- Будь я на вашем месте, - ответил Йерр, - я бы возблагодарил Господа за то, что Он создал меня с такой чувствительной, уязвимой, страдающей душой! Такой впечатлительной, что ей причиняют боль даже грезы! Что же до нашего блажного миллиардера, - продолжал он, взглянув на Р., - коему по крайней мере однажды все ценности показались вероятными, почва - незыблемой, язык - многозначительным, а дневной свет - сияющим, то тут мне нечего сказать… Я охотно оплатил бы из своего кармана семь свечей - как минимум семь белых восковых свечей, чтобы поставить их у ног Ассумпты!..
Рекруа даже глазом не моргнул. Всего только и заметил, что, невзирая на заявления Йерра, никому из нас не суждено очиститься от сообщничества, за которое мы держались с жестокостью, ставшей основой нашего существования. О чем неоспоримо свидетельствует все в этом мире, вплоть до самой незначительной мысли, до самого незаметного жеста, выражающего желание. Она возрождается в нас в каждую минуту, эта жестокость, не видящая как низости своей цели, так и источника своей лихорадочной страсти.
- Ваше суфле восхитительно! - добавил он, обращаясь к Элизабет. <…>
А. налил нам вина. <…> Элизабет подала филе солнечника под белым соусом с мидиями. Увы, Э. перестаралась: в нем было слишком много жидкости из раковин мидий. Получился не соус, а почти рыбный бульон. Такой пряный, что от него горело во рту. Бож с улыбкой сказал:
- Надо бы переименовать рецепт и вместо "Святого Петра по-нормандски" назвать это блюдо "Улиссом, потерпевшим кораблекрушение".
Его шутка ужасно рассмешила Коэна.
Затем Томас призвал нас определить природу дружбы. Я лично начал с того, что остерегся бы искать ее мотивы или цели, обратив внимание лишь на последствия. Что я всем сердцем привержен таким узам. Но что я не стал бы слишком пристально изучать ее основу, ибо, на мой взгляд, это нескромно.
Рекруа согласился со мной.
- Это отношения такого рода, которые истолкование может только разрушить, - сказал он.
Элизабет, Томас и Глэдис выразили свое несогласие. Но тут Глэдис пришлось встать из-за стола: малышка Анриетта призывала мать громкими пронзительными воплями.
На десерт нам подали великолепный мускатный виноград. Коэн спросил, убеждены ли мы еще, что боги говорят в вечернем легком ветерке.
- Это почти неслышный шепот, - сказал Томас.
За кофе Т. Э. Уинслидейл, слегка охмелев или, может быть, просто разнежившись от вина, процитировал нам слова Янь Цзы о том, что продолжительность самой долгой человеческой жизни равняется ста годам. Мы переглянулись. Вряд ли хоть один человек на тысячу достиг такого возраста. Мы облегченно вздохнули. Но, допустив, что кому-то это удалось, мы снова затаили дыхание. Период детства - когда беспомощность и зависимость от взрослых столь велика, что требует их внимания днем и ночью; период старости - годы безнадежной физической немощи и умственной слабости, годы существования только с посторонней помощью, - оба они занимают добрую половину пресловутых ста лет. Ночи, проведенные во сне или в бесполезном бодрствовании, заменяющем или ограничивающем сон, занимают половину от оставшейся половины. А ведь есть еще страдания и болезни - и вот нам уже остается лишь четверть, траур по умершим и прочие печали, - и нам остается лишь половина от половины от половины этой сотни, то есть почти ничего. Я начал путаться в подсчетах. В конце концов жалкий трехлетний остаток, в течение которого можно было бы свободно наслаждаться жизнью, если его очистить от скуки и всяких забот, свелся к одному-единственному часу.
Так что же остается от жизни человеческой?
- Увы, где она - радость жизни? - вскричал У. - Может быть, есть еще плотские утехи, и красота звуков, и прелесть красок. Но ни одно наслаждение не длится достаточно долго, - продолжал он, - и с течением времени звуки и краски тоже приедаются. А женские тела занимают так мало пространства во времени и стареют прямо на глазах! А неловкость их рук иногда приводит в замешательство. А назойливые друзья, а пронзительные голоса, а книги, многословные, как старики!.. Прибавьте к этому всевозможные ограничения и обязанности, голод в трудные времена, ужас, внушаемый непрерывными войнами, разнообразные неудобства, причиняемые неизбежными почестями, речами и законами!.. А уж если я возьмусь за подобные подсчеты при более короткой жизни, то для радости останется от часа до пятнадцати минут. На детство - ноль времени. На отрочество - жалкие секунды.
Малыш Д. весело прыгал вокруг нас.
Мы смеялись.
Среда, 16 октября.
Проснулся около трех часов. И никак не мог заснуть снова. Включил лампу, взял с ночного столика книгу Леонара де Маранде. Нашел страницу, заложенную еще летом. Пошел на кухню выпить воды. А потом попытался обмануть время, переписывая отрывки:
"Нет ничего более жалкого и горестного между людьми, нежели пустота; каждый из нас ненавидит ее всем сердцем. Она настолько омерзительна в том виде, в каком мы с нею сталкиваемся, что безобразием своим и бесформенностью сравнима лишь с небытием…"
Это был текст со страницы 251. До этого я нашел еще одну недлинную цитату, которая мне понравилась. Но в моем экземпляре, истрепанном и пришедшем в жалкое состояние, как раз эта страница была съедена сыростью и покрыта какой-то темной сыпью, что происходит со всеми старыми книгами, - женщины называют такие пятнышки на коже цветами гроба.
"… два рода любви: любовь дружеская и любовь вожделенная. При этой последней мы любим другого лишь ради себя самих… то есть ради удовольствия, коего ожидаем от него. Дабы узнать природу своей любви, достаточно лишь открыть пошире глаза и пощупать себе пульс. При любви дружеской мы любим другого ради его удовольствия, желая возвеличить его и оказать ему почтение. В этом случае достойный человек глядит на своего друга, дабы… доставить ему радость и…"
Я решил найти и прочесть этот отрывок в одном из экземпляров библиотеки Коэна. Там все книги содержались в идеальном состоянии.
Среда, 17 октября.
Вечером звонила Э. Попеняла мне за то, что я не пришел. Может, я зайду в воскресенье? Я ответил, что уезжаю вместе с В. в Бретань.
В ночь со вторника на среду малышу Д. привиделся какой-то жуткий сон. Он проснулся в два часа ночи, в слезах, содрогаясь от рыданий. Удивился, что еще не рассвело, долго капризничал и не мог успокоиться, будто впервые обнаружил, что ночью бывает темно. Э. пришлось сидеть около него до тех пор, пока он не заснул.
Он сказал ей, что не хочет, чтобы люди умирали.
Четверг, 18 октября.
"Нет ничего более жалкого и горестного между людьми, нежели пустота…"
Я счел эту мысль превосходной. Однако что можем мы противопоставить этому, чтобы дружить, чтобы любить? Полнота - или то, что коммерческие службы, политики, священники называют "единодушием", "социальным инстинктом", "коммуникабельностью", - разве не грозит она задушить нас в невыносимой близости окружающих? Разве сможем мы существовать, приникнув друг к другу, как листья капустного кочана? Как глазное яблоко в орбите? Нет, дружба - это искусство пустоты, как всякое чувство, подразумевающее контраст со своим определением, смерть, начинающуюся с корня.
Лучше уж немного успокоенности, чем благосклонности.
Пятница, 19 октября.
Сущность страха, дружбы, пустоты. Очень старое слово "любезность" означало некоторую скрытую отстраненность человека, смешанную с мягкостью и родом серьезности, отмечавшей его речь и помогавшей - поскольку она предоставляла возможность подумать во время паузы - возобновить и поддержать беседу.
Суббота. Море под дождем. Под пронизывающим ветром. Мощные, сокрушительные волны.
Низко нависшее темное, грузное небо.
Ощущение, что все это чересчур величественно для мелких людишек.
Что мы просто зародыши - весьма затейливые создания, скрюченные в силу механических манипуляций, с огромной скоростью вертящиеся в пустоте, очень тонкие и сложные устройства, но - не имеющие размера.
Veteran's Day.
Глэдис и Йерр не могли захватить с собой Элизабет и А., поскольку они ехали прямо из своего маленького, только что построенного домика близ Поншартрена. Мы кое-как втиснулись в машину Р. (который по дороге заехал за Мартой) и под проливным дождем отправились на авеню Ла Бурдонне.
Т. Э. Уинслидейл ждал нас у входной двери. А. со смехом кинулся к нему, протягивая свой зонт.
- Знаете, мне кажется, вы чувствуете себя намного лучше, чем в прошлом году в тот же день, - сказал ему У., впуская в квартиру.
Мы сняли пальто. Прошли в гостиную. Т. Э. Уинслидейл появился с кастрюлей кипящего рома, наполнившего комнату благоуханием, и разлил по стаканам грог.
В гостиную вошел Йерр, на нем был галстук, который заставил бы умереть от зависти все мужское население Хорватии. Его сопровождала Глэдис, слегка оробевшая; она поспешила подойти к Элизабет. Затем явился Коэн, а следом за ним Бож и Сюзанна.
Бож, заговоривший про А., произнес загадочное слово: "Самаробрива…". Ввалились промокшие под дождем Карл, Томас и Зезон. Томас ужасно волновался за свою скрипку - не пострадала ли она от дождя? Однако все обошлось.
Карл заметил, что, по его мнению, Veteran’s Day - это праздник мертвых. Культ Коэна. На это А. неожиданно ответил:
- Широко раскрытые глаза мертвецов пристально глядят в воображаемую точку.
- Нет, скорее, это праздник книг! - возразил Коэн.
Элизабет шепнула Глэдис: "Интересно наблюдать, как с течением дней пересекаются и повторяются наши мании!"
Мы сели за стол и принялись за фламандский суп.
Йерр снова начал поносить тех, кто упорно коверкает слова, произнося, например, "куази" вместо "квази", "биться о заклад" вместо "об заклад" и так далее. Особенно непростительна такая небрежность для людей, читающих лекции студентам. Ведь ошибки заразительны!
- Ox уж эти мне лингвистические распри! - воскликнул явно раздраженный А. - Речь - вообще настолько бесполезная и никчемная штука… А вы придаете ей незаслуженно большое значение!
- Есть вещи, загнивающие в молчании… - начал было Р.
- …содержащие пепел и прах, - перебил его А. - Мелкие семические содержания слов, если их тщательно проанализировать, - это всего лишь мелкие мочеиспускания, вызванные страхом.
- Один из редких принципов, являющихся более или менее универсальными, - продолжал Коэн, - состоит в том, что человек вдыхает воздух, затем, использовав его в других, жизненно важных целях, выдыхает вместе с голосом, который произносит забавы ради невесть что просто с целью освободить горло для следующего вдоха.
- Ах вот как! - воскликнул Йерр, и лицо его внезапно засияло, словно он сделал чудесное открытие. - Значит, слова - всего-навсего отработанный воздух!
И тогда мы заговорили. Как всегда, наперебой и невпопад. Коэн сказал:
- Слезы так же бесцветны, как это дуновение, смешанное с голосом, но которому можно узнать человека, когда оно вырывается из его уст. Древние богословы писали, что бесцветный характер и голоса, и страдания человека призывает его к пустоте и к невидимости небытия. Одна только кровь, брызжущая из раны жертвы, обреченной на заклание, обнаруживает себя в людских глазах благодаря цвету.
- Стало быть, если мы смешаны со словами, - возразил Йерр, - значит, созданы из невидимого, сотканы из воздуха?
- Ну и что? - спросил Рекруа.
Тогда… тогда нам нужно срочно починить эти прорехи. Заштопать их.
- Вот именно, - с довольным видом подтвердил Р., - ты у нас главная штопальщица. Вечно подштопываешь то, что говорят другие…
Бож встал на защиту Й.
- Говорить по-гречески, - сказал он, - все равно что ткать; логос - это ткань, покров, который скрывает от наших глаз жестокость. Отсюда старинные образы ткача-ремесленника, врачующего речь. Затыкать бреши, с риском прорвать экран или стену. Маскировать худшее, иными словами, использовать его, скрывая его аспекты и приписывая ему чисто внешнее значение. Исправлять порядок, убирая с глаз то, что этот порядок подразумевает.
- Но ничто нельзя исправить ничем! - взволнованно сказал А.
- Какого ученика я потерял в лице А.! - воскликнул Рекруа. - Он слово в слово говорит то, что я думаю. Ничто не сломано, и ничто нельзя починить. Мира нет как такового. У земли есть всего лишь одно царство - существование. Непостижимое. Неописуемое. Да и что могло бы вложить в него смысл? Что могло бы поразить его глухотой? Оно не подчиняется законам. Не идентично ничему. Несхоже с речью. Реальность есть то огромное, непроизносимое, неописуемое, невидимое, что остается, когда все, что можно было сказать, сказано, - и после того, как все существующее воплотилось в единственность, в совокупность, в значимость. Глупый антропоморфизм! Звездам неведомы ни деньги, ни знаки. Ни вода в океане, ни камни в горах также не знают их.
К общему изумлению, Йерр тотчас согласился с Рекруа. Бож вдруг начал утверждать, что язык - это зоо-клазмия, по аналогии с письменностью, которую называют иконоклазмией. Лицо Йерра исказилось от гнева. "Тем хуже для minus habentibus!", - провозгласил тогда Бож. Мы его освистали. <…>
Потом мы ели матлот из угрей, слегка пьянящий от винного соуса.
Йерр рассказал нам про журналиста, который сообщил по радио о том, как стакнулись две машины, что привело ко множеству жертв. Рекруа заявил, что в этой ошибке есть свой смысл: можно допустить, что между водителями автомобилей существует некий тайный, немой сговор, и смысл его в том, что они стакнулись в своем общем стремлении к смерти. Но мы дружно поддержали Йерра, сочтя аргументы Рекруа слишком уж притянутыми за волосы.
- Вот оно - справедливое возмездие! - возликовал Йерр. - Как откликнется, так и аукнется!
Р. разозлился не на шутку.
- Ты просто претенциозный зануда и фат! - бросил он Йерру.
- Не смея доверять всем моим познаниям, - отвечал ему Й. медоточиво, - относясь скептически к их ценности, не доверяя их эффективности, которые, однако, не раз доказывали свое право на существование, я вполне демократически полагаюсь на суждения всех, кто сейчас высказался в мою пользу, и напоминаю, что таковых здесь немало, а их заступничество звучит куда убедительней моих собственных оправданий.
- И что же это проясняет? - спросил Бож. - В чем это убеждает?
А. заметил, что, какими бы разными ни были слова, употребляемые Йерром, совсем не очевидно - а то и маловероятно, - что можно серьезно различать чувства, по его мнению такие абсолютно идентичные, как неудержимое желание, внезапно побуждающее человека все бросить и бежать, слепое нетерпение, овладевающее им в те редкие минуты, когда он становится жертвой явного и болезненного желания, и неукротимое, пугающее желание сдаться смерти, которое чаще всего приходит к нему вследствие невыносимой тоски.
- Почему бы не свести их все к единому знаменателю! - спросил он.
Однако Йерр возразил: то, что разделяет язык, на самом деле не может быть неясным. <…>
И положил себе еще кусок угря, выбрав самый "пьяный".
Потом он сказал, что Рекруа, несмотря на все свои рассуждения, отъявленный моралист. Что он может подкрепить это кучей доказательств. Что Рекруа, окажись он на берегу речки, готов читать проповеди рыбам и учить их правильно плавать.
Тот разнервничался:
- Йерр, ты смертельно надоел всем нам. Тебя все пугает. Не только вещи, но еще и идеи. Ты просто ходячий сборник грамматических правил…
Йерр прервал его, состроив радостную мину и сказав с ангельской кротостью и слащавым снисхождением иезуита:
- Господь наш дарует бобы тем, у кого нет зубов. - И добавил: - Все, что шумно, то смиренно и угодно миру нашему. Тогда как шепот просвещенного полон гордыни.
- Лжец! - злобно закричал Томас. - Вы не только придира и зануда, но еще и претендуете на то, чтобы вершить законы… на полную власть…
- Тебе все равно не оправдаться, - сказал Рекруа. Что бы я ни выдвинул против тебя, ты ни разу не смог мне адекватно ответить! А. и Бож - они оба тому свидетели!
Однако Йерр был в хорошей форме. Он даже не снизошел до того, чтобы повысить голос. Просюсюкал, что не имеет никаких оправданий, кроме удовольствия, получаемого от словесных экзерсисов. Неужто защита этой чудесной вещи - языка, - какими бы устаревшими ни казались нам его лингвистические предпочтения, недостаточно убедительна, чтобы полностью обелить его? Он всего лишь меняет свечи перед этим маленьким заветным алтарем - между прошлым и будущим, между отбросами и глупостями, - перед алтарем, который никому не мешает, само уединение которого, может быть, подогревает пыл молящихся. Он покидает этот алтарь, держа в ладонях урну с прахом умерших слов и защищая его от ветра. Он хранит для памяти то, что было заброшено, и всеми силами пытается отодвинуть сроки забвения. После его смерти окружающие в лучшем случае будут молчать, а в худшем скажут, может быть, что покойный не оставил следов, которые свидетельствовали бы о его гордыне или бесцеремонности, но что его речь всегда отличалась особой чистотой и деликатностью. "Так другие чистят зубы ради свежести во рту", - сказал он. Перед неизбежностью скорой гибели языка - который довольно остро ощущает близость смерти, не правда ли? - он не питает никакой надежды вернуть его к жизни, но, может быть, станет осторожнее бередить его язвы.
- Я разделяю чувства Йерра, - сказал Коэн. - И ваши мании не кажутся мне такими уж бессмысленными. Не сомневаюсь, что ваше несчастье так же малообоснованно, как наш мир…
- А ваши? - злобно перебил его Томас.
- Мои? - задумчиво переспросил К. И, помолчав с минуту, сказал: