План, который она разработала, на первый взгляд мог показаться полным идиотизмом, но мой жизненный опыт подсказывал, что именно такие планы чаще всего и осуществляются. Утром мы уйдем как будто в школу, а сами подкараулим Лешу и попросим у него ключи. Скажем, что нам нужно где-то побыть, потому что школа затрахала. Он даст нам ключи, и мы обыщем квартиру.
Следующим утром я не смогла встать с кровати. Нога болела не так, как обычно, она пульсировала. Анютик убеждала меня наплевать и все равно идти к Леше, но я послала ее, и она ушла одна. Я сняла носок: ступня была ярко-розовой, к ране невозможно было прикоснуться, по краям засохли коричневатые гнойные дорожки. На одной ноге я допрыгала до бабушкиной комнаты и украла пачку баралгина. За два часа я выпила четыре таблетки, но легче не стало.
Ничего не оставалось, как показать ногу маме.
- Как такое получилось? - спросила она.
- Я на стекло наступила, - сказала я.
Мама вызвала такси, и мы поехали в больницу. Дежурный врач выслушал версию про стекло, подавил пальцем в ногу и сказал, что надо делать операцию.
- Съездите домой и привезите пижаму, халат, тапочки, чашку… Столовые приборы, вам сестры расскажут.
Мама спокойно, даже как будто с радостью, встала и, поблагодарив врача, вышла из смотрового кабинета. Врач заполнял карту.
- А операция под наркозом? - спросила я.
- Под местным, - ответил он, не поднимая глаз.
Из моей ступни вычистили гной, в задницу мне всадили три укола. Я лежала в доставленной мамой пижаме на койке у окна. Помимо меня в палате были еще три старухи. Одна все время слушала радио, поставив на подушку неисправный приемник. Он шипел, и голос Сергея Доренко раздавался как будто сквозь прибой. Две другие обсуждали личную жизнь Наташи Королевой, проявляя недюжинную осведомленность. Первая старуха иногда поворачивалась к ним и говорила:
- До чего довели народ!
Мама догадалась привезти мне мобильный. Позвонила Анютик и с непонятным мне злорадством поведала о приключениях, которые я упустила.
Сначала она сорок минут ждала Лешу на лавочке у подъезда, но его не было. Оставаться у подъезда было уже опасно - в любой момент могла выйти мама, и Анютик приняла решение идти к Леше. Оказалось, у него бронхит, вчера приходила врачиха и дала справку на неделю. Он пригласил ее войти и пошел на кухню ставить чайник.
- А ты заразиться не боишься? - спросил Леша, вернувшись.
- Я бы хотела от тебя чем-нибудь заразиться… - Анютик подошла к дивану и села рядом с Лешей. Он недоверчиво смотрел на нее. Она погладила его по волосам, а потом сказала:
- Может, примешь душ?
- Сейчас? - поразился он.
- Конечно, сейчас, - Анютик хрипло рассмеялась.
Леша, не веря своему счастью, бросился мыться. Анютик тем временем исследовала его кухню. Она залезла под стол, пооткрывала ящики, там стояли пакеты с гречкой, рисом и сахаром. Анютик не знала, что ищет, но тут ее внимание привлекла люстра. Она была сделана в виде матового шарика, она свисала с потолка на длинном, серебристом шнуре. Весь шарик занимали узоры, разноцветные птицы с женскими грудями, золотые капли… Анютика осенило, что Сергей был художник и мог расписать эту люстру.
Она схватила пепельницу-сфинкса и встала на стул - шарик висел вровень с ее головой. Одной рукой она взялась за шнур, а другой с силой ударила пепельницей по шарику. На пол посыпались осколки. В образовавшейся дыре Анютик увидела небольшой газетный сверток. Из душа как раз выбрался Леша.
- Ты что делаешь? - Леша стоял в дверях кухни и смотрел на Анютика.
Она спрыгнула со стула.
- Мне показалось… там что-то есть, - сказала она.
Сверток Анютик успела спрятать под майку.
- Ты больная, да?! - заорал Леша. - Ты что, люстру разбила?! Что я матери теперь скажу?!
Дома Анютик развернула сверток. Внутри оказались шесть старинных колец с помутневшими камнями, толстый браслет из золота со змеиной головой на застежке и свернутый вчетверо клетчатый листок, исписанный мелким почерком. "Ира, если вдруг я умру, ты сможешь жить на это всю жизнь и не работать. Только не продавай все сразу. Твой С" - говорилось в записке.
- Какая же я молодец! - закончила свой рассказ Анютик.
Я промолчала.
Мне предстояли три дня перевязок. Марек не приехал и не позвонил.
- … а когда она еще с Николаевым была, Наташка, но отношения уже плохие были, ее мать говорила, она ей говорит: что-то, мама, скучно, пойду в клуб, развеяться…
Старухи по очереди сделали на задницах йодовую сетку, чтобы полегче сходили синяки от уколов, и лежали на боках, повернувшись друг к другу, как горные хребты.
- … а там - он, Тарзан, уже очень он известный был, а ее сестра говорила, знаете ведь, что у нее ребенок больной? Да, да, больной. И она его, значит, увидела, и, говорит сестра, пошла за кулисы, к администратору, и просит телефон его, чтоб дали. И сама позвонила ему, вот не постеснялась она, такая она…
В палату заглянула медсестра и поманила меня пальцем.
- Пришли к тебе.
Я встала и, наступая на носок забинтованной ноги, поковыляла по коридору к приемному отделению. Там у сломанного лифта стояли несколько кушеток, списанных из смотровых кабинетов. Рядом с кушетками стоял Саша, в руках у него был пакет, сбоку пакета маняще выпирали козырьки "мишек на севере".
- Привет, - сказала я.
- Привет, - он помог мне сесть, - мне сестра твоя сказала… что и как, вот, навестить решил. Любишь конфеты? Я тут еще воды принес…
Он поставил пакет у моей здоровой ноги, словно обозначая его принадлежность перед другими больными, как привидения шаставшими по коридору.
- Спасибо, - сказала я.
Минуты две мы молчали.
- Больно тебе было? - спросил он и положил руку мне на бедро, как будто хотел заглушить эту боль.
- Только когда наркоз прошел.
Саша попрощался и ушел. Я еще немножко посидела около навсегда затихшего лифта. Потом дверь на лестницу открылась и впустила в приемное громкую толпу студентов, от которых воняло табаком. Они разговаривали и смеялись все одновременно. Из отделения вышел врач и прикрикнул на них, потом он обратился ко мне.
- А ты чего тут сидишь на сквозняке? Мало тебе было?
Я потащилась в палату.
Домой я вернулась с освобождением от школы на неделю. Ногу нужно было два раза в день обрабатывать тетрациклиновой мазью. Из шкафа в коридоре исчезла коробка с колюще-режущими инструментами, подчистили и ящички в ванной - никаких бритв, шпилек, щипчиков, только безопасные, излучающие позитивность предметы. В верхнем ящике письменного стола записка от Анютика - где лежит рисполед. Я нашла и выпила две таблетки.
Через три дня я смогла надеть ботинки, мы с Анютиком вошли в метро и поехали на станцию "Улица Подбельского", с двумя пересадками. Движение в темноте как-то успокаивало, лишало воли, мы стояли, зажатые между двумя усталыми мужчинами без жизненных перспектив. Оба читали газеты, один про спорт, другой - "Московский комсомолец".
- Он был сегодня в школе? - спросила я.
Анютик с готовностью отчиталась:
- Был, в столовой его видела, кивнул мне, потом на перемене ходил на улицу, курить.
- И ничего не спрашивал, вообще ничего?
Она покачала головой.
- Да забудь ты о нем. Он - придурок.
- Я просто не понимаю, - я говорила и говорила, глядя на проносящиеся за надписью "Не прислоняться" железобетонные профили, как будто поток этой бессмысленной, не приносящей ни ясности, ни облегчения речи мог меня спасти, как будто именно от нее все зависело, - разве можно так расстаться? Просто взять и расстаться. Без звонка, без разговора.
- Все друг другу надоедают, - сказала Анютик, - все хотят кого-то другого. Вместе остаются навсегда… просто от отчаяния. Когда понимают, что никого другого никогда не будет. Как мама с Толиком, - добавила она.
Дверь открыла женщина лет шестидесяти в длинной черной юбке. Под ногами у нее бился черный всклокоченный пудель.
- Мы ищем Ирину, - сказала Анютик.
- Ну, я Ирина, - женщина смотрела на нас с каким-то испуганным облегчением. Как будто мы были убийцами, которых она давно уже ждала и знала, что они обязательно придут, и вот они пришли, и она может спокойно вздохнуть и больше не бояться: наконец-то.
Она впустила нас в квартиру, захлопнула дверь, на которой с помощью скотча помещалась табличка из картона: "Боже, благослови входящего в сей дом, защити и сохрани исходящего из него и даруй мир в нем пребывающему".
- Проходите, - она значительно подвинула к нам две пары пластиковых шлепок фиолетового цвета, - сейчас чайник поставлю.
Кухня была крошечной, плита в черной пене выкипевших борщей, рядом с конфорками обугленные части спичек, всю стену над закрытым клеенкой столом занимали бумажные иконы и фотографии. Дети, бесформенные, растекшиеся женщины в косынках, их глаза уже познакомились с диагнозами в полторы страницы и смотрели строго, священники с какими-то реквизитными крестами на животах. Ирина зажгла газ под белым с рыжим опаленным, как у коровы, боком чайником, в захватанную стеклянную вазу насыпала сухофруктов.
- Вы от Ольги Антоновны? - спросила она.
- Нет, - сказала Анютик.
Ирина округлила глаза, ее выцветшие пальцы схватились за спинку стула:
- А что… а от кого вы тогда?
Анютик достала из школьного рюкзака сверток и положила рядом с сухофруктами. Протянула Ирине записку, она взяла ее и читала, шевеля губами. Записка давно была прочитана, а губы все шевелились, их движение набирало амплитуду, переходило в дрожь.
- Мы живем в квартире… под вашей бывшей квартирой, - сказала Анютик, - ваш муж… Сергей, он к нам приходил, с детства приходил. Он очень хотел, чтобы мы это вам передали…
Ирина развернула сверток, на клеенку высыпались старинные кольца, брякнул браслет. Она вдруг заплакала, не закрывая лицо. Возмущенно, как забытая за дверью собака, взвыл закипевший чайник.
- … я молодая была, моложе его сильно, не понимала, как он меня любил, - говорила она сквозь нараставший вой, - одно на уме было - тряпки, цацки, косметика! Все терзала его - больше давай, больше, а что он мог? Ради меня халтурил, особняки загородные расписывал, чтобы там в детской на потолке небо и ангелы… а мне все мало было, Господь меня наказал…
- Он вас любит, - сказала Анютик.
Мы поднялись из-за стола, Ирина вдруг подалась всем телом вперед и схватила Анютика за руку.
- А он какой? Скажи мне, милая, хорошая, расскажи мне про него!
- Вы извините, - сказала Анютик, - нам домой пора. Ехать долго…
Последствия визита к Ирине настигли нас быстрее, чем мы могли ожидать. Уже вечером следующего дня маму подловила во дворе тетя Рая и поведала о нашем с Анютиком потрясающем, нездешнем бескорыстии. Ей как раз накануне позвонила Ирина, вернувшаяся от оценщика. Мама ворвалась в нашу комнату и, благо мы обе сидели на диване перед телеком, с двух рук, по-македонски, отвесила нам пощечины. На шум пришли бабушка и Толик.
- Вы в своем уме?! - орала мама. - Сучки тупые! Шизофренички проклятые! Два миллиона ей оценщик сказал! Два миллиона эти твари ей отвезли!
- А откуда у них такие деньги? - бабушка удивленно переводила взгляд с мамы на нас.
- Я тоже хочу узнать! Но это ладно, где бы они их ни взяли! Почему они их ей повезли?!
- Это ее деньги, - сказала Анютик.
- Ее?! - мама хрипло захохотала. - А у меня ты не захотела спросить, сволочь ты неблагодарная! У меня не спросила, нужны мне два миллиона или нет?! Я вас одна содержу, папочка алиментов не платит! Я на вас всю жизнь работаю! Почему вы мне эти цацки не отдали?!
- Так, - Толик взял маму за плечи и усадил за мой письменный стол, от его прикосновения она как будто выключилась, обмякла, - давайте разберемся с самого начала. Как вообще все это случилось?
- Я была у Леши, - сказала Анютик, не глядя на маму, - случайно нашла сверток с кольцами… Там была записка, что это для Ирины. Я спросила у тети Раи… кто это такая. Она сказала - раньше жила тут, дала телефон…
Больше к ней вопросов не было. Толик вывел из комнаты маму, издающую сквозь плач выкрики: "почему со мной?!", "когда это закончится?!" Бабушка как-то безадресно улыбнулась и ушла сама.
9
В мае нам объявили, что через две недели мы будем сдавать экзамены для получения сертификата о начальном среднем образовании. А потом, - историчка сухо улыбнулась, как бы давая понять, что сама бы такого никогда не допустила, но тут не ей решать, - будет выпускной. Я сидела на первой парте, рядом с тупой Наташей Мироновой. Наташа рассматривала цветок, нарисованный блестящим лаком на ногте ее большого пальца. Я вырвала из тетрадки листок и написала:
Willst du nicht mit mir sprechen?
Сложила конвертиком и отправила по рядам Мареку. Через несколько минут меня толкнули в спину, я повернулась и получила свою записку с лаконичным ответом.
Doch.
Мы встретились у памятника. Марек не знал, куда деть руки.
- Что случилось? - спросила я.
Голос бултыхался в горле, как тонущий птенец.
- Ну… - он почему-то все время улыбался. - Я… я познакомился… Ну, с другой… девушкой.
- А когда?
- Ты… как-то отдалилась, я тебе звонил, - сказал он.
Я молчала, и это подстегивало Марека, слова выходили из него толчками, сквозь застывшую улыбку, казалось, уже все, больше их нет, больше не надо, но они снова находились. Она красивая, ты сама так себя вела, я, что, бегать за тобой должен, ну, а что ты хотела, сколько мы могли еще, да не надо так смотреть, как будто я тебя прямо убил, это со всеми случается…
Я вдруг поняла, что Марек вовсе не раскаивается. Он гордится собой, гордится тем, что склеил какую-то новую девушку, что эта девушка приходит к нему, когда родители на работе, и раздвигает ноги под картиной с леопардом.
- Ты даже не позвонил, когда я была в больнице, - сказала я.
- У тебя же не было ничего серьезного, - он пожал плечами.
Дома я засела за тетрадки Анютика с нерешенными задачами по алгебре. Жираф на 1 м 80 см выше самого крупного слона, какова масса жирафа? Масса индийского слона - 3 т 600 кг, высота индийского слона - на 1 м 20 см меньше, чем у африканского слона. Сколько весит африканский слон, если его высота 4 м, а 37,5 африканских слонов могут уравновесить одного кита? Кит - самое крупное млекопитающее на планете, длина синего кита - 33 м, если принять за этаж 3 м, до какого этажа достанет синий кит, когда встанет на хвост?
Я решила все, что было задано ей с прошлой недели. Потом карандашом написала решения всех задач до конца учебника. Закончив с заданиями Анютика, я схватила свою химию, в которую не заглядывала уже пару месяцев. Структура периодической системы элементов, изотопы, строение атома. Химическими реакциями называются явления, при которых одни вещества, обладающие определенным составом и свойствами, превращаются в другие вещества - с другим составом и другими свойствами…
Я сжала ладонями виски, очень хотелось, чтобы настиг психоз, чтобы вокруг все задрожало, перевернулось, чтобы надо было бегать, кричать, только не сидеть так вот, не думать о нем.
- Сережа! - заорала я. - Где ты?! Почему ты не приходишь?! Почему ты не говоришь со мной?!
Экзамены я сдала на одни пятерки. Историчка, пылая горделивым румянцем, отвела меня в кабинет завуча.
- Ты молодец, - говорила завуч, - вот что значит взяться за ум. Ты же можешь, все можешь! И не общайся ты больше с этим Рыдваньским, он ничего хорошего тебе не даст, ты в институт поступишь, вся жизнь у тебя впереди!
Мне вручили почетную грамоту. Историчка пожелала всем хорошего летнего отдыха. Я засунула грамоту в сумку, в коридоре меня догнал Марек.
- Слушай, - он схватил меня за локоть, - я хотел…
- Отпусти меня! - крикнула я.
- Я просто хотел…
Я вырвала руку и убежала. Марек звонил десять минут подряд, с перерывами в пять секунд, потом прислал два сообщения. "Давай встретимся" и "Прости меня". Около подъезда я натолкнулась на Сашу, он сидел на лавочке с банкой пива и слушал музыку в наушниках.
- Смотри, что у меня есть! - я показала ему грамоту.
- Класс, - сказал он, - пиво будешь?
Я решила напиться и переспать с ним в максимально отвратительной форме. Так, чтобы тошнило. Желательно на полу, в грязи, может, рядом с какой-то чужой, пахнущей носками обувью. Лишить этот процесс даже покушений на эстетизм, предварительно вспотеть, упасть, ободрать коленку так, чтобы зеленый след от травы смешался с кровью. И чтобы он еще говорил мне что-то совершенно невыносимое: родная моя, например, или: я так тебя хочу.
Саша жил в Железнодорожном с мамой. Отец умер от цирроза печени. Когда мы, пьяные, завалились к нему, его мама как раз собиралась на кондитерскую фабрику, где всю жизнь работала посменно. У нее были длинные, крашенные в бордовый цвет волосы и толстое тело, которое норовило выглянуть из под свитеров и поясков, как поднявшееся тесто.
- Ты чего среди дня нажрался-то? - спросила она.
- Я не нажрался, - не очень оригинально ответил Саша.
- А ей сколько лет? - его мама указывала на меня. - Ты совсем озверел уже? Ей же шестнадцати нет! Сесть хочешь, кретин ты чертов?
- Я просто в гости пришла, - сказала я.
- Ой… - мама Саши криво улыбнулась. - В гости она пришла! К кому пришла-то, овца ты безмозглая! - теперь она уже обращалась к Саше:
- Сейчас она пришла, а через час в слезах на станцию побежит: мамочка, он меня изнасиловал!
- Мама… - Саша решительно подвинул ее к входной двери. - Мам, у тебя какой-то… нездоровый взгляд на жизнь… Я не буду ее насиловать, мам… Она мне просто нравится… Как человек.
- Передачи я тебе носить не буду! - она вышла и захлопнула дверь.
В подъезде загудел лифт. В Сашиной комнате был наскоро, видимо, его мамой, наведен порядок. Без особого, впрочем, усердия. На диване растрепанной стопкой лежали рисунки - драконы, змеи, какие-то надписи.
- Что это такое? - спросила я.
- Эскизы, - Саша откупорил новую бутылку пива, - татушки.
Через пятнадцать минут я сидела на стуле, голая по пояс, а Саша за моей спиной налаживал машинку. Мы решили сделать рисунок позвоночника по всей длине, от шеи до поясницы - диски, сочленения, на картинке, которую он мне показывал, все это выглядело очень натурально.
- Больно в первую секунду, - сказал он.
Машинка зажужжала совсем рядом, и вдруг впилась мне в шею. Я дернулась, Саша схватил меня за плечо. Казалось, игла проникает мне в настоящий позвоночник, тысяча проколов в секунду, от них по телу разливался жар, я чувствовала, как вспухает кожа, как из-под нее выбегает кровь. Саша то и дело прикладывал к моей шее бумажную салфетку. Когда она пропитывалась кровью, он бросал ее на пол.
- Кожа у тебя тонкая… - сказал он.