* * *
Пробудился рано. В шатре, который ночью показался палаткой, на войлочной кошме спал шофер, еще двое незнакомых, а в углу знакомо похрапывал Витёк. Скудный свет утра, даже еще сумерек, но предрассветных, грязно-серых, сочился через щелку застегнутого на ночь входа и делал предметы и лица спящих убогими, захваченными летаргией безмолвия.
Выбрался из шатра, увидел вагончик. Его предстояло нашей машине везти на буксире до буровых. В тени его стояли тщательно укутанные бидоны с водой. Глыба нашего автомобиля, казалось, сжалась за ночь. Рядом с ней стояла автомашина, приданная группе поисковиков, с которой работает Витёк. У ног моих лежала забытая алюминиевая миска, которую начали протирать песком, да так и не закончили. А дальше был – песок, барханный, настоящий, на сколько хватает глаз. Он окружал меня, оглушал безмолвием, нет, оглушал неслышным, но обволакивающим пением, как бы стоящим за тишиной. Песок, тот же, что и в песочных часах, и в детской формочке, наперсник вечности, молчаливый зритель или взметенный, бушующий, нехотя удушающий – исполнитель чужой прихоти, главным образом, жгучего или ледяного ветра. Песок – субстанция, в которую, как в океан, впадают все страсти, все пульсы мира. Песок – безмолвный отражатель мировой жизни, голосов, бормотания, пения, смеха, стонов, – вот он, лежал на моей ладони и на капоте машины, доступный всем, униженный до чистки посуды и не теряющий от этого величия. Песок, царственно-пространный. Песок, с ухмылкой всё наперед знающего, отдающий себя в руки любому – от нищего до повелителя. Бог забвения, – песок.
И не морской, влажный, домашний, уютный. Нет. Как будто вся сухая сила мира, которую сгребали тысячелетиями оттуда, где перемолотый временем, дряхлеет, скрипит, но еще молодцевато держится скелет мира в прочной надежде обновления, – как будто вся сухая сила мира лежала – явно в насмешку – у моих ног.
И вдалеке, казалось мне, мерцало море, ложная его влага: сухой оттиск, подобие моря. Нет, явно в насмешку над всей мечтой моей жизни – морем, – мечта эта вставала живым воплощением пустоты.
Я узнавал свой жест – ловить руками пустоту.
Просыпались.
Шофер поисковиков разводил огонь в ямке. Нам предстояло разминуться. Витёк с группой – в одну сторону, я с шофером и механиком, который нас тут ждал, к Аралу. На завтрак были традиционные блюда, готовящиеся мужчинами, – макароны с мясом, чай, на этот раз зеленый, без сахара, бодрящий.
Оказывается, где-то недалеко была вода. Обе машины зарычали. Покатился урчащий металл, скорее какой-то диковинный рог, втягивающий в себя звуки, оставшиеся в пустом пространстве. Когда машины исчезли за бугром, стало оглушающее тихо. На миг я лишь теперь почувствовал себя напрочь отрезанным от дальней узкой полоски жизни, совсем один на один с вездесущей изнанкой всяческой суеты – песком.
Мы сидели поодаль от вагончика и шатра, на песке. Молчали.
– Не мучает тебя это безмолвие?
– Слух у тебя еще не привык, – сказал Витёк, – не обострился. Тут ночью, бывает, такое вытворяется. Эоловые эффекты. Душу дерёт.
Значит, не померещилось мне рано утром неслышное пение. Видно, уже затихало.
– Так вот, – сказал Витёк, – я был тогда с ребятами и с Юркой на проспекте, когда ты с Ниной шел нам навстречу.
Значит, постанывание было только слабым эхом того, что здесь вытворяется по ночам.
– И вообще я все знал про тебя, – сказал Витёк. А у Лены с Юркой ничего не вышло. Ты же знаешь этого дурака. Так, покрутился с ней, сколько там дней, п-в кусты. Уехал и не попрощался. Ты что, не знал?
– Знал. Еще вначале знал. Да и она, по-моему, знала.
Умолчал о том, что она плакала, знала, что предает и себя и меня. Ничего не восстановишь, материя такая – разрыва, несчастья. Из нее путного ничего не слепишь.
– Ты что, ни разу там не был со времени окончания? Мама же твоя недалеко живет. Не проведал?
– Проведал маму с бабкой. И всех видел. И Лену и Нину.
Витёк помялся, ощущая явно какую-то неловкость. Спросил:
– Кто же эта прекрасная дама, имя которой ты не назвал ночью? Намекнул на то, что я знаю ее.
Ну, конечно же, он, хитрая бестия, тогда ночью всё слышал, только притворялся спящим.
– Светлана.
– Кто-кто?
– Ну, Света.
– Наша Светка? – Витёк онемел. У него глаза на лоб полезли. Он слушал, затаив дыхание, мой рассказ о нашей неожиданной встрече в Крыму, о внезапно вспыхнувшей страсти, о двух днях на высотах, и, главное о двух купелях – Ай-Андри и Ай-Анастаси.
Мы долго молчали. Потом он спросил:
– И её ты тоже бросил?
– Да нет же. Я ее по-настоящему люблю, – наконец-то я выговорил это вслух. В этих словах я впервые был верен себе, как и забытые источники там, в горах, верны себе. Каждый по-своему.
Урчала машина. Я пожал ему руку. Забрался в кузов. И долго еще Витек махал мне рукой, пока его, и вагончик, и шатер не вытеснил песок.
* * *
Потом на долгое время тишину вытеснил грохот и лязг буровых вышек, подрагивающих в жарком полдне, суетящиеся бурильщики в касках, меняющие коронки, трубы.
А к ночи резкий обрыв грохота у вышки, рядом с которой я обосновался в палатке. Другие отдаленные буровые работали круглосуточно, но звуки не долетали, поглощаемые пустыней.
Нахлынувшая тишина накрывала с головой.
Далеко за полночь меня внезапно вырвало из сна.
Песок пел.
Переливчато, то усиливаясь, то совсем пропадая. Тонким, сладко притягивающим плачем сирен.
Песок изнывал в тоске. И я, родившийся вдали от него, у обильных вод и древ, как будто всю жизнь нес в себе эту иссушающую тоску пустыни, созданной для осознания души, единственной и сокровенной. Была в этом обнаженность, приобщение к корням мира, хотя нигде и никогда не чувствуешь себя таким заброшенным и оторванным от пуповины земных дел, как здесь, среди песков.
Песок похохатывал, плакал, пел, отражал все звуки прошедшей жизни. Это была пустота, которая выставляла себя за прошедшую жизнь, как бы длящуюся рядом с настоящей, дышащую и вторично совершающуюся. В этот миг вся та жизнь равнялась пустоте, затеям ветреным. Но ветер рвался из себя – поддержать, во что бы то ни стало поддержать иллюзию, что прошлое существует. Вот оно – оперилось, ощерилось звуками. Можешь услышать всю полноту прошедшего, весь смех радостных минут, всю боль и плач ушедшей жизни, как бы никуда не ушедшей, встающей ночными звуками в невыносимой полноте. Не можешь до конца поверить, что это иллюзия, хотя знаешь, что – иллюзия, и это мучительно изводит.
Сильна жажда освободиться от мучений, пройти испытание, не залепив себе уши воском, как спутники Одиссея, но и не привязав себя к мачте, как Одиссей, – ступить на новый путь познания жизни, на котором пустыня – великий учитель.
Свежие вороха снега и скрипучая сухость песка.
Ледяная бездна вечной зимы кратера снежного колодца и душная сухая воронка пустыни – вот две чаши весов, на которых взвешивается моя жизнь. Зима, существование в одиночку и вдвоем, жажда слияния с природой, деревьями, звёздами, людьми, а через них – со всей отходящей и заново рвущейся в душу, свежо рождающейся жизнью.
И песок – отъединение, безмолвие. Усмешка, всезнающая, как вечность – это иной, уверенно зовущий путь жизни – в сосредоточенность, в уход в себя, просветленность в горечи и потерях.
Но самое пугающее, что я понял: мне не дано дотянуться ни до одной высоты – ни снега, ни песка. Я – средний. И мне, как муравью, мешает дорасти до высоты и сложности человека отмеренная мне сила и размах дыхания.
* * *
Мне оставалось дописать несколько страниц отчета до того, как отправиться назад, в экспедицию, но тут внезапно позвонили по связи и потребовали, чтобы я немедленно выезжал, благо уходила машина с образцами пород. Сам я по связи не говорил, но говоривший добавил, что меня ждет сюрприз, а какой, ему не сообщили.
Любопытство всю дорогу не давало мне покоя. Шел по коридору экспедиционного здания, теряясь в догадках. Я обещал посылать Светлане каждую неделю телеграмму, но не получалось. Письма же я писал ей довольно часто. И никакого ответа. Всерьез пугало меня, что начинается, зреет еще одна история разрыва.
Я открыл дверь в нашу рабочую комнату и остолбенел.
На моем стуле, за моим столом сидела она.
Только Светлана со всей своей легковесностью и беззаветностью могла безоглядно ринуться в такое далекое путешествие.
– Дорогая моя, – сказал я и запнулся, увидев лица сотрудников, заострившиеся жаждой любопытства.
– Вот это жена, – сказал кто-то из них. Успела, значит, сообщить. Мы обнялись и сдержанно прикоснулись губами. Вышли, держась за руки, забились в какой-то слепой проход между двумя глинистыми стенами, снова поцеловались. На этот раз долго не могли оторваться друг от друга. Наконец перевели дыхание.
– Слушай, почему ты мне не писала. Не можешь представить, какие подозрения лезли мне в голову. Ну, и рисковая же ты девица, пуститься без страха в такой далекий путь. За тобой нужен глаз да глаз.
– Это я не писала? Я делала то, что ты обещал мне. Я слала тебе телеграммы. Ну, не каждую неделю, но раза два в месяц обязательно.
– Телеграммы?
И тут меня осенило. В домике почты было два окошка друг против друга. У них, почти соприкасаясь задами, сидели две девицы, одна – по письмам, другая – по телеграммам. Я-то всегда спрашивал письма. Мы дошли до домика, постучали в окошко. Надо было видеть, как обрадовалась та, которая по телеграммам.
– Да вас тут месяцами ждут, накопилась целая пачка.
– Но я же столько раз спрашивал у вашей коллеги письма на мое имя, вы что ни разу не слышали моей фамилии?
– Она по ведомости писем, и моей ведомости по телеграммам это не касается, вот так, – ответ её был сух и косноязычен.
– Надо же было ей добираться в такую даль, чтобы это обнаружить. Вы знаете, девушка, так можно разрушить семью и любовь.
Ответственная начальница по "ведомости телеграмм" поджала губы.
Я все еще не мог поверить в случившееся и без конца прикасался к Свете в жажде удостовериться, что это она рядом.
– А где ты спала?
– Так я и догадалась. Ты никогда ничего не знаешь. Тут все, кто уезжает в поле, оставляют ключи от дома. Витёк тоже так сделал, но тебе забыл сообщить.
В комнате было чисто прибрано, даже обед был готов, только разогреть. Мы заперли двери, и сутки не выходили из дома. Ели, пили, спали и, главное, любили друг друга. Разговоры вели, по-моему, какие-то невероятные, абсолютно сумбурные.
– Дорогая прекрасная дама, мы бы вас спросили, кто ваши родители? Как они так вас отпускают в такую даль?
– Я барышня самостоятельная, и никто, даже папа и мама, мне не указ.
– Погоди, дорогая, а я?
– Ты тем более, но без тебя, в отличие от родителей, я не могу. Ты же, наглец, оставляешь меня месяцами на произвол всяких проходимцев. Через проход в самолете сидел такой молоденький красавчик с усиками, кажется, подполковник. Проходу не давал. Еле отбилась. Да, знаешь, кто усиленно меня преследовал? Не поверишь, Юрка Царёв. Узнал, что мы с тобой любовники…
– Ты же сама раззвонила об этом по всему городу.
– Да, и не жалею об этом.
– Ну, так что же с Юркой?
– Искал со мной знакомство. И очень настойчиво. Он, кстати, серьезно болен. Что-то с печенью.
– Прямо Прометей. Клянусь, я не был орлом, клевавшим ему печень.
– Но ты его ненавидел, правда?
– Скажем, не очень любил.
– Опять это слово. Вот ты, клянешься, что любишь меня, а оставляешь на целый год. Знаешь, что может произойти за это время?
– Пугаешь меня?
– Ну, прямо. Но, в общем-то, он платит тебе той же монетой.
– Значит, ты все знаешь о Лене, а тогда, на углу, у университета, и бровью не повела.
– Я что, глупее тебя? Одно меня беспокоит. Мы с тобой не предохранялись, а я не забеременела.
– О чём ты?
– Я хочу иметь от тебя ребёнка. А вот не получается.
– Для этого ты прилетела?
– Но не залетела.
– Откуда вдруг такое остроумие.
– Ну, не совсем же я такая дура.
– Ты не дура. Ты просто с ума сошла.
– Сошлась. С умом.
– Ты о чём?
– Меня тут просветили. Ты, говорят, у них голова. Скоростник. У тебя вроде бы даже скоро диссертация будет готова. Так что, я упущу такого преуспевающего мужичка?
– Не называй меня мужичком. Но кто тебе всё это сказал?
– Не мне сказали, а профессор из Ленинграда сказал им.
– Что? Профессор прилетел?
– Видишь, я знаю это раньше тебя. Похвали меня за расторопность.
– Слушай, подруга, ты законченная ведьмочка. С тобой надо держать ухо востро.
– А губы как держать, губы?
И она снова припала своими губами к моим, и передо мной снова всё поплыло.
Потом я сказал:
– Хочешь, давай распишемся.
А она сказала:
– Но я же не беременна.
И еще сказала:
– Слушай меня внимательно. Я отсюда лечу в Питер к тете, папиной сестре. Она там какая-то шишка в отделе просвещения. Так что мне работа учительницы обеспечена. По моим расчетам, ты через полгода, максимум восемь месяцев, прилетишь готовиться к защите диссертации. Там всё и решим. А теперь, я устала от наших глупых препирательств. Дай поспать.
Мы не разлучались целую неделю. Витёк успел вернуться. Увидел Свету и впал в шок. Обнялись они и расцеловались. Выгнали меня из дома, и часа два секретничали.
Вместе поехали провожать ее в аэропорт. Все проходящие смотрели с удивлением, как мы долго стояли в обнимку втроем. Витёк совсем пал духом, пустил слезу.
Мы успели довольно быстро вернуться. Был у меня долгий разговор с профессором Огневым, который, оказывается, прилетел специально по моему поводу после того, как ознакомился с моими материалами. Выходило, что я поеду в Питер даже раньше, чем полагала Светлана.
Я довольно поздно вернулся домой, но Витёк не спал.
– Слушай, – сказал он глухим голосом, – я решил перед тобой повиниться. Был у меня тайный умысел устроить тебе аварию на буровой. До такой степени я тебя ненавидел. Я же знаю там, что где лежит, включая взрывчатку для пробивки шурфов в твердых грунтах. Но вот, увидел Свету, и руки опустились. Ты света не зажигай, они и сейчас дрожат. Еще прихвачу в наказание болезнь Паркинсона.
– Никакая это не болезнь. Всё от водки. Перестань казнить себя.
– Счастливчик ты. Голова у тебя железная. Ничто тебя не берет. И девки любят.
VI
В тенетах дождя
Ночь. Длится дождь. Так долго и так мерно.
Набряк водой карниз.
Молчит рояль – узлами чутких нервов
Застывший организм.И тишина. И дальний вздох глубинный -
Струны усталой дрожь.
А мальчик спит. Стучат часы в гостиной.
И долго длится дождь.Он вдруг упал. Аккорд стекал обрывом
В застывшие зрачки.
А мальчик спит. Бесшумен под обрывом
Глубокий ход реки.Он вдруг упал. Кто он? Никто и не был.
Жизнь – струн мгновенный срыв.
Так падают, лицо открывши небу
И кулаки раскрыв,И выдохшись в бессилие немое,
В Ничто. Конец один.
А мальчик спит. Течет река и моет
Немую стылость глин.А мальчик спит. Вне времени и тлена.
Дождь. Пот из крепких пор.
Спит вниз лицом, поджав к груди колена
И пальцами – в упор.Спит, силой наливаясь. Как в утробе -
К коленям – голова,
В упор ладони – чтобы вскочить и чтобы
Открыть рояль. ЕдваКоснуться звуков. Пусть остынут веки
И вечен смерти ход.
Стоят кусты, погружены, как вехи,
Во глубь влекущих вод.Ночь. Тишина. И дальний вздох глубинный.
И тонкой жилы дрожь.
А мальчик спит. Стучат часы в гостиной.
И долго длится дождь.
Чем дальше уходило время, тем больше меня беспокоил неожиданный приезд Светланы. Я старался припомнить каждое слово нашего диалога, и все в нём было подозрительно, особенно мельком всплывшая история с Юрой Царевым, и, конечно же, разговоры ее о беременности и желании иметь от меня ребенка. Улетела и как в воду канула. Ни писем, ни телеграмм. Послал ей несколько телеграмм, как и раньше, на адрес родителей, явно не веря, что она их получит, принимался писать письмо, бросал тут же. Достоверно было лишь одно: она села в самолет на Ленинград. Говорят, а был ли мальчик. А была ли тётка? Ощущение было такое, что пустилась она в такой далекий путь ко мне, чтобы саму себя в чем-то убедить.
Я был уже научен горьким опытом внезапных исчезновений моих пассий. И всё же такие перепады в отношениях с прекрасным полом сбивают с ног. Светлана мне всё время снилась. Я вдыхал запах ее тела, волос, я умирал от прикосновения ее умопомрачительных губ. Она ведь была первой и пока последней моей женщиной. Это гнетет и когтит душу. Когда слишком часто клянутся друг другу в любви, дело кончается полным крахом. Ведь все эти клятвы от страха, что всё это хрупко и в любой миг может разлететься в прах. Накаркал же мне Витёк, обозвав счастливчиком.