- Про обезьянок мне баба Нина наплела, - сказал Петр. - Чтоб обезьянку зреть, надо особый суп из топора похлебать, я его заваривать не умею. Зато я дракона видел. Это просто - божьей росы на грудь принял, и порядок… У меня ее в погребе целая кадушка - батя Изик нацедил, я ему за это договор подписал.
- Какой договор?
- А мы все с мужиками подписали, - сказал Петр. - Че подписали-то? Ну что обычно: Россию, значит, продаю, отрекаюсь от своей нации… признаю, значит, жидовское владычество. А чего не подписать, когда за это на халяву росы нацеживают?
- Ну и какой он из себя, таежный дракон?
- Красавец, - мечтательно вздохнул Петр. - Весь зеленый такой, почти перламутровый… Три головы, и каждая, блядь, увенчана. А из пастей пламя натуральное вырывается. Встали мы с Кирюшей, залюбовались… И говорит он, падла, человеческим голосом.
- У вас все человеческим голосом говорят, - сказал Гера. - Кроме людей, правда.
- И говорит он, значит: здорово, мужики. Мы с Кирюшей дрожим, мурашки шнырят, тесаки из рук валятся… И тебе, говорим, Горынушка, от нас пускай поздоровится. Голодный я чего-то, Горынушка говорит. Жареное, говорит, надоело, так ныряйте вон в то озеро, мужики, я вас там варить буду. Мы с Кирюшей, конечно, не растерялись, сняли штаны, окунулись в озеро. Думали - шутит Змеюшка. Хрен-та с два: окунул в воду все три башки, и давай ее нагревать. Ну думаем, чепец настает. Выскочили мы голые и давай родимого тесаками рубить. Он, наверное, отпора не ожидал, растерялся: мы ему невзначай две башки оттяпали, а третья пощады просит. Нам чего, мы с Кирюшей мужики добрые. Отпустили его, только хвост отчекрыжили, чтоб в городе на доллары поменять.
- Поменяли?
- Не-а, - сказал Петр. - Сгинул в дороге хвост, забрала его, видать, небесная сила.
- Как забрала-то?
- А вот, извиняй, не помню. Помню только, что шум стоял и в глазах рябило. Очнулись - а нет хвоста. Ну точно, Кирюша говорит, небесная сила сперла. Люди бы по-честному отобрали, без ерунды. Мы с Кирюшей после той хуйни и начали заговариваться. Говорим чего-то, говорим, а когда в себя придем, вот тебе на: заговорились, блин. Перед людьми, самое главное, совестно. Попортила нас небесная сила, мать ее в растопырку…
Лежащие мужики согласно закивали опущенными головами: подтверждаем, мол, не наврал. Гера, поигрывая "калашом", с удовольствием оглядел пейзаж.
- Сейчас, - сказал он Петру, - двинем к тебе домой. Нацедишь мне бутылочку, пойду с драконами пообщаюсь.
- Так ты ее внутрь хочешь? - спросил Петр.
- А как еще?
- Дело твое, только сдохнешь ведь, - сказал Петр. - Тут главное пропорцию соблюсти. Недольешь - в Нижнем Мире десять лет оттрубишь, у чертей на строгом режиме. Перельешь - копыта откинешь. А пропорция у каждого мужика своя, ведун ее арифметикой вычисляет. Главное ведь что? - свою меру знать. Вот я, допустим, свою меру знаю, мне батя Изик на ухо нашептал. А ты? Перельешь ведь - и все, поминай, как звали…
Гера задумался, и даже разок стрельнул в направлении солнца. Солнце ничего не сказало, только подмигнуло в ответ и снова уплыло за облака.
- Значит, так, - сказал он. - Или ведете к ведуну, или за неимением вариантов начинаю массовые расстрелы.
Крестьяне дружно шмыгнули носом, и не менее дружно оросили землю слезой.
- Я одну берлогу знаю, там ночами ведун живет, - сказал Вася Прелый.
- Пошли, - сказал Гера. - Но если вместо ведуна увидим медведя, я тебя в той берлоге похороню. Остальным можно расходиться.
Остальные встали и побрели, недобро зыркая на юного автоматчика.
- Чуяло мое сердце, - вздохнул Матвей, - придет их время…
Вася Прелый, шатаясь и размазывая грязь по щекам, медленно подошел. Спросил злобно:
- То, что продал - это я понимаю. Платят-то хорошо?
- Не понтуйся, сука! - вспомнил Гера золотые слова. - Отсекаешь, срань, кто с тобой базары ведет?
- Я-то знаю, - сказал Вася, - потому и спрашиваю… Ладно, не томи: идем или не идем?
- Шагом марш, - сказал Гера. - И с песней. И скажи мне, как твоего мага зовут.
- Кому как, - сказал Вася. - Кому водка, кому селедка, а кому и отец родной. Зови, как хочешь, а для нас он батя Евстахий.
Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец, показалось берлога с дощатой дверью.
- Будем ждать до ночи, - сказал Вася. - Днем он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал - все, считай, на неделю…
На двери белела потрепанная записка. Гера подошел поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу:
"Ушел на небо. Вернусь к 2050 году. Дверь сломаете - наебнетесь.
Евстахий".
- Эх, - сказал Вася, - незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.
- Веди к другому, - сказал Гера.
- Других не знаю, - ответил Вася. - Я жужло только у Евстахия брал.
Гера застонал, как смертельно раненый… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненый и не желающий умирать.
- Ладно, что с тебя возьмешь. Катись обратно, первопроходец хренов.
- Ты чего, - спросил Вася, - расстрелять меня не хочешь?
- Да ну тебя, - сказал Гера. - Пошли домой.
Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенек. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.
- Пули пожалел, сучья морда! - крикнул он. - Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей гребаной. Над каждой копейкой, поди, трясетесь? Но знай: всех, сука, все равно не заборите. Стреляй уж, чего стоишь…
- Не хочу я тебя стрелять, - сказал Гера. - Надоело мне.
- Вот оно! Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берем.
- А мы берем. Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.
- Сколько? - спросил Вася.
- Кому как, - сказал Гера, - обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживешь зато по-людски: джип себе купишь, сотовой заведешь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи мобильной?
- Да, - сказал Вася, - эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?
- Видал я их, - сказал Гера. - Только разве же это бабы?
Вася задумался.
- Да, - сказал, - можно бы и получше. А чего делать-то?
- Будто сам не знаешь, - хохотнул Гера.
- Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.
- Клеветать - это главное, - сказал Гера. - Справишься?
- Справиться смогу, - сказал Вася. - Только совесть ведь, паскуда, замучит.
- А ты ее, паскуду, продай.
Оживленно беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.
- Пошли, буренушка, пошли спатеньки…
Лепешки падали на ходу.
Они усмехнулись, глядя на это дело.
- До скорого, агентура.
- И вам того же, товарищ Гера.
- Но пасаран! - на прощание крикнул Гера, и добавил, в-четверть голоса: - только гусь свинье не соратник…
Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.
- Канул, миленький, как масоны на гору унесли, - развела руками Настасья.
Отход на север
Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.
- Опять мужики пришли! - крикнула Настасья. - С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.
Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.
Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбужденных людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.
До Геры долетали рваные крики:
- За свободу, блядь, и не такое бывает!
- Жизнь свою отдать, или как?!
- Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!
- Машку жалко, а остальное приложится!
- Чую, Серега: наши времена настают!
- Подохни, Егорка, с песней!
Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно - нестерпимо захотелось блевать.
Когда проблевался, то увидел, как к дому бежит Матвей в расстегнутой до пупа рубахе. В его руке пламенел факел.
- Пожги их, чтоб духу не было! - крикнули из толпы, и Гера узнал голос Петра.
Вскинув автомат, он дал очередь.
Матвей упал подрезанным, но трое человек с факелами уже подбегали к дому с разных сторон.
- Текать надо, - сказала хозяйка. - Есть тут подземный ход, если им идти, как раз к реке выйдем.
- Откуда подземный ход?
- Из подвала. В прошлом году солдаты прорыли. Избушка-то, едрить ее, не простая, а спиративная.
- Сейчас уходим, - сказал Гера, стрельнув еще какого-то мужика.
Тот повалился, факел выпал из рук. Огонь, питаясь сухими листьями, быстро подползал к дому.
- Пошли, миленький, - Настасья дергала за рукав.
- Подожди, - отмахнулся Гера. - Дай, еще козлов поснимаю.
Мужики, почуяв недоброе, разбегались в разные стороны. Не хотевшие разбегаться заранее ложились на землю, спасаясь от цепких пуль. Не хотевшие разбегаться или ложиться - падали все равно, но подбитыми, со свинцовой начинкой в теле.
Нежданно в открытое окно ударила пуля. Чашку, стоящую на столе, разнесло в куски.
- Ага, - сказал Гера, опускаясь на пол, - вот теперь уходим.
Упал вовремя: новая пуля чиркнула на месте его живота, обиделась, полетела дальше и снесла горлышко у кувшина.
Третья пуля, яростно матерясь в полете, тоже миновала его. Проклиная судьбу, она впилась в стенку над его ухом. Гера не стал дожидаться четвертой, пятой и сотой пули. Пригибаясь, он покинул добрую кухню.
Настасья, забыв про возраст, неслась вперед быстрее гепарда. Гера скатился вслед за ней по ступенькам.
- Вот эту дверь, миленький.
В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.
Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.
- Гады, - всхлипнула Настасья. - Совсем, что ли, сдурели?
- Не дрейфь, - сказал Гера. - Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдешь.
- Текать надо, - сказала Настасья.
- Это правильно. Автобус когда отходит?
- В десять утра, миленький… Меня-то возьмешь?
Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.
- Ты тоже, что ли? - спросил Гера.
- Да я так себе, - сказала Настасья. - Я не в штате, я спиративщица.
- То-то и оно, - загадочно сказал Гера.
Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро, и, если что, с потерями не считаться.
- А что - если что? - спросила Настасья.
- Если что - сама все увидишь.
Никто, как ни странно, дорогу не преградил.
На остановке толпились, если так говорят о трех людях, паренек и две бабы тяжелой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не все знал о таинствах здешней жизни.
В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.
- Давай, сука! - кричали вдали. - Нашу давай, чтоб все подохли!
- Погоня, - обречено сказала Настасья.
Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…
- Прорвемся, - сказал он.
- А если не прорвемся? - спросила Настасья.
- Тогда не прорвемся, - сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.
За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжелые бабы медленно перекрестились.
- Ведун шуткует, - сказала одна из них.
- И не говори, Маш, - сказала вторая. - Знать, ничего хорошего.
Из-за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.
- Чего, брат, обижают? - спросил он загрустившего Геру.
Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.
- Да, - просто ответил он. - Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…
- Какие такие?
- Дурацкие, - сказал Гера.
- Знаю, - согласился ведун. - Ты еще, кстати, всего не видел.
- И не надо.
- Да как сказать, - усмехнулся батя Иван. - Ты же сюда приехал, чтобы чертова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдешь, Лишков, ко мне в ученики?
- А почему я? - испугался Гера.
- Есть в тебе дар, - сказал батя Иван. - Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни - своему майору не верь, если снова заявится.
- Но почему?
- Он, - объяснил батя Иван, - врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от нее только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.
- Какую еще гробницу?
- Вавилонскую, - вздохнул батя Иван. - Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была - в синем переплете, невидимой рукой писаная. Если по-санскритски умеешь, ее, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвешься.
- А при чем тут Яхве? - невпопад спросил Гера.
- Да не при чем. Совершенно не при чем… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Все равно, конечно, больше нашей галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.
- А я говорю, сука - налево пойдем! - донеслось с бывшего колхозного поля.
Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно, и оттого особенно страшно:
- Брысь, цуцик!
- Левой гни!
- Дергай, мать твою, когда просят!
- А я сказал: Апокалипсис - это пиздец, только по-жидовски!
Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжелые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.
Бабы-тигры.
Бабы-торпеды.
Бабы-утекай-не-догонишь.
Бабы-гонщицы-из-русских-селений…
- Же ву зэм! - рявкнули на поле. - Сожру и не помилую!
Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалеку дом загорелся ясным пламенем… Черный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдаленных звезд.
- Это революцию, - прошептала Настасья.
- Ты-то откуда знаешь? - спросил Гера.
- Мне знамение было, - объяснила она. - А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.
- И даже не хухры-мухры, - улыбнулся батя Иван. - Так пойдешь со мной, комсомолец?
- Да! - ответил Гера. - В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.
- Вот видишь, - наставительно сказал батя. - Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настает.
Бегущая в собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.
- Не бойтесь, - сказал батя Иван. - Пули нас не достанут. С нами хранители.
- Кто? - не понял Гера.
- Нас хранит волновой эгрегор, - сказал батя Иван.
- Это как?
- В темные времена его называли архангелом Гавриилом, - сказано он. - Однако, мой друг, уходить все равно придется. Революцию делают фанатики, а плодами ее пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?
- Я-то нет, - сказала Настасья. - А вот он - это как сказать.
- Не понтуйся, срань, - сказал Гера. - Отсекаешь?
- Отсекаю.
- Ее с собой не возьмем, - сказал батя Иван. - Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У нее, как это не печально, карма отравлена похотью и гордыней.
- Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! - сказала Настасья. - У меня такая карма, что молодые завидуют.
- Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.
- Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! - обиженно сказала Настасья.
- Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, - сказал батя Иван. - Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребенок. Только это заканчивается одним и тем же…
- Чем? - спросил Гера.
- По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.
На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шел дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мертвый шофер, махнув руками, вывалился наружу.
- Куда, куда мне идти?! - кричала Настасья.
- Иди, как в сказке: на все четыре стороны, - сказал батя. - Да не бойся: твое тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит - ее у тебя, голубушка, больше нет.
- Как это - нет?
- А что, есть, что ли? - криво усмехнулся батя Иван. - Пойдем…
Он взял Геру за рукав и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.
Настасья, горько всплакнув, провалилась куда-то следом…
С радостным лаем выбежали мятежники.
На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.
- Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! - возгласил Петр Первый.
Громогласный рев толпы ответил ему.
- То-то, - сказал пыльневский царь и шумно высморкался на землю.
Новый рев, вызванный громким жестом, перекрыл все возможные сомнения в черствых душах.
Похуизм, самодержавие и народность
Старый режим, несколько лет правивший Пыльневским районом, был свергнут за одну ночь. Невзирая на победу революции, казнить, увы, было некого: последним представителем власти был несчастный колхозник Штольц, бежавший еще в знаменитом 1991 году. Свергнутый режим имел загадочные черты и не имел аналогов в мировой истории - он заключался в полнейшим отсутствии любой власти. Однако режим есть режим. Годы его господства были окрещены то ли застоем, то ли развалом. Новое время назвали просто - тысячелетним царством добра.
Дабы отметить силу новых идей, на площадь перед бывшим сельсоветом выкатили бочку дерьма и разлили под танцевальную музыку. "То, что вы видите, - сказал Петр Первый, - послужит лучшим уроком нашим врагам". Смысл фокуса с дерьмом был неясен, зато все поняли - теперь уж точно начнется новая жизнь. Ради нее, как позднее отметила хроника, в первую же ночь погибло около двадцати человек… Большей частью это были сторонники Петра Первого, попавшие под горячую руку других сторонников того же Петра.