моллюски. Скалы в окаменелой недвижности, вода - в вечном движении. И все кругом недвижно, но все движется, колеблется. Он был исполнен уверенности, и в то же время его мучил страх. Страх, очень уверенный в себе. Ему не удавалось перепрыгивать со скалы на скалу.
- Все что угодно, сваленное в кучу, - сказал он, сваленное как попало, без всякой логики. Ни упорства, ни реванша с его стороны, - добавил он, - одно лишь чувство вязкой, бесконечной неустойчивости, которая обретает бесконечность в силу постоянного, возникающего всякий раз случайно, в самый последний миг, подступа к сути… Устойчивая потеря равновесия… Да, именно так: утрачивая все, равновесие утверждает себя.
И то же самое происходит с его телом. Он уверял, что именно неловкость его тела поддерживает его тело. Что, теряя равновесие, он держится на ногах именно в силу потери этого равновесия. И держится очень уверенно. Падая - возрождается вновь. И обретает силу благодаря этим беспорядочным, неосознанным движениям, продлевать себя бесконечно - не переставая гибнуть на отдельных этапах. Он то и дело просыпается, весь в поту, затем опять проваливается в это холодное сновидение. Никогда не достигая глубокого спокойного сна.
Четверг, 12 апреля.
Сегодня утром подумал: как это жестоко - проснуться и вдруг буквально, физически почувствовать под рукой жуткую субстанцию смерти. Я видел во сне С. и в этом видении забыл, что ее больше нет в живых.
Свидетельством тому моя постель.
Пятница. Ульрика сказала, что Ш.-В. женился на С., потому что иначе не мог бы наслаждаться близостью с нею.
А потом, бросив мужа, она заставила его по-прежнему любить себя. До безумия.
После меня С., вероятно, любила Глэдис. Затем Ульрику.
К семи часам зашел А. Малыш Д. еще не выздоровел. А. гордился его храбростью, его юмором даже при высокой температуре и бессоннице. Ему было невыносимо видеть страдания сына. Он признался мне, что испытывал сильное искушение взмолиться к Богу: пусть передаст ему болезнь Д., он готов взять на себя все его мучения, лишь бы избавить от них тельце ребенка.
Спросил меня, не приду ли я к ним на воскресный обед. Я обещал.
Суббота, 14 апреля.