- Так это же немецкая газета, - сказал я. - Думаете, кто-то из старых немцев будет потрясен, увидев немного американского расизма? - спросил я его, только чтобы подзадорить.
- Не могу знать, - ответил он, как и следовало ожидать.
Слишком уж умны для официантов эти парни с Балкан. Похоже, половина из них, прежде чем заняться своим скромным ремеслом, были университетскими профессорами.
В этом отношении Вена кого угодно удивит. Это все предыстория, приукрашенная и загадочная. Каждый раз она оставляет меня в стороне. Но если мы, как предполагается, поколение, которому следует извлечь урок из ошибок старших, то я, как мне кажется, должен знать ошибки каждого из них.
Мой чай остыл, но в нем изрядное количество рома. Очень хороший официант, чтобы я о нем до этого ни говорил. Но как он умудрился лишиться пальца? Если спросить его, то он скажет, что потерял палец еще мальчишкой, когда его переехал трамвай. Только в том далеком восточном городке в Югославии, где он рос, никаких трамваев не было и в помине; может, их нет там даже сейчас. Но я полагаю, что будь я в Америке и спроси у беспалого, как он потерял палец, то он - вероятно, срубивший его битым горлышком бутылки - поведает мне, как расплавленный докрасна спусковой крючок пережег ему палец, когда он вел огонь по врагам в Маньчжурии.
Некоторые гордятся, а у некоторых остаются сомнения.
И я могу взглянуть на все это как человек, оставленный в стороне историей, и я - во всех смыслах полагаясь на предысторию - могу приуменьшить те приукрашивания, о которых шла речь.
Я могу утверждать: у каждого есть своя предыстория. Ощущение, что ты живешь в промежуточный период времени, - это нечто такое, что присуще природе человека, ему принадлежит и то, что никогда не случается с ним после рождения.
С неких стародавних времен существует великий замысел, который неожиданно осуществляется и все изменяет.
Так что я дал официанту приличные чаевые и пересек улицу. Здесь много животных, с которыми мне хотелось бы перекинуться словечком.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (начало)
30 мая 1935 года: моя будущая мать, Хильке Мартер, празднует свое пятнадцатилетие. Прислонившись спиной к голой шпалере, она блаженствует в Гринзингском винограднике; в нескольких милях ниже от нее слабое солнце протапливает себе путь в снегу, затаившемся между барочными зданиями в центре Вены; где-то выше талая вода, журча, бежит сквозь венские парки, а верхушки деревьев тонут в низком тумане - столь же вычурном, что и кружева на белье горожанок. "Тай", - говорил день, и моя мать таяла.
У первого парня Хильке, Зана Гланца, мягкий, затуманенный взор. Но больше всего моя мать восхищается шелковистыми волосками на его чистом подбородке. Кроме того, Зан может заставить звенеть стакан, проводя языком по его ободку; сдавливая ножку бокала, он может поднять звук на октаву выше. В 1935 году это искусство знавали на стекольных заводах и даже в публичных местах, но такие исключительные таланты, как у Зана, считались просто выдающимися.
Зан полагал, что будет журналистом или политиком. Он никогда не водил Хильке в такие места, где не было радио - или оно не звучало постоянно, не было включено на полную громкость, - только так он мог находиться в курсе текущих событий.
- Смотри не раскачай шпалеру, - говорит Зан, и моя мать, подавшись вперед и нащупав руками стол, оглядывается через плечо и смотрит вверх, где на решетке подвешен громкоговоритель.
Даже официант старается двигаться осторожно, чтобы не нарушить контакт Зана с внешним миром за пределами виноградника; он ходит на цыпочках - пряничный человечек, мягко ступающий по террасе.
И Радио Иоханнесгассе не обманывает ожиданий Зана. Цитируют Гитлера, когда тот заявляет, что у Германии нет ни намерений, ни желаний вмешиваться во внутренние дела Австрии и она не собирается ни аннексировать, ни присоединять к себе Австрию.
- Я отрежу себе член, - заявляет Зан Гланц, - если хоть малая часть из этого окажется правдой.
"О, что он сделает? - думает Хильке. - Нет, только не это. Нет!"
Второе наблюдение в зоопарке:
Понедельник, 5 июня 1967 @ 4.30 дня
Вскоре после того, как я вошел в зоопарк, я принялся наблюдать за кормлением Больших Кошек. Кажется, все в зоопарке только и ждали этого момента.
К этому времени я уже полюбовался на кассовари Беннета, бескрылую птицу, относящуюся к эму и страусам. У нее огромные ноги, считающиеся опасными. Однако меня интересовал один вопрос: есть ли у этой птицы костяной нарост на голове, который, как утверждала табличка, предназначался для защиты головы - "когда она с невероятной скоростью прячет голову, пробивая ею твердые слои почвы". Но зачем, скажите на милость, этим кассовари пробивать башкой твердые слои почвы с невероятной скоростью? На особо тупых они не походили. По моей собственной теории эволюции, кассовари отрастили себе эти "шлемы" лишь после того, как люди принялись заманивать их в ловушки, устроенные в твердых слоях почвы, и гоняться за бедными птицами с невероятной скоростью. А может, в появлении костяного нароста повинна неправильная функция какой-либо железы? Он, я уверен, был бы им ни к чему, если бы их оставили в покое.
Короче, я наблюдал за кассовари Беннета, когда Большие Кошки подняли вой. И все вокруг меня засуетились и подались вперед, боясь пропустить зрелище.
Внутри Кошачьего Жилища стоял невыносимый запах. Публика тоже обратила на это внимание. И тут мне довелось наблюдать две ужасные вещи.
Первая: пришел служитель и бросил львице кусок конины через прутья решетки; служитель швырнул мясо прямо в лужу ее мочи. Все заржали, ожидая, когда львица выразит свое возмущение.
Вторая: на этот раз служитель вел себя более профессионально по отношению к гепарду; он просунул мясо на небольшом подносе, стряхнул его, и гепард на лету подхватил кусок, терзая мясо в пасти. Точно так, как делают домашние кошки, ломающие шею мыши. Отовсюду послышался рев. Однако гепард слишком уж энергично тряс куском мяса; он выпал у него из пасти и плюхнулся на парапет за решеткой. Вокруг началась настоящая истерика. Понимаешь, гепард не мог дотянуться до мяса и, опасаясь, что кто-нибудь украдет его, разразился жутким ревом.
Некоторых детей пришлось увести из Кошачьего Жилища, когда вслед за гепардом все остальные Большие Кошки подняли истошный вой. Понимаешь, они решили, будто гепард покушается на их еду. Они все уселись у своих кусков мяса и принялись торопливо пожирать их. Вдоль всего ряда клеток хвосты со свистом рассекали воздух, хребты дергались и извивались. И естественно, публика тоже принялась шуметь и орать. Некоторые встали прямо перед гепардом, делая вид, будто хотят схватить его мясо с парапета. Вышедший из себя гепард попытался просунуть голову меж прутьев решетки. Наконец вернулся смотритель с шестом, на конце которого имелся крючок в виде остроги. Подцепив мясо на крюк, он швырнул его сквозь прутья, словно мяч. Гепард откатился к дальней стенке своей клетки - мясо снова оказалось в его пасти. Господи, он расправился с ним за два мощных укуса и глотка - не прожевывая - и, как и следовало ожидать, подавился, после чего его вырвало.
Когда я покидал Кошачье Жилище, гепард тыкался мордой в свою блевотину. Остальные Большие Кошки ходили кругами, высматривая, не осталось ли у кого лишнего куска.
Но даже теперь, в четыре тридцать, я не заметил никаких признаков приближающегося закрытия зоопарка. Сейчас я под зонтиком в Биргартене. Помнишь это место? С Редкими Очковыми Медведями. Они точно не мылись с того времени, как мы последний раз были здесь, - от них воняет еще сильнее; хотя они выглядят очень даже симпатичными и очень нежны друг с другом. Нам надо решить: или выпускать обоих, или обоих оставить на месте. Их нельзя разлучать. Это было бы настоящим злодейством.
Конечно, я не верю, что нам удастся что-либо сделать для Больших Кошек. Боюсь, им придется остаться. Хотя мне и противно это признавать, но мы ответственны перед людьми в этом мире.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (продолжение)
22 февраля 1938 года: утро в Ратаузском парке. Хильке Мартер и Зан Гланц угощаются из пакетика со смесью испанских орешков. Гуляя по промозглому холоду, они считают, сколько белок скачет за ними, попрошайничая и получая орешки из пакетика. Хильке и Зан насчитывают четырех: одну с узкой мордочкой, одну без зуба, еще одну с обкусанными ушками и последнюю, кажется прихрамывающую. Зан издает призывный беличий крик, а Хильке говорит той, что с узкой мордочкой:
- Нет, ты уже получила свое. Каждой по штучке. Есть тут кто еще?
- На весь парк всего четыре белки, - сказал Зан.
Однако моя мать утверждает, что она видела пять; они принимаются считать белок заново.
- Только четыре, - повторяет Зан.
- Нет, - уверяет Хильке. - Та, что прихрамывала, куда-то пропала.
Но Зан полагает, что это та самая, четвертая, которая теперь прыгает и поэтому не видно ее хромоты.
- Нет, это другая, - настаивает Хильке, и они приближаются к белке, которая преследует собственную тень. Однако тень ее мало интересует. Зан опускается на колени, загораживая белке солнце, а Хильке предлагает ей миндаль. И тут белка начинает ходить, прихрамывая, непонятно почему кругами.
- Что-то вроде утренней гимнастики, - говорит Зан, и Хильке подносит миндаль поближе. Однако белка отскакивает назад, вертясь на месте во всех направлениях, словно необъезженный мустанг, который пытается сбросить своего седока.
- Возможно, это тренированная белка, - предполагает Хильке и замечает розовое пятнышко у нее на голове.
- Она лысая, - говорит Зан и протягивает руку.
Белка вертится, и только по кругу. А когда Зан берет ее и сажает себе на колени, то замечает, что лысое пятно имеет определенную форму - оно протравлено на головке белки. Белка закрывает глаза и ловит ртом воздух; чтобы получше рассмотреть пятно, Зан задерживает дыхание. На голове белочки розовая, безупречно выжженная свастика.
- О господи! - восклицает Зан.
- Бедная зверушка, - вздыхает моя мать и снова предлагает белке миндаль. Однако белка в шоке и едва не теряет сознание. Возможно, тогда ее подманили именно миндалем. У шрама голубоватые края, он пульсирует - признак того, что белка больше не желает иметь дело с орехами. Зан отпускает ее, она снова начинает двигаться по кругу.
Потом моя мать стала дрожать. Зан прячет ее голову в большой меховой воротник своей кавалерийской шинели - модной теперь среди студентов, политиков и журналистов; в холодные дни в студенческих аудиториях стоит такой запах влажного меха, что в университете пахнет как в крольчатнике.
Ряд трамвайных вагончиков движется по Стадионгассе, медленно покачиваясь на ходу; вагоны вздрагивают и трясутся, словно тяжелый человек на озябших, нетвердых ногах. Ладошки в вагонах стирают пар со стекол на окнах, через них видно покачивающиеся шапки; несколько размазанных по стеклу пальцев указывают на парочку, дрожащую в Ратаузском парке.
Ветер продолжает дуть; белки ежатся, когда ветер продувает им шерстку. Не обращая внимания ни на ветер, ни на что другое, пятая белка продолжает двигаться одной ей присущим способом: кругами и вприпрыжку - возможно, пытаясь отыскать потерянную где-то шапочку или понять то, что для понимания белок недоступно.
- Куда-нибудь в теплое место? - предлагает Зан, чувствуя, как Хильке Мартер затаила дыхание.
Моя мама кивает, ударяясь головой в его чистый, гладкий подбородок.
Третье наблюдение в зоопарке:
Понедельник, 5 июня 1967 @ 7.30 вечера
Признаюсь, я не заметил каких-либо свидетельств жестокости, проявляемой по отношению к этим животным со стороны служителей или посетителей зоопарка. Небрежность - это я видел, но настоящей жестокости - пожалуй, нет. Конечно, я буду продолжать наблюдать, но сейчас мне лучше не высовываться из своего укрытия. Очень скоро уже стемнеет, и я смогу произвести более тщательное исследование.
У меня было достаточно времени, чтобы спрятаться. Незадолго до пяти через Биргартен прошел уборщик, метя большой метлой вымощенный плитами тротуар.
Итак, я поднялся и двинул прогулочным шагом. По всему зоопарку слышится шарканье метлы. Когда я проходил мимо уборщика, он сказал:
- Зоопарк скоро закрывается.
Я даже видел публику, которая торопилась к воротам, - похоже, она опасалась, как бы ее не заперли здесь на ночь.
Я решил, что не стоит пытаться спрятаться у какого-нибудь животного, поскольку если я спрячусь в загоне с каким-нибудь безобидным зверем, то меня сможет обнаружить ночной сторож, в чьи обязанности входит мыть животных или проверять их перед сном - почитать им на ночь сказку или даже поколотить.
Я подумал об отдаленном загоне для горного барана с Юкона, который был расположен на вершине насыпной горы - обломках руин, скрепленных при помощи цемента человеческими руками. От юконского барана открывался самый лучший обзор в зоопарке, но меня беспокоила мысль о проверке перед сном, и, кроме того, я еще подумал о том, что у животных могла быть собственная система передачи сигналов тревоги.
Поэтому я укрылся между высокой живой изгородью и забором, огораживающим участок поля для Смешанных Антилоп. Длинная живая изгородь оказалась очень густой, однако у самых корней я отыскал просветы, через которые можно было смотреть сквозь ограду. В одну сторону я могу наблюдать за дорожкой, ведущей к Кошачьему Жилищу, мне также были видны крыши Жилища Мелких Млекопитающих и Жилища Толстокожих; в другую сторону дорожки я могу видеть большой персональный загон для сернобыка и всю дорожку до того места, где обитают австралийские животные. Под прикрытием этой живой изгороди я могу передвигаться почти на пять ярдов в обоих направлениях.
Как только сторожа уйдут, они перестанут представлять для меня опасность. После официального закрытия зоопарка мимо моего убежища прошли уборщики. Они двигались, метя дорожку и монотонно бубня:
- Зоопарк закрыт. Остался здесь кто-нибудь? - словно делали из этого игру.
Потом я увидел тех, кого можно назвать официальной охраной, - двух сторожей, а может, это был один, только я его видел дважды. Он - или они - больше часа занимались тем, что проверяли клетки: что-то дергали, где-то бряцали, позванивая огромным кольцом с ключами; потом, похоже, удалились в сторону центральных ворот. Просто отсюда мне не виден главный вход, однако час спустя после моего последнего наблюдения я услышал, как центральные ворота отворились и захлопнулись.
После этого я не видел ни одного из них. Лишь без четверти семь я услышал скрип ворот. Животные уже успокоились; кто-то с зычным голосом был явно простужен. Посижу пока за живой изгородью. Я не думаю, что ночь будет настолько темной, насколько мне хотелось бы, и, хотя прошел почти целый час с того момента, как я видел или слышал другое человеческое существо, я знал, что здесь кто-то есть.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (продолжение)
22 февраля 1938 года: днем в кафе на Шауфлергассе. Моя мать и Зан протирают запотевшее стекло и смотрят на здание администрации канцлера на Баллхаузплац. Однако канцлер Курт фон Шушниг не собирается подходить к открытому окну сегодня.
Караульный административного здания канцлера топает ногами и с завистью поглядывает на кафе, где, кажется, наступила оттепель; снег припорошил усы караульного, и даже его штык поголубел. Зан думает, что ствол ружья полон снега и от него никакого толку.
Но в конце концов, это всего лишь почетный караул, печально прославившийся в 1934 году, когда Отто Планетта прошел мимо почетного, незаряженного ружья и застрелил предшествующего канцлера, тщедушного Энгельберта Дольфуса, из своего не почетного, но заряженного оружия.
Однако поступок Отто не многое изменил; нацист доктор Ринштелен попытался покончить с собой, неудачно выстрелив в себя из пистолета в номере отеля "Империал". А Курт Шушниг, друг Дольфуса, беспрепятственно занял его пост.
- Интересно, заряжает ли теперь ружье почетный караульный? - говорит Зан.
А Хильке со скрипом проводит рукавичкой по окну, прижимается носом к стеклу.
- С виду оно похоже на заряженное, - говорит она.
- Ружье и должно походить на заряженное, - отвечает Зан. - Однако это выглядит просто тяжелым.
- А почему бы вам, студент, - вмешивается официант, - не встать на место караульного и не проверить это?
- Оттуда мне не будет слышно ваше радио, - говорит Зан, чувствуя себя здесь слегка неспокойно - новое место с неопробованной волной, однако оно ближайшее к Ратаузскому парку.
Радио звучит довольно громко, оно привлекает внимание караульного, и его ботинки начинают пританцовывать.
На улице останавливается такси, и его пассажир стремительно бросается к зданию администрации канцлера, приветствуя караульного взмахом руки. Водитель подходит и прижимается лицом к окну кафе, его ноздри растопыриваются, как у рыбы, приплывшей из снежного океана к дальней, стеклянной стене своего мира - аквариума; он заходит внутрь.
- Да, что-то происходит, - произносит он.
Но официант лишь спрашивает:
- Коньяк? Чай с ромом?
- У меня клиент, - говорит водитель и подходит к столику Зана, он протирает себе смотровой глазок на стекле, прямо над головой моей матери.
- Тогда коньяк будет быстрее, - говорит официант.
А водитель кивает Зану, высказывая ему восхищение стройной шеей моей матери.
- Не каждый день у меня такой клиент, - говорит он.
Зан и Хильке протирают смотровые глазки для себя, такси стоит, окутанное выхлопными газами, ветровое стекло заледенело, и "дворники" скользят и скрипят.
- Это Ленхофф, - поясняет водитель. - Он очень торопился.
- Вы бы уже выпили свой коньяк, - говорит официант.
- Редактор Ленхофф? - спрашивает Зан.
- Да, редактор "Телеграфа", - кивает водитель и стирает с окна пар от собственного дыхания, пристально глядя на вырез платья Хильке.
- Ленхофф самый лучший, - говорит Зан.
- Он пишет честно, - соглашается водитель.
- И однажды свернет себе шею, - вмешивается официант.
Водитель пыхтит, как и его такси, короткими, прерывистыми выдохами.
- Я выпью коньяк, - говорит он.
- У вас нет времени, - отвечает официант, который уже налил.
А Хильке спрашивает водителя:
- У вас много важных клиентов?
- Да, - говорит он, - они любят пользоваться такси. Через какое-то время к этому привыкаешь. И знаешь, как сделать их попроще.
- И как же? - спрашивает официант и ставит водителю коньяк на столик Зана.