После этих слов Екатерина Сергеевна смутилась окончательно и, беспомощно оглянувшись на уткнувшихся в мониторы компьютеров Наташу и Тоню, мысленно попрощалась со спокойным существованием. И оказалась права. Прежде дружная и веселая бухгалтерия теперь раскололась на два лагеря, отношения между которыми были сродни отношениям диктатора при марионеточном правительстве: на работе – как Нинель Владимировна скажет, так и будет, а вот дома – как хочу, так и думаю.
"Где Нинель, а где мы?" – злорадствовали и Тоня, и Наташа, не забывая в разговоре друг с другом подчеркнуть свое превосходство над Кунеевской. А все потому, что шила, как ни старайся, в мешке не утаишь, сама же призналась, что мужа с любовницей застала, чуть ли не на двадцать лет ее моложе. И не посмотрел мужик, что дом – полная чаша и жена – главбух, при должности и с именем, чужую деваху притащил и свою долю в квартире потребовал… Видите ли, совместно нажитое имущество…
"Другая б постеснялась рассказывать-то", – осуждали за глаза Нинель Владимировну ее подчиненные, и только Катенька Прахт искренне жалела начальницу и смиренно выслушивала все ее язвительные комментарии, не переставая испытывать к той чувство благодарности за то, что когда-то вселила уверенность ей в сердце своим знаменитым: "Даже не сомневайся!"
– Ну что ты за мямля?! – возмущались Наташа с Тоней, когда Екатерина Сергеевна, сидя в столовой, молча глотала слезы над остывшим супом: обедать в бухгалтерии стало просто небезопасно. Стоило достать принесенные из дома пластиковые судочки, как Кунеевская тут же заглядывала к ним в закуток и, принюхиваясь, подтрунивала именно над Катей:
– Это что, дружочек? Овсянка под бешамелью?
– Нет, Нинель Владимировна, это лазанья, – стараясь не поддаваться на провокацию начальницы, отвечала Екатерина Сергеевна и предлагала попробовать: – Угощайтесь, пожалуйста.
– Я? – небрежно вскидывала нарисованные бровки Кунеевская и демонстративно отказывалась: – Не могу, Катюша. Не переношу, когда пахнет едой на рабочем месте. Раньше я тоже любила сварганить что-нибудь такое-эдакое, из ста семидесяти ингредиентов под белым винным соусом. А потом, как папу схоронила, так отрезало.
– Почему, Нинель Владимировна? – подобострастно интересовались Наташа с Тоней, довольные тем, что Кунеевская их будто не замечает. А та и рада стараться, рассказывала одну холодящую кровь историю за другой:
– Помню, прихожу в похоронное бюро гроб заказывать, а там – две тетки за фанерной перегородкой молодую картошку с укропом и луком за обе щеки трескают. Вот и представьте, – найдя глазами Катю Прахт, продолжала главбух, – люди к ним с горем, а они – с набитыми ртами.
– Ужасно! – всплескивали руками Наташа с Тоней, а Екатерина Сергеевна мучилась от навязанного ей чувства вины за то, к чему она не имела ни малейшего отношения. При чем тут вообще она, Катя Прахт, и эти тетки из похоронного бюро?! Молодая картошка с укропом и луком и ее лазанья?!
– Не обращай внимания! – успокаивали ее коллеги и, удостоверившись, что Нинель в кабинете отсутствует, давали волю чувствам: – Это зависть! Ты молодая, красивая, замужем…
– Вы тоже! Но вас-то она не трогает!
– А мы-то при чем?! – пожимали плечами Наташа с Тоней, далекие от того, чтобы ломать голову над тем, почему Кунеевская столь пристрастна к их коллеге.
На самом деле ничего против Екатерины Сергеевны Прахт Нинель Владимировна не имела. Она даже по-своему к ней благоволила, желая той всего самого наилучшего. Но почему-то, видя ее перед собой, главбух Кунеевская никак не могла отделаться от ощущения, что Катино появление в ее жизни сыграло роковую роль. Нинель Владимировна словно спугнула собственную удачу, объявив во всеуслышание, что запросто устроит женское счастье новой сотрудницы. И хотя никаких видимых усилий Кунеевская для этого не прикладывала, просто произнесла вслух вполне безобидное приветствие, но почему-то все у Екатерины Сергеевны с того момента стало складываться как нельзя лучше, чего нельзя было сказать о самой Нинель Владимировне.
Эту закономерность Кунеевская заметила не сразу, а только спустя несколько дней после Катиной свадьбы, на которую пришла уже одна, объяснив отсутствие супруга неожиданно приключившимся недомоганием. В том, что у Юрия Николаевича поднялось давление, никто даже не усомнился, потому что никто никогда его не видел. Нинель не появлялась с ним на людях, благоразумно, как она считала, разделив общественное и личное. А фотографии, которые иногда Кунеевская показывала своим подчиненным, естественно, не могли приоткрыть завесу над ее личной жизнью. Это был особый род официальных постановочных снимков, призванных запечатлеть принципиально значимые моменты человеческой жизни. Например, свадьбу, рождение ребенка, юбилеи и прочее. Кадров такого типа может быть довольно много, все зависит от желания заказчика увидеть в происходящем эпохальное событие. Для Нинель Владимировны такие снимки были большой редкостью. И связано это было не только с нежеланием фотографироваться, скорее – с какой-то присущей ей внутренней сдержанностью, позволяющей фиксировать для потомков на пленку и бумагу только то, что казалось по-настоящему важным. Неслучайно рабочий стол Кунеевской в последние лет семь-восемь украшали только две фотографии. И на обеих был запечатлен Юрий Николаевич. Просто в одном случае это был стоявший под руку с молодой женой худой и тонкошеий юноша в великоватом ему свадебном костюме, а в другом – со снимка смотрел заматеревший широкоплечий мужик, по-хозяйски прижимавший к себе жену-ровесницу и сына, с гордостью выставившего перед собой аттестат о школьном образовании.
Помнится, тогда, на Катиной свадьбе, Нинель Владимировна не пропустила ни одного конкурса и веселилась, по мнению Наташи и Тони, с таким усердием, с каким она обычно готовила финансовые отчеты к ежегодному собранию акционеров. А когда объявляли белый танец, Кунеевская намеренно отказывалась от пары и танцевала одна, неподалеку от жениха и невесты, с блаженным выражением лица, не обращая внимания на то, что гости поглядывают на нее с характерной улыбкой, объясняя поведение Катиной начальницы количеством выпитого.
Ничего подобного! Нинель Владимировна в тот вечер спиртным не злоупотребляла, очень уж боялась разоткровенничаться и сказать что-нибудь лишнее про свою жизнь, так не вовремя давшую трещину. А ведь когда-то она так любила своего Юру, двоюродного брата, кровного родственника, что вопреки родительскому сопротивлению замуж за него вышла… Ничего не испугалась, ни проклятий, ни сплетен, ни косых взглядов, ничего. Жила, под собой ног не чувствовала, горы сворачивала. Все ради него. Не задумываясь, всем жертвовала. Из школы ушла – мало платили. Второе высшее получила – бухгалтерию освоила. Сына и того Юрием назвала, в честь мужа. Квартиру купила, машину, живи – радуйся. Что еще надо человеку?!
"Не что, а кого", – честно ответила на свой вопрос Нинель Владимировна и вспомнила, с какой неприкрытой досадой посмотрел на нее Юра, когда она, обеспокоенная странными звуками, открыла дверь в спальню, потому что подумала, с похмелья умирает, и хотела "скорую" вызвать. А вместо этого вызвала бурю негодования, потому что помешала.
– Закрой дверь, – только и прохрипел тогда он, даже не удосужившись прерваться.
И она закрыла. И даже, кажется, поставила на плиту чайник, на свист которого через какое-то время прибежал Кунеевский и громко закричал на нее. Но Нинель Владимировна сидела, никак не реагируя на его крики, и все думала о том, что, наверное, и правда нужно вызвать "скорую", потому что Юра допился до белой горячки, раз притащил домой эту наглую девку и спал с нею прямо на их кровати.
– Тебе надо лечиться, – спокойно сказала она мужу и подняла глаза: Кунеевский был абсолютно трезв.
– Как же я тебя ненавижу! – четко выговорил он и присел рядом, чтобы исчерпывающе ответить на вопрос: "За что?"
"За все", – сделала вывод Нинель Владимировна и осознала: героический период ее жизни закончился, начался судебный.
– Давно пора, – сын тут же встал на сторону матери и посоветовал хорошего адвоката, от которого Нинель, не раздумывая, отказалась, понадеявшись, что в Юрии Николаевиче проснется совесть.
Отнюдь! Вместо проснувшейся совести застигнутый с поличным супруг продемонстрировал твердую готовность бороться за каждый квадратный метр. И на замечание жены, что квартира была приобретена ею собственноручно, цинично ответил:
– Собственноручно ты теперь себя удовлетворять будешь. И не просись, в компанию я тебя не позову. Потому что вот ты где у меня… – постучал он ребром ладони по мощной шее. – Всю кровь выпила…
– Я? – искренне удивилась Нинель Владимировна, всегда считавшая себя безупречной супругой, и уступила, не став торговаться. Миллион так миллион!
– Зачем? – удивился младший Кунеевский, но оспаривать материнское решение не стал, просто помог деньгами.
– Спасибо тебе, – сдержанно поблагодарила сына Нинель и пообещала: – Постараюсь вернуть как можно скорее.
– Не торопись, – отозвался он и попросил разрешения вернуться домой. – Давай лучше ремонт сделаем.
– Сделаем, – пообещала она сыну и купила себе розовое платье на Катину свадьбу. А потом побоялась, что будет выглядеть в нем не по годам романтичной, и отнесла его обратно в магазин со словами о том, что не хочет быть похожей на куклу Барби.
– И не надо, – согласилась с ней продавщица, сняв с вешалки длинное шелковое платье изумрудного цвета. – Примерьте: дорого и элегантно.
"Возьму", – решилась в итоге Нинель Владимировна, хотя прекрасно понимала, что наденет его от силы раза два, не больше. Но желание хорошо выглядеть пересилило здравый смысл, и Кунеевская впервые за столько лет приобрела то, что "не имело абсолютно никакой практической ценности". "Один раз живем!" – сказала она себе и поклялась, что обязательно научится жить без оглядки на былое.
Будучи человеком дела, Нинель Владимировна не стала ждать последнего судебного заседания и объявила беспощадную войну прошлому, предварительно покопавшись в Интернете, безграничное пространство которого было перенасыщено женскими сообществами, активно обсуждавшими вопросы возрождения интереса к жизни после развода. "Рецептов" выхода из кризиса было великое множество, но Кунеевской понравился один-единственный, по сути своей больше напоминавший инструкцию, соблюдение которой в течение тридцати суток гарантировало полное излечение от депрессии.
"Уничтожьте все, что напоминает вам о бывшем муже, – гласил один из пунктов, а дальше шла расшифровка: – Одежду, обувь, спортивный инвентарь, рыболовецкие снасти, книги и т. д.".
"Сожгите совместные фотографии и откажите от дома общим друзьям. Ваша задача – обрести новых".
"Не задумываясь, смело расстаньтесь со своим гардеробом, ибо каждая вещь в нем преисполнена памятью о страданиях, которые вы пережили. Приобретая новую одежду, не забывайте о ее цветовой гамме. Выбирайте светлые тона, яркие, красочные оттенки. Ваш образ должен быть привлекательным и интригующим, помните об этом и не позволяйте продавцам-консультантам предлагать вам черное, коричневое и серое".
"Проведите ревизию своего банковского счета для того, чтобы иметь четкое представление о собственных возможностях. Не пугайтесь, если они покажутся вам ограниченными. В сложившейся ситуации вы можете отказаться от приобретения нового жилья в пользу капитального ремонта, призванного разрушить сложившиеся стереотипы. Поменяйте спальню и туалет местами, объедините гостиную и кухню, сделайте из кабинета мужа стильную гардеробную. Все это, вместе взятое, поможет вам приспособить мир под свои нужды".
"И наконец – перестаньте думать о том, что вам нужно побыть одной, чтобы разобраться в своих чувствах. Смело принимайте приглашения, посещайте концерты, выставки, светские мероприятия для того, чтобы научиться извлекать удовольствие из всего, что с вами происходит. Верните себе ту радость бытия, которая когда-то принадлежала вам безраздельно. Знайте, если вам и стоит о ком-то беспокоиться, то только о себе самой".
Внимательно ознакомившись с ясными и жизнеутверждающими рекомендациями безымянного психолога, Нинель Владимировна сочла свой случай небезнадежным и приступила к выполнению прописанного в "инструкции". При этом она с удивлением обнаружила, что ни книг, ни спортивного инвентаря, ни рыболовецких снастей у Кунеевского не было, а одежда и обувь были предусмотрительно упакованы им задолго до того, как она решилась отобрать у него ключ от квартиры.
К уничтожению фотографий Нинель Владимировна так и не приступила, сочла это нелепым и необоснованным. Отказывать от дома общим друзьям тоже не было никакой необходимости, оказывается, они и так давно исчезли из их с мужем жизни. Просто Нинель это не сразу заметила, равно как не сразу заметила и то, что основные цвета ее гардероба – это черный, коричневый, серый и немного бордового.
Надо ли говорить, что со своей одеждой Нинель Владимировна рассталась легче всего, не заморачиваясь, кому передать эти добротные, созданные для долгой носки вещи. "На помойку!" – решила она и с энтузиазмом оттащила несколько огромных мешков к обжитой бомжами мусорке, оставив дома только норковую шубу, и то потому, что о мехах в "инструкции" не было сказано ни одного слова.
Видя, как мать безжалостно расправляется со всем, что когда-то отвечало ее потребностям, младший Кунеевский всерьез забеспокоился и предложил немного сбавить темпы.
– Ты думаешь, я сошла с ума? – полыхнула та глазами, а Юра потупился.
В материнском рвении крушить все на своем пути он видел совершенно естественное желание освободиться от всего, что напоминало о пережитом унижении. Но при этом Юра понимал: надеяться, что из памяти сотрется все, что составляло смысл ее существования на протяжении тридцати лет, было просто глупо. Он очень боялся, что мать растеряется, когда обнаружит, что внешние изменения не повлекли за собой внутренние. А в том, что так и произойдет, он был уверен: уж слишком легко, с его точки зрения, Нинель Владимировна решала одну проблему за другой. Слишком быстро для того, чтобы осознать, что происходит и как она себя чувствует.
– Остановись, – попросил ее однажды Юра и предложил взять недельку для отдыха.
– Не могу, – Нинель Владимировна тут же сослалась на Катину свадьбу, после которой, считала она, не отпустить человека в отпуск было бы просто бесчеловечно. – Согласен?
– Согласен, – скрепя сердце повторил он, промолчав про свои опасения, но Нинель быстро почувствовала настроение сына и разродилась тирадой: мол, ей ничего не угрожает и напрасно Юра за нее беспокоится, ведь она, если честно, вообще чувствует себя родившейся заново, потому что обрела новый путь, новый смысл и теперь точно знает, что ей делать дальше, каким богам служить…
– И каким же?
– Себе! – провозгласила Кунеевская и притопнула ногой так, словно вбила гвоздь в крышку гроба, под которым сама же и покоилась. – Уж поверь мне, – начала она с любимого ею обращения, – ничего, кроме плюсов, в том, что произошло между мной и твоим отцом, я не вижу. Больше тебе скажу: я благодарна Юре. Спасибо ему, что открыл мне глаза. Теперь я на все смотрю по-другому. И ни от чего не собираюсь отказываться, потому что жизнь коротка, а успеть мне еще нужно многое…
– Например, попасть на свадьбу, – пошутил младший Кунеевский, и Нинель Владимировна подхватила:
– И на свадьбу в том числе!
– А я бы не пошел, – предостерег ее Юра, логично предположивший, что на чужом празднике мать будет чувствовать себя неуютно. Но Нинель Владимировна не собиралась прислушиваться к голосу сыновнего разума. В сложившейся ситуации она рассчитывала исключительно на могущество собственной воли, неоднократно выручавшей ее на протяжении стольких лет. Только благодаря ей Кунеевская брала одну высоту за другой, двигаясь к поставленной цели с напористостью бронетранспортера.
Не собиралась она сдаваться и на этот раз, твердо следуя основным положениям тридцатидневного курса реабилитации своего женского "Я". Основательно озабоченная его состоянием, Нинель Владимировна поклялась держать в строжайшем секрете все, что происходило за пределами вверенной ей бухгалтерии. Конечно, на первый взгляд ее молчание могло показаться проявлением лишь ущемленного женского самолюбия: всегда неприятно признаваться в том, что тебя бросили, променяли на молодую, красивую или даже некрасивую, это не важно. Но на самом деле безмолвие Кунеевской было продиктовано стремлением соблюсти чистоту эксперимента, освободив себя от воздействия чужой жалости или злорадства. И в этом смысле Катина свадьба могла стать прекрасной проверкой эффективности всех предпринимаемых Нинель Владимировной действий еще и потому, что состояться она должна была ровно на пятнадцатый день с момента начала бракоразводного процесса.
"Работает!" – не переставая, радовалась Кунеевская, проникшись атмосферой праздника, и продолжала перебирать в голове различные варианты окончательного выхода из кризиса. "Завершится развод, начну ремонт, а потом – наверстаю все, что упустила: запишусь на йогу, обзаведусь единомышленниками, начну путешествовать…" Ей, конечно, хотелось внести в этот список пару пунктов, связанных с благополучием сына, но она отгоняла эти мысли, напоминая себе о том, что ее главная цель – это она сама. "И никто другой!" – повторяла Нинель Владимировна снова и снова, раскачиваясь в танце под медленную музыку. Она гордилась собой. Гордилась своим умением справиться с отчаянием, настроиться на лучшее, взять ситуацию под контроль и добиться желаемого.
"Вот я и начала выздоравливать", – мысленно похвалила себя Нинель Владимировна и поспешила вернуться к столу, поближе к людям, чтобы разомкнуть искусственно поддерживаемое одиночество. "Горько!" – кричала она вместе со всеми и все время ловила себя на мысли о том, что ничуть не завидует молодым и желает им счастья, большого и долгого. Она бы и продолжала так думать, не подойди к ней новоиспеченная Катя Прахт, бережно поддерживаемая под руку молодым супругом, Яковом Прахтом, в котором Нинель Владимировна неожиданно для самой себя вдруг разглядела своего Юру – Юру Кунеевского, единственного и неповторимого даже в своей человеческой мерзости и многолетнем пьянстве. "Не может быть!" – попыталась она усилием воли отогнать наваждение, обуздать вдруг прорвавшуюся изнутри тоску, но ничего не получилось.
– Совет да любовь, – с трудом выдавила из себя Нинель Владимировна, и слезы навернулись у нее на глаза.
"Напилась, что ли?" – многозначительно переглянулись между собой Наташа и Тоня, а Катя с присущей ей отзывчивостью обняла начальницу и тоже немного всплакнула.
– Это я от счастья, – пояснила Катенька свою реакцию и тонким шелковым платочком убрала черные разводы под глазами.
– И я от счастья, – не задумываясь, солгала ей Кунеевская и, вытерев нос салфеткой с целующимися голубками, торопливо выбралась из-за стола, чтобы через пять минут уйти не попрощавшись.