- Сейчас четыре утра! - сказал он. - Ты врываешься ко мне в ночной рубашке, с ногами в собачьем говне! И несешь какой-то бред про энергоинформационное поле Земли! Что я должен подумать?
- Ты думаешь, я спятила?! - я вскочила и побежала к калитке.
Костик бросился за мной и поймал за плечо. Я попыталась вырваться, и в результате этой короткой борьбы он порвал мне ночную рубашку.
- Ты сама мне говорила, что у тебя не все дома! И сестра твоя шизанутая! Куда ты идешь сейчас?! - орал он мне вслед.
Я пришла в себя на какой-то станции. Окошко, в котором продавались билеты, было закрыто ржавой железной решеткой, на скамейках сидели люди. Они избегали смотреть в мою сторону. Я опустила глаза вниз и увидела порванную на груди ночную рубашку. Мои ступни были облеплены грязью, отдельные брызги доходили до колен, кое-что попало и на рубашку. Чтобы не позориться, я быстро покинула станцию и пошла вдоль путей. Куда, я не знала. Более того, я вообще не представляла, как я тут очутилась.
Железная дорога упиралась в переезд. Перед опущенным шлагбаумом цепочкой стояли машины. Из будки вышла толстая женщина в оранжевой жилетке, посмотрела на меня и снова ушла в будку. Через несколько секунд она снова вышла, но на этот раз за ней следовал милиционер, он тоже, конечно, на меня пялился. Что делать? Бегать мне надоело. К тому же, насколько я помнила, ничего предосудительного я не совершила. Я подошла к шлагбауму и остановилась.
- Ты откуда тут взялась? - спросил милиционер.
Я пожала плечами.
- Как зовут, помнишь?
- Юля, - сказала я.
- Где живешь?
- В Москве.
- Лет сколько?
- Тринадцать.
Милиционер подлез под шлагбаум, подошел ко мне вплотную и присел, заглядывая мне в глаза.
- Что скушала-то, Юля? - поинтересовался он уже несколько враждебно.
- Ничего, - я замотала головой.
- А родители твои знают, где ты? - вступила тетка, поднимавшая и опускавшая шлагбаум.
- Ну… - я запнулась. - Знаете, я и сама не очень понимаю, что это за место. Это Клязьма?
Милиционер присвистнул, и они с теткой обменялись значительными взглядами. Потом меня отвели в будку, тетка налила мне чая и положила на стол засохшую баранку с маком. Я позавтракала, приехал серый уазик с синей, как у селезня, полоской на боку, и меня отвезли в отделение. Через час приехала мама.
Я по-прежнему босиком и в ночной рубашке шла на некотором отдалении от нее к площади, где менты нам посоветовали взять такси. Мама молчала. Мы приехали на дачу. Анютик, победительно скрестив руки на груди, стояла на веранде. Елена Борисовна сидела над чашкой чая, голова у нее была замотана мокрым полотенцем. Мама сказала, чтобы я пошла к бочке и помыла ноги.
Я стояла около бочки и поливала ноги из ковшика. В этот момент кто-то начал яростно колотить в калитку. Я испугалась и залезла под старую яблоню, чтобы меня не заметили. На участок влетела Неля, я слышала, как на веранде разворачивается скандал. Долетали фразы "да как вы смеете", "это вы как смеете, алкоголичка", "он в институте учится", "я вам такой институт покажу" и так далее. Рядом зашуршало, и под яблоню пролезла Анютик. В руках у нее был мой сарафан.
- На, - сказала она.
- Что там такое? - спросила я.
- Я сказала маме, что это все Костик. Он давал тебе наркотики, чтобы ты с ним спала.
- Ты совсем, что ли? - поразилась я.
- А что еще можно было сказать? - Анютик пожала плечами. - Вот, это тебе.
Она протянула мне на ладошке две продолговатые, с голубыми крапинками таблетки седоквеля.
- Прими, пожалуйста.
Я послушно проглотила таблетки.
- И никогда больше не забывай их пить, ладно? - Анютик впервые за долгое время мне улыбнулась.
Я разрыдалась и повалилась в мокрую, скользкую траву.
- Я ненавижу все это! - шептала я, захлебываясь. - Это нечестно, нечестно! Почему это происходит именно со мной?!
- Потому, что нашей мамочке не при каких обстоятельствах нельзя было рожать, - вздохнула Анютик.
5
Никаких особенных последствий у моего первого настоящего психоза не было. Мы вернулись в Москву, мама дня три трагически молчала, а по вечерам пила вино и закатывала истерики Толику. Он тоже пил, но мамины страдания не производили на него особенного впечатления. Однажды утром, когда она ушла на работу, он зашел к нам в комнату. Анютик в этот момент мылась.
- Ну, ты как вообще? - Толик присел на край моей кровати.
Я пожала плечами.
- Мама переживает очень, - сказал он.
Я кивнула.
- Слушай… - Толик окинул меня беглым оценивающим взглядом, задержавшись на ногах, - я смотрю на тебя, тебе сколько, четырнадцать?
- Тринадцать, - поправила я.
- Тринадцать… - кивнул Толик. - А на вид вообще шестнадцать. Нравится тебе… ну, с мужиками?
Вопрос был неожиданным, но Толик отличался от всех нормальных людей какой-то странной способностью видеть сквозь вещи. Самую суть.
- Нравится, - сказала я и спохватилась, - мне 1 ноября уже четырнадцать.
- Ну да… - Толик покивал головой. - Ты пойми такую простую вещь… Внимания к себе лучше не привлекать. Чем больше внимания, тем меньше мужиков. Усекла?
- Да, - сказала я.
- Не расстраивай мать, - Толик поднялся с кровати, дошел до двери, открыл ее и вдруг обернулся:
- И сестре своей это передай. Тоже полезно усвоить… Она ведь следующая…
Он вышел. Из ванной вернулась Анютик.
Я рассказала ей в двух словах о наказах Толика, она заключила, что они не лишены смысла.
Анютик подошла к шкафу и стала молча одеваться. Я тоже оделась, мы вышли на улицу и последовали своим обычным маршрутом - через набережную, к заводу, на мост и обратно мимо рынка.
- Знаешь, кто теперь живет в квартире Сергея? - вдруг спросила Анютик.
- Кто?
- Парень.
- Ты опять говорила с Сергеем? - поразилась я.
- Он не смог передать Ирине вещь, - сказала Анютик.
- Его нет, ты сама мне это говорила! - крикнула я. - Он появляется только, когда мы болеем. Значит, ты опять сходишь с ума! Пойми это!
- Если ты хоть кому-нибудь скажешь, я перестану навсегда с тобой говорить! - крикнула Анютик.
Метров триста мы шли молча.
- И что? - не выдержала я. - Опять психушка? Гал? Зачем ты доводишь до этого?!
- Я хочу спасти его душу, - сказала Анютик.
Я повертела пальцем у виска. Анютик обиделась, и дальше мы шли молча. Я смотрела, как двигаются наши ноги, как кроссовки Анютика вдруг вырываются вперед, но тут же возвращаются обратно, как будто испугавшись, что уйдут слишком далеко. В этот момент меня ужаснула мысль, что со стороны мы похожи на сумасшедших сестер. Я остановилась, как вкопанная. Сзади в меня врезался какой-то мужик, чертыхнулся и пошел дальше. Анютик тоже остановилась.
- В чем дело? - спросила она.
В чем было дело, мне вдруг стало совершенно понятно. У меня не было будущего. У меня не было потенциальности. Все, что могла предложить мне шиза, я уже видела и знала, а другими вариантами она не располагала. Дело было в том, что я никогда не встречу мужчину, я не полюблю, я не смогу стать матерью, максимум что мне светит - это завести добермана и быстро свести его с ума, чтобы прогуливаться с ним по траектории восьмерки. Потом доберман сдохнет, и моим другом станет хозяйственная сумка - вот в чем было дело.
6
Начался учебный год, я перешла в девятый класс. Первого сентября историчка завела в класс новенького.
- Ребята, - сказала она, - это наш новый ученик Марек… - историчка глянула в журнал, - Рыдваньский. Да? Я правильно назвала?
Он кивнул.
- Марек из Польши, но его родители работают у нас, в нашей стране… И Марек хорошо говорит по-русски, да?
Он опять кивнул.
- Садись, - историчка, словно для надежности показывая ему, как это делается, обрушила зад на стул.
Начался урок. Минут десять все поглядывали в сторону поляка, но он сидел прямо, с мрачной брезгливостью вперившись в доску. Интерес к нему пропал довольно быстро. Уже к концу урока одноклассники привычно писали друг другу эсэмэски под партами, и только у меня глухо, как у раненой, стучало сердце.
Он был очень высокий, с темными вьющимися волосами, он курил. Говорил Марек с шипящим акцентом, в целом чисто, но путая некоторые глаголы. Он добавлял лишние слоги - "здоровываваясь" вместо "здороваясь" и так далее. Учителя его почему-то не поправляли. Уже с первой недели стало понятно, что Марек очень умный, но при этом учеба не вызывала у него какого-то бешеного интереса. С одноклассниками он не общался, точно так же, как и я, и точно так же, как меня, они просто перестали его замечать. Чтобы обратить на себя его внимание, я под руководством Анютика выбрила себе виски машинкой Толика и закалывала волосы наверх. В классе мой поступок произвел ажиотаж, на следующий день еще три девочки пришли без висков, но Марек по-прежнему только здоровался, когда утром мы сталкивались в раздевалке.
Анютик, конечно, сопереживала моим чувствам, но не могла их разделить, ее злило, что я ни о чем не желаю говорить, кроме этого чертова поляка, мы постоянно ругались, и в результате я уходила из дома и до позднего вечера одна шаталась по улицам. К концу ноября я почти смирилась с тем, что не интересую Марека. Каждое утро, наталкиваясь на его зеленый скользящий взгляд, я умирала и рассыпалась костями по классу, чтобы ближе к обеду собрать себя, отнести домой, и по мере того как темнело, снова наполниться ничем не подкрепляемой надеждой. Перед осенними каникулами у нас всегда устраивали дискотеку, я на них ни разу в жизни не ходила.
Я ненавидела скопления человеческих тел, громкие звуки, мелькание. Я знала, что от всего этого мне будет страшно, может, даже стошнит. Но я выбила из мамы три тысячи на новую юбку и ботинки, и, примеряя их перед зеркалом, мрачно размышляла, как далеко способна меня завести любовь к Мареку, которого я толком не знаю. Может быть, он полный идиот, да, скорее всего, так оно и есть, он, видимо, просто шизофреник, разве может нормальный человек вообще ни с кем не общаться и все перемены проводить за школой с сигаретой в зубах?
Я два часа простояла в актовом зале под орущим динамиком. Меня ни разу никто не пригласил танцевать. Марек не пришел.
На следующий день мама попросила купить ей краску для волос. Я стояла с бумажкой, на которой она написала номер и оттенок, у стенда с красками, когда сзади ко мне подошел Марек и тронул за плечо. Я обернулась.
- Привет, - сказал он.
- А не пойти ли тебе к черту! - я схватила первую попавшуюся коробку с блондинкой на этикетке и побежала к кассе. Марек, опешив, смотрел мне вслед.
Когда я вышла из магазина, он курил рядом с урной. Я сделала вид, что не вижу его. Он пошел со мной рядом.
- Я тебя обидел? - наконец спросил он.
- Нет, прости меня, - мне вдруг стало стыдно перед ним.
Перед глазами поплыло от слез.
- С тобой все нормально? - Марек смотрел на меня как на сумасшедшую.
- Да, - сказала я, - все просто отлично.
Марек позвонил на следующий день и предложил погулять. Мы встретились в скверике около школы, где летом поставили памятник поэту, но никто не знал, какому, потому что не было таблички. О том, что памятник все-таки поэту, я судила по выбитым на пьедестале стихам, настолько бездарным, что, сколько я их ни читала, запомнить не могла.
На Мареке была красная куртка, он выглядел очень по-европейски. Мы пошли на набережную, и на пристани он вытащил из кармана две банки джин-тоника.
Мы двинулись вдоль парапета Москвы-реки. Он рассказал, что его родители полные уроды, и если бы они по нескольку раз в месяц не уезжали в командировки по России, он бы, наверное, уже покончил с собой. Я докончила джин-тоник и выкинула банку в воду. Пошел снег. Марек поцеловал меня.
Его мягкий, горячий язык сплетался с моим языком. Когда меня целовал Костик, я, конечно, подставляла губы, но только потому, что знала - так надо. С Мареком я очень мало собой владела, я не знала, надо так или не надо, мне было просто наплевать. Ему отвечала не я, а мое тело, оно терлось об него, нащупывая под джинсами эрекцию. Мне хотелось слиться с ним, остаться с ним навсегда. Наверное, тогда, на набережной, я и поняла, зачем были написаны все эти тома, которые я читала дома под сероквелем, зачем на пьедестале безымянного памятника выбили четверостишие, зачем мама, встретив в психдиспансере Толика, привела его к нам жить, и зачем все эти люди, все эти безумные старики, мужчины и женщины наперебой убеждают друг друга, что жизнь надо прожить, во что бы то ни стало надо прожить.
- Родители завтра уезжают. До пятницы, - сказал Марек, - ты придешь ко мне в гости?
Я вернулась домой в полдвенадцатого. Дверь открыла бабушка. Мама с Толиком лежали в кровати и смотрели "Секретные материалы". Я два раза с силой стукнула в открытую дверь.
- Что? - хрипло спросила мама.
- Можно мне завтра у Наташи Мироновой на ночь остаться? К ней все придут.
- Зачем? - удивилась мама.
Я пожала плечами:
- Просто вечеринка.
- На всю ночь?
- А можно мне посмотреть кино? - вступил Толик. - Ей четырнадцать лет, что за странные расспросы.
- Хорошо, - сказала мама, - телефон только заряди.
В этот момент под дверью образовалась подслушивавшая бабушка.
- Хорошо? - насмешливо переспросила она маму. - Что она неизвестно где ночевать будет - это хорошо, по-твоему?
- Она будет ночевать у подруги! - взвизгнула мама.
- Ты понимаешь, что ты развращаешь своих детей?! - заорала бабушка. - Что дальше-то будет?! Она мужика в дом приведет?
- Рано или поздно, - вставил Толик.
Бабушка покачала головой.
- Кому я все это говорю? - сказала она. - Ты ведь сама такая же.
Всю ночь я то вспыхивала, как будто меня жарили, то проваливалась в сугробы. В пять утра прокралась на кухню и выкурила четыре сигареты из Толиковой пачки. Он, если и заметил, все равно ничего не сказал. Под утро я заснула, но в девять меня разбудила Анютик. Она легла ко мне в кровать и отняла одеяло.
- Ты пойдешь к нему, да? К этому поляку?
- Да, - сказала я.
- Он… - Анютик запнулась. - Он тебе очень нравится?
- Мне никто так не нравился.
Анютик несколько секунд молчала.
- Вы с ним будете спать, - скорее констатировала она, нежели спросила.
- Да.
- Ты не боишься?
- Я хочу этого, - сказала я.
- Ты все-таки больная, - Анютик грустно вздохнула, - я не понимаю, как можно хотеть, чтобы какой-то поляк засунул в тебя свой член…
- Идиотка, - я отбросила одеяло и вылезла из кровати, - ты ничего не понимаешь. Вообще ничего. И если ты хоть слово скажешь маме, я никогда с тобой больше не буду разговаривать.
В три часа я звонила в дверь Марека. Он открыл. Я сняла ботинки, он взял мою куртку и повесил в шкаф. Квартира у них была больше, чем у нас, и гораздо чище. Это, пожалуй, все, что можно было о ней сказать. Белые стены, двери из цельного массива дуба, в гостиной на стене - абстракции, в спальне - пейзаж. Все вместе выглядело, как номер в отеле, создавало иллюзию обитаемости, чтобы приходящий туда не чувствовал себя совсем потерянным.
Мы сидели в комнате Марека, с ногами на кровати, и пили шампанское из бутылки.
Марек отнял у меня бутылку и поставил на пол. Мы целовались, хохотали, падали с кровати, потом снова туда залезали. Он стащил с меня джинсы и засунул руку мне в трусы. Его пальцы трогали меня изнутри, я лежала, затихнув, в каком-то счастливом оцепенении.
- Я спал с девушками, - сказал Марек, - я вызывал проституток. Что ты думаешь об этом?
- Ничего, - я не поняла, зачем он мне об этом рассказывает.
Может, он хочет быть со мной честным? Или он подозревает, что я боюсь его неопытности, позволила стащить с себя джинсы, а теперь думаю - вдруг Марек не знает, что делать дальше? В любом случае, это было что-то новое. Наверняка и у Костика до меня были бабы, но ему даже в голову не приходило меня об этом предупредить.
В расстегнутых джинсах Марек встал с кровати, подошел к столу и взял из ящика презерватив. Упал потревоженный карандаш и закатился под батарею. Когда Марек повернулся спиной, я увидела на его пояснице коричневые, уходящие в джинсы шрамы.
- Ты видишь, да? - спросил он, не оборачиваясь.
- Да, - ответила я, - что это?
- У меня был сломан позвоночник. В детстве. Поэтому родители и уехали в Россию. Тут хорошие врачи, они меня вылечили.
Мы спали долго, тягуче, целуясь. Костик просто вставлял в меня член и дергался, чтобы через пару минут из члена вылилась сперма. Марек двигался медленно, я двигалась ему навстречу, приподнимая бедра. Он целовал меня в губы, лизал мою шею, его язык оставлял влажные, как будто прошла улитка, следы на моих ключицах, он брал в руки мои груди и кусал соски. Я была такой живой с ним, происходящее казалось настолько осмысленным, настолько важным, что, когда он кончил, я разрыдалась. Марек испугался. Он сжал ладонями мое лицо и спрашивал:
- Что? Я что-то сделал не так?
- Нет, - я схватилась за него, словно тонула, - все было прекрасно. Просто мне очень жаль. Что ты не был у меня первым.
- А кто был первым? - спросил он, перегнувшись через меня, чтобы взять сигарету.
- Один дебил, - ответила я.
- Зачем ты спала с ним?
Этот вопрос поставил меня в тупик. Действительно, зачем? Какая в этом была необходимость?
- Потому что… - я с трудом подбирала слова, как будто это я была иностранка, а не он. - Потому что, пока я не встретила тебя… я думала, что все бессмысленно.
В кармане моих джинсов запел телефон. Марек свесился с кровати и подал мне джинсы.
- Все в порядке? - поинтересовалась мама.
- Да, - сказала я.
- А что вы делаете? - было слышно, как мама передвигает на плите кастрюли.
- Сидим, болтаем, - я знаком показала Мареку, чтобы он дал мне бутылку с шампанским.
- Ну, хорошо. Надеюсь, вы не пьете, - сказала мама.
- Нет. Пока, - я нажала на отбой.
Мы допили шампанское и еще раз переспали. Он посадил меня на себя, сначала я просто приподнималась над ним и опускалась, потом мне захотелось откинуться назад. Марек шумно дышал и дергал меня за свисавшие вдоль спины волосы. Перед тем как кончить, он схватил меня за волосы очень больно, мне пришлось наклонить голову.
Потом я легла на него и спросила, как по-польски будет "абсолютно".
- Абсолютние, - сказал он.
- А вы с родителями по-польски говорите или по-русски?
- Часть так, часть так.
- А как будет аэропорт?
Он улыбнулся:
- Лотниско.
- А любовь?
- Любовь будет милошчь, - Марек поцеловал меня в волосы и взял сигарету, - это славянские языки, они очень похожие.
Мы пошли в ванную. Она была огромная, на бортике в ряд стояли ароматические свечи разных цветов и размеров. Их уже не один раз зажигали. Мы стояли рядом, голые, и смотрели на свечи.
- Это твоя мама, да? - спросила я.
- Да, - он задел одну свечку, и она упала в воду, - она хочет чувствовать себя такой женщиной, которая умеет красиво жить. И лежит с бокалом шампанского в ванной со свечами. В гребаной России. В съемной квартире.