- Хватит дурью маяться. Работай лучше, а не болтай зря. Совсем на старости лет ополоумел.
Я засмеялся - с этим главным врачом мы уже работали вместе больше двадцати лет. Только я в больнице мог позволить себе так говорить с начальством. С этим начальством. Да и начальство только мне в больнице могло сказать так и о дурье и ополоумстве. Потому я и засмеялся в уже молчащую трубку. Но всё же, в уже молчащую.
Больного положили "за так". Может, привыкнем. Появятся богатые. Да только кой черт они пойдут в нашу больничку. Им все бывшие кремлевские услады и лечебки по карману будут. Да и коммерческие больницы строят. Куда нам-то со свиным рылом своим.
Ну, а фигура, импотенция?.. Это уж они. Я-то - за, но уже без меня, наверное. А жаль. Мы так ждали. Поздно. На целую жизнь опоздали. На мою.
Так сказать, здравствуй новая жизнь! Прощай старая. В который уж раз? Может, в последний? Для меня в последний…
А Перса обязательно забудут.
Монолог
Как меня взяли в операционную, как везли, что говорили и говорили ли вообще что-нибудь, были ли рядом врачи, коллеги мои, ничего не помню. А уж потом, так сказать, увидел себя в реанимационной. Всё уже было позади. Инфаркт не успел состояться. А может быть, он бы и не случился? Кто знает - медицина наука не точная. Но, когда утром появились боли в левой руке, потом стали, прямо, бить в челюсть откуда-то снизу, я и решил, что это стенокардия. Но всё ж сам приехал в больницу. Кардиограмму сделали, крыльями захлопали: "Борис Исаакович! Борис Исаакович!" А меня испугал не сам факт изменений кардиограммы, - не больно-то я в них разбираюсь - а то, что обращаться ко мне, называть стали отчетливо полным именем. А они ведь всегда сглатывали отдельные звуки - Барсакыч всегда у них получалось. А тут…
Короче, туда-сюда, сделали коронарографию, все сосуды, мол, закрыты, проценты всякие - девяносто, восемьдесят, семьдесят… Я и ахнуть не успел, как предлагают операцию. А мне ж неудобно. Сам ведь предлагаю, уговариваю больных, а как мне - так что? - к стороне? Ну и согласился. А вот теперь должен сказать… Как говорится, post hok - после этого - ничего страшного. Раньше всё ж думал: что я предлагаю? А каково это? Одно дело оперировать, другое дело самому на стол ложись. И скажу вам - ничего. Ничего страшного. Довольно всё легко. Теперь буду предлагать операцию с более лёгкой душой. Ночью оклемался, огляделся. Реанимация-то не наша. Всё другое, всё не так. Интересно. Наблюдал. Заболело - обезболили. Так что вполне. Ну, кашлять немножко больно. Потом, когда ходить стал на второй день, ну нога немного… Где вену брали для шунтов.
Успели. Успели! До инфаркта дело не дошло. У нас-то при инфарктах тогда ещё боялись. Это сейчас… Заводят зонды в сосуды, расширяют их, спиральки ставят, так называемые стенты. Без разрезов. Без классического понимания хирургии - без ножа, без крови. Ну, относительно, конечно.
Инфаркта нет, не состоялся. А может, и не надо было оперировать. А то ведь, если б помер!? Операция же. Но сосуды-то закрыты. Вот ведь., про таких и говорят: вчера на танцах был, а сегодня уже несут. Ну, не танцах: на коньках катался, а сегодня их отбросил. С одной стороны не смешно, с другой - обхохочешься. А может, я и без операции сколько б лет ещё тянул? Сосуды закрыты, а организм сам новые б нарастил. Кто его знает? Ткани б на себя работали, на себя бы сосуды тянули. И средства появились, чтоб этому, так сказать, споспешествовать. Всё такое новое, что так и хочется противопоставить древние слова, архаику. Не смешно.
Хирурги-то, такому научились, что только держись. Чего только не можем мы отрезать, да и снова пришить, иль другие запчасти; да ведь только не все наши умения человек пережить может. Конечно, расцвет хирургии немыслимый. Самодовольство наше сильно повысилось. Этакие демиурги, творцы - да демоны просто! Коронные терапевтические болезни типа пороков сердца, всякие там склерозы местные, в сердце ли, в мозгу иль в ногах - мы лечить стали, оперировать. Ну, всюду залезли, всюду прокладываем путь крови к тканям.
А на самом-то деле, о чём это говорит? Вот именно! Это и есть кризис медицины. Лечить надо, а не резать и отрезать, шить да пришивать. А лечить не умеем пока. Оперировать, идеально если, то надо только повреждения, травму то есть. Когда ещё научатся лечить?
А вообще-то, у хирургов постепенно работу отбирают. Да только пока сами хирурги, руками хирургов. Эдакое самоубийство. Это как, не к ночи будь сказано, когда в Бабий яр привели евреев, да и те сами себе могилы рыли перед расстрелом. Тоже, конечно, сравненьице!
То вместо разреза через проколы вводят инструменты, оптику и удаляют, шьют. И видно-то порой лучше, чем в очках. Или опять же через сосуды, зондами, катетерами вставляем, всякие там, протезы, заменители, расширители, спиральки. Какие-то новые придумки, чтоб ещё туда вводить клетки, реактивы и новые сосуды, говорят, будут разрастаться.
Раньше, вон, например, язву желудка оперировали - раз и нет двух третей его, а теперь сначала одну операцию полегче, потом ещё одну, вторую придумали; а потом и лекарства появились, что язвы вылечиваются. Если, разумеется, не далеко дело зашло, без особых осложнений. Разве правильно пузыри с камнями выкидывать, резать их, что ножом через раны, что трубками через проколы. Надо научится камни там, внутри растворять, а воспаление вылечивать. И научатся. Всё к тому идёт.
Помню, как мы стали делать новые операции. Удаляли из протоков новым способом, чтоб не корежить протоки, чтоб в дальнейшем не было осложнений. И гордились собой. А теперь есть аппараты и делается это без операции. И наши придумки, наша гордость смешна. Да как быстро это случилось. Или сложную операцию на кишке при раке. Она была с меньшим риском, - чтоб не было лишних сшиваний, которые порой не заживали - и беда. Сначала нам сказали, что это безграмотно. С перепугу что-ли? А потом сами также делать. А теперь аппараты сшивают. И где наши придумки!? Так это ещё хирургия, рукодействие. А скоро и аппараты, небось, заменят, улучшит. Отыгралось наше время. А?
Да, хирургия, моя любимая хирургия, уходит. Меня оперировали с риском для моей жизни, а, наверное, лучше… может, и надо было только лечить. Лучше, наверное, будет больным. А нас с нашей любовью по боку. Жаль нас. А с другой стороны: нужна ли эдакая романтическая кровавая борьба за жизнь?! Долой войну! Геть войне и крови! А мы и есть аналог войне…
Господи и на все эти размышлизмы подвигли меня мои собственные болезни, собственная операция. Высшее проявление эгоизма. А ведь так всё! Пока сам не наколешься, не задумаешься. Как это по-русски: пока гром не грянет - мужик не перекрестится. Ну не совсем. Это гром грянул и еврей вздумал перекреститься. Ну, не в смысле принять крещение. А в смысле задумчивого испуга.
Да, так вот после операции мне всё равно стало лучше. Болей-то нет. Одышки нет. Всё хорошо! А мог бы и помереть. Мог бы и не выдержать. Время ещё не пришло. Мне ещё и пожить надо, и пооперировать, и от любви не отказываться. Да! От любви к миру, да и вообще, во всех её проявлениях.
Короче, хорошо, что мне операцию сделали!
А следующих пусть уж лечат.
Без нас.
Еврей и ивритяне
Борис Исаакович не хотел спорить с сыном, а потому и не зашли они в Макдональд, где по уверениям сына, пища была абсолютно непригодна, не кошерная. В Тель-Авиве нет больших проблем с едой. Рядом ещё одно заведение, и ещё и ещё, где можно поесть. Ортодоксальный сын не считал отца евреем, а лишь потомком их, поскольку Борис Исаакович не соблюдал никаких законов Кашрута и даже не был обрезан, отчего окончательно была разорвана связь с Законом, на котором стояло и стоит еврейство. Они не спорили на щекотливую тему, но, будучи гостем сына, он, вовсе, не хотел его вводить в грех. Даже, когда он в субботу поехал на встречу с сыном на машине, тот считал, что подобное нарушение правил шабата неминуемо затрагивает причина поездка. То есть он становился как бы источником сыновнего греха.
Они подошли к прилавку, где можно взять шварму, которая была не хуже Макдональдских трафаретов. На стоящем и медленно вертящемся вертеле внутри жаровни насажена индюшатина, проложенная бараньим жиром, а потому создающая вкусовую иллюзию баранины, которая более традиционна для иудеев. Но индюшатина значительно дешевле, а стало быть, и доступнее для нынешних израильтян, да, пожалуй, и всего Израиля. А уж тем более для приехавших, как здесь считают, правильнее говорить "поднявшихся" на историческую родину, из стран мира, так сказать, распределения по социалистическому типу. В карман расслоенной питы закладывалось мясо и всякие овощные салаты и заливалось разными соусами на выбор.
Борису Исааковичу эта еда была по вкусу и он в очередной раз не воспользовался возможностью повысить свои знания современности - не попал в Макдональд. В Москве ему и в голову не приходило зайти поесть в эту наскороедальню. Хотя про себя он решил, что, вернувшись из отпуска, он всё же должен ликвидировать этот пробел в познании сегодняшнего мира.
Но и на шварму сын так просто не согласился. Он не доверял атеистическому Тель-Авиву, а потому спросил у хозяина не работает ли тот и по субботам. Но его уверили, что этот столик, этот кормилец никогда себе такого не позволит и, что у него есть даже лицензия, или как это называется, короче бумага от раввина, или раввината, подтверждающая полную кошерность не только еды, но и самого торгующего и его заведения.
Сын был удовлетворен и Борис Исаакович, в свою очередь, сумел удовлетворить, наконец, сию низменную свою потребность.
Они сели на лавочку у фонтана, расположенного на эстакаде над улицей Дизенгоф и, разглядывая разнообразные танцы струй и разноцветной подсветки, стали с наслаждением уничтожать продукт, разрешённый строгими догматами кашрута. Ели сосредоточенно не отвлекаясь на споры, слова, и лишь каждый размышлял про своё.
Рядом сидел седой старик. В Москве Борис Исаакович определил бы его как деда, но сейчас и здесь, почему-то и про себя называл пожилым. Может, обстановка призывала его к необычным для своей повседневности словам. Может, собственное старение заставляла его менять определения и отношение ко всему, что касается возраста. Юбилей, правда, ещё не скоро, но очень уж, наверное, не хотелось называть себя дедом. А сосед по скамеечке, пожалуй, ненамного старше его. Хотя, при возникшей вскоре беседе, выяснилось, что намного. Но судим мы о возрасте не по паспорту, а по внешнему виду. Во всяком случае, при поверхностном общении. В отличие от своих соседей, дед сей ничего не ел, а молча смотрел на вздымающуюся перед ними воду, постоянно меняющую форму и цвет.
Молчание длилось недолго.
- Я извиняюсь, конечно, но мне думается вы из России, а?
- Угадали.
- Не угадал - увидел.
- Что мы не так глядимся?
- Нет. Не скажу. Сын в кипе. А вы в носках. У нас, если мужчина не на босу ногу - значит из России. И говорите по-русски.
- Наверное, это главное. Не столько увидели, сколько услышали?
- Ну, пусть будет по вашему. Я извиняюсь - вы из Москвы?
- Да. А это как услышали?
- Я вижу вы из этого круга.
- Не понял. Что это? Московский круг?
- Я знаю? Вижу. Я сам с Украины. У нас не так.
- Что не так?
- Я знаю? Всё не так. И здесь не так.
К этому времени Борис Исаакович доел и сын стал теребить его.
- Пап, пошли. Пора.
- Вы куда-то спешите? Хотите что-то посмотреть?
- Да ничего мы не хотим. Я папе уже всё показал.
- Нет. Я ж не предлагаю свои услуги. Показал, так показал. А вообще-то, я здесь много знаю. Если надо, хотите…
- Нет. Спасибо. Мы с папой и на территориях даже были.
- Ну, нет, так нет. Вы знаете, я обращаюсь к вам, человеку не сегодняшних знаний. Молодые куда-то торопятся, хотя у них ещё много времени впереди. Впрочем, и это им так только кажется. Но нам старикам надо бы торопиться - у нас-то мало времени осталось. Хотелось бы, чтоб и нам это только казалось. Я приехал двадцать лет назад - мне было шестьдесят - думал буду тихо доживать. И сами видите. Может, ещё десять лет попоказываю людям наше и дотяну до двухтысячного года. Я не тороплюсь. А они торопятся.
Борис Исаакович придержал сына. Ему интересно было, что ещё зафилософствует неожиданный собеседник. Действительно, в "московском круге" он не встречал эдакого типичного еврея из россказнях о них. О них!? В Москве Иссакыч воспринимал себя как еврея - ему время от времени кто-то тем или иным способом напоминал его место в иерархии национальностей. Здесь он чувствовал себя русским. И здесь ему тоже, так или иначе, показывали, откуда он, а, стало быть, и кто он. Вот, например, носки. Интересно, а кто он для этого деда.
- У вас там перестройка. И что? Что вы там делаете? Что это для вас? И что это для евреев?
- Во-первых, я доктор и как лечил людей, так и лечу. А, во-вторых, вы же видите, что я мог сюда приехать, а раньше это было невозможно.
- Ну, это так. Посмотрим. Вы русские - романтики, всегда надеетесь. Что ж это, может, и хорошо.
- Я еврей - не русский.
- Он говорит, что интеллигентный человек! Есть русские разных национальностей, и есть евреи разных национальностей. Вы что, не видите, не знаете? Я еврей украинец, вы еврей москвич, а сын, я вижу, верующий еврей. И вы хотите сказать, что мы одинаковые?
- Наверное, вы правы.
- Я знаю? Вы доктор, извиняюсь за любопытство, какой? Что вы лечите?
- Не что, а как. Лечу, что привезут. Я хирург.
- А! Таки как, а не что. Я вам скажу, что, если здесь умирать, так вас могут спасти. Если вы умираете, то здесь будут и могут делать, ну, если не всё, так много. Но если вы заболеете, ну не так, чтобы очень, то можете и умереть. Поликлиника здесь, скажу вам, не на уровне реанимации. И лучше получить инфаркт, чем грипп или нарыв на пальце. Но я не хочу инфаркта и не хочу умереть от насморка.
- Думаю, что вы преувеличиваете.
- Ну, преувеличиваю. Но если б вы были не доктор, а писатель, вы бы понимали, что и так тоже надо. Преувеличиваю! А здесь и надо преувеличивать, а то не спасут. Хорошо, когда плохо, а когда не очень плохо, так и не всегда хорошо. Например, вы, русские, стали лучше относиться к Израилю - и что? Американцы уменьшили свою помощь. Им теперь не надо спорить здесь с Россией. Вот и получается: если всё так хорошо, почему так плохо. А? Ну? А вы говорите.
- Пап…
- Ну. Он опять торопится.
- Да я не то…
- Не то. Когда я ещё могу узнать, что там делается…
- Жена Лота оглянулась на оставленную катастрофу и превратилась в соляной столп. А вы оглядываетесь.
- О! Теперь я вижу, что он, действительно, иудейски грамотный. Он знает Тору. Он верующий, а здешние, в Тель-Авиве, не все знают. Иерусалим грамотнее.
- Здесь же также учатся в школе. И иврит их родной язык, хоть и долго спал.
- Иврит знают, но он не спал, а был только для святых дел. Он стал для всех родным и бытовым. Ваш мальчик Тору знает, и дай Б-г ему счастья, а вот знает ли он Шолом-Алейхема?
- Конечно. Ему дед ещё в Москве читал.
- В Москве. Это ещё идишистское воспитание деда. А знает ли он идиш. Бохер, ты знаешь идиш? Ты знаешь, что такое бохер? Бохер - это парень.
- Знаю. Только не бохер, а бахур.
- О! Им и не наш шабес, а шабат. А зай гезунд? Это уже совсем не для них. Для них это испорченный немецкий. Пропадает идишистская культура. Многие и имени такого не знают - Шолом-Апейхем. Улица есть, а почему так называется. Это как у вас в Москве, когда я был. Спрашиваю: Что за улица - Грицевец или Наташа Ковшова, какая-то Качуевская. Кто такие никто не знает. И эти. Не каждый знает кто такой. А спроси про Шолома Аша или Менделе Мойхер-Сфорим, Фруг… И не слыхали. Целая культура коту под хвост.
- Ваша культура! Коту под хвост! А в результате холокост.
- Вот, вот! Видали! Ради красного словца… Вот всё, что эти молодые знают и думают. Так он хоть из Москвы вырос. Там дед был. А эти и вовсе не знают. Это наша культура привела их к холокосту!
- Не нас - вас. Мы уже здесь.
- Действительно, они родились после. Сынок мой родился через четверть века после войны. Он и не знает про это толком.
- Вот и плохо. Наша идишистская культура прошла через две тысячи лет. И где она здесь? Кто они? Они евреи? Они здесь не евреи. Они израильтяне… Даже правильнее по языку - ивритяне. Они свой род ведут оттуда, то есть отсюда. А нас, что оттуда, от идиша - они в грош не ставят. Так вот, скажу я вам, они безродные, а не мы, которых при Сталине называли безродными. Мы шли в Европе из рода в род. И мы знали, почему наши фамилии такие. Я Хаим Глезер. И я понимаю, что предки мои занимались стеклом. А их фамилии? А он мне говорит бахур, а не бохер. Ушла из-за них наша культура, больше тысячу лет была нам хороша. Им плохо. Одной культурой в мире стало меньше. Ещё один цветок корова съела… - Дед не давал им и слова вставить. Возбудился, вскочил и договаривал последние слова стоя. - Они и пищу полуарабскую едят. Кошер! Им бы кошер в Москве…
- Так я и в Москве…
Но дед зло на него замахнулся и… - Извините… - и гневно поглядев на молодого ешиботника, стал быстро уходить.
Борис Исаакович крикнул вдогонку:
- До свидания. А кто вы?..
- Еврей я, а не ивритянин.
Борис Исаакович засмеялся, а сын мрачно сказал:
- Значит так и не выучил язык за двадцать лет. Тупой.
- Не суди, да не судим будешь.
- Нашел, кого цитировать. Я ему не верю.
- Ты в него не веришь, мальчик мой. Это другое дело.
А что-то в словах деда есть. Опошляют святые слова. Борису Исааковичу завтра улетать, кончается отпуск. Сыну идти в свою ешиву, что находится в арабской части Иерусалима…
Время думать - время камни разбрасывать
В метро было сравнительно свободно. Так что я лишь один перегон стоял. Прямо передо мной освободилось место и я сел. Уходила приятная девушка с интеллигентным лицом. А может, она просто увидела, что стоит перед ней старик и деликатно сделала вид, что ей пора выходить. Во всяком случае, встала она около дверей. Если выходить ей - то все нормально, я в порядке. А если освободила место, следуя лишь правилам, что еще в детстве привили ей родители, то, безусловно, я должен бы расстроиться. Ведь я считаю себя ещё пока о-го-го, а со стороны, стало быть, я немощный старик.
Все правильно на этом белом свете. Эти мысли были следствием, а то и параллельны раздумьям над моей ситуацией в больнице.
Я отвлекся от мрачных… Вернее, я хотел себя отвлечь от происходившего… произошедшего и решил, хотя бы взглядом осмотреть коллектив, в котором я оказался в сей момент. Коллективом, как правило, у нас принято называть, в основном, общность, среди которой ты работаешь… в месте жизни, и где живешь, например. А вот окружающие в транспорте, в кино или в очередях - это народ, то есть массовый потребитель. Так что захотел осмысленно оглядеть окружающий меня народ.