– Что-то я об этом не подумала. Видишь, как я тебе доверяю! – бросила она Стасу. – А ты, оказывается, задумал прикончить ни в чем не повинную библиотекаршу!
Стас сузил глаза, взгляд его сделался еще более пристальным. Он не любил проигрывать в собственные игры.
Я продолжила – откуда ни возьмись в голосе появилась уверенность:
– Глеб заподозрил, что Виктория – террористка, но это маловероятно, потому что в таком случае ты бы сразу обратился в полицию. Или обратились бы те, кто сообщил тебе некую секретную информацию. Версия с вирусом тоже маловероятна, Виктория бы уже всех заразила. Тут что-то другое… Смерть Виктории вряд ли принесет тебе очевидную выгоду. Остается только сверхъестественное. Например, ты убежден, что Виктория – наша "Аннушка, которая уже разлила масло" и некий ее поступок погубит всех. Но я не верю в предвидение и попытки обмануть смерть, как в "Пункте назначения". Так что я против убийства. Осталось только выяснить, что ты имел в виду, когда говорил о секретной информации. Может, кто-то внушил тебе мысли об убийстве…
– Саша, ты только что спасла бедняжку Викторию от верной смерти! – воскликнула Анечка. – Стас у нас – прирожденный убийца, а ты – прирожденный детектив!
Я пожала плечами, хотя от удовольствия у меня вспыхнули щеки.
– Просто я прочитала много Агаты Кристи.
– Не расстраивайся, Стасик, я тебя понимаю, такое фиаско! Просто нож в спину. И главное, ты сам пригласил Сашу в клуб! – Яна светилась от восторга.
– Да-да-да, – отмахнулся Стас. – Я раздавлен, унижен и побит. Уползаю в свою нору.
Яна расплылась в улыбке:
– Ты даже не представляешь, как нам радостно это слышать!
– Оп-пять мы с т-тобой в д-дураках! – хохотнул Глеб и хлопнул себя по огромному колену.
Стас раздраженно сложил на груди костлявые руки – дураком он себя не считал. И я его дураком не считала. Ему ведь удалось доказать, почему люди верили в лотерею. Двое из четверых готовы были совершить пусть гипотетическое, но убийство просто потому, что Стас якобы владел какой-то информацией. А ведь под этим могло скрываться что угодно – "глас Божий", донос соседа, руководство из средневековой книги или видение гадалки. Но он говорил так взвешенно. Мне показалось, что и Яна почти попалась. Ее спасла привычка вставать по другую сторону баррикад.
Анечка даже сказала, что убить Викторию "логично". Наверное, все дело в авторитете. Для нее Стас был умным, начитанным, рациональным. Он просто не мог предложить что-то дикое, жестокое и бессмысленное. Люди в "Лотерее" тоже так думали. И та девушка, смертница в метро, тоже думала, что поступает правильно, когда на ее теле закрепляли взрывное устройство.
– Но вы ведь ему поверили, – напомнила я.
Стас поднял на меня холодные серо-голубые глаза. В них мелькнуло что-то вроде благодарности.
– Да ну, чушь какая! – фыркнула Яна. – Лично я ни на секунду ему не поверила! Это вы все время ему потакаете!
– Ладно уже, забыли про мой маленький неудачный эксперимент, – мрачно сказал Стас. – Вот вам другой, масштабный и вполне успешный. "Лотерея" написана в сорок восьмом году, так? Значит, только что кончилась Вторая мировая и всех интересует один-единственный вопрос: как же так, откуда в нашем прекрасном цивилизованном мире газовые камеры? Почему мы молчали? Почему смотрели, как убивают ни в чем не повинных людей? Вот вам и человеческая природа. Мы можем что угодно о себе воображать, какие мы разумные и справедливые, но все это фигня. Каждый думает только о том, чтобы лично ему было хорошо, тепло и сытно. Нацисты победили на выборах в Германии в первую очередь потому, что обещали разобраться с экономическим кризисом, голодом и безработицей. Дело не в пропаганде, люди сами с удовольствием поверили, что Гитлер – великий человек, чуть ли не волшебник, который избавит их от всех бед. А то, что он не любит евреев, – так их все недолюбливают! В "Лотерее" все то же. Лишь бы кукуруза росла. И мой эксперимент наполовину удался по той же причине. Ну правда, что такое одна жизнь, когда на кону всеобщее благо?
– Ты это сейчас серьезно? – нахмурилась Анечка. – Газовые камеры – это человеческая природа?
– Естественно. Причем во всей красе. Смотри, всё как по учебнику: все любят играть в бога, всем охота быть как он, вскарабкаться на облако по Вавилонской башне и посмотреть – что ему такого оттуда видно, чего не видно нам? С этим желанием очень трудно бороться. Решать, кому жить, а кому умереть, – ведь именно этим занимается бог? Сотворить жизнь трудно, а забрать – легко, вот где вся сила и власть. Просто кто-то, как Гитлер, Сталин или Пол Пот, убивает миллионами, а кто-то за закрытыми дверями избивает до полусмерти жену и ребенка. Суть одна. Жажда величия.
Его слова повисли над нами, как клочья черного дыма после взрыва, и на некоторое время воцарилась тягостная тишина. Никто из нас не мог его опровергнуть, но и соглашаться мы не хотели. Особенно Яна. У нее даже глаза засверкали от гнева и бессилия.
А я подумала о той девушке-смертнице, чью голову нашли в вагоне. Голова – вот все, что от нее осталось после того, как сработало дистанционное взрывное устройство. Ей было семнадцать. Тогда о ней постоянно говорили по телевизору. Ее звали Дженнéт. Красивое имя.
Когда показали ее фотографию в черном хиджабе, отец процедил сквозь зубы: "Вот она, эта тварь". А потом Дженнет появилась на экране уже без хиджаба. Я увидела самую обычную девочку: темно-русые волосы до лопаток, полные губы и круглые белые щеки. Такую я ее совсем не боялась. За плечи ее обнимал молодой бородатый мужчина, и от его прикосновения Дженнет улыбалась – точно так же, как тысячи влюбленных девчонок по всей земле. Ее глаза смеялись совсем не так, как смеются глаза убийцы.
Ведущая новостей бесстрастно сообщила, что муж Дженнет, лидер дагестанских боевиков, был уничтожен в ходе спецоперации год назад. Его соратники убедили Дженнет, что она должна отомстить за него и для этого ей придется пожертвовать собой. На месте взрыва обнаружили обгоревшее любовное письмо на арабском языке. А вместо подписи – обещание: "Встретимся в раю".
Ведущая попросила убрать от экранов детей, слабонервных людей и беременных женщин. Я еще не знала, что меня это тоже касается, поэтому не отвернулась. Они показали ее посмертную фотографию, ее застывшее израненное лицо и слипшиеся от крови волосы. Один глаз остался открытым, но в нем уже не было взгляда, только непроницаемая белая пустота. Под подбородком струилась рябь, наложенная специально, чтобы дети не догадались, что у Дженнет больше нет ни шеи, ни плеч, ни остального тела.
Сердце будто налилось свинцом: горечь, боль, ярость. Слишком много всего. Я испугалась, что не смогу носить в груди такое тяжелое сердце. Как посмели они сказать ей, что дорога в рай выглядит так?
Отец выплюнул очередное оскорбление, словно фотография Дженнет могла его услышать.
– Выключи! – не своим голосом рявкнула мама и прижала меня к себе. – Не смотри, не надо тебе на это смотреть, – шептала она и гладила меня по спине.
Я уткнулась лбом в ее теплое плечо. Отец щелкнул пультом, экран погас. Жаль, что нет такого пульта у памяти.
15
Я думала о том, что скажет Бычков, если узнает, что я хожу в Клуб рассказов о смерти. Так и вижу, как он кладет на стол свои очки-фонари и начинает тереть глаза. Терпеть не могу, когда он так делает. Глазницы у него невероятно глубокие, целый кулак помещается, и кажется, что он сейчас случайно выдавит себе глаз.
Бычков стал бы объяснять, что в Клуб рассказов о смерти мне еще рано. Надо гулять, смотреть добрые фильмы про любовь и Рождество, а еще лучше – плавать. Но плавать я не люблю – переодеваться, мокнуть, долго сушить волосы. Они стали очень длинные, потому что я боюсь ходить в парикмахерскую – там надо сидеть сорок минут, а если начнет тошнить, я же не выбегу наполовину остриженная. В общем, маме я говорю, что отращиваю косы. Иногда так хочется взять ножницы и срезать эти дурацкие секущиеся косы под корень.
"Нервной системе требуется время, чтобы восстановиться. Как желудку после отравления. У твоего организма и так достаточно раздражающих факторов, с которыми надо бороться, не усложняй ему задачу. – Бычкова я могу цитировать часами. – Страх – он как вредная привычка. Избавиться трудно, но можно. Придется контролировать желание поддаться панике. Учиться расслабляться, переключать внимание. Лекарства хорошо подавляют симптомы страха – тошноту, учащенное сердцебиение, повышенную возбудимость, – но не сам страх. Подавлять страх – это твоя задача".
Я честно старалась думать только о хорошем, но мое плохое никуда не девалось, они смешивались, как только что выпавший снег и грязь из-под колес. Казалось, понадобится целая армия хороших воспоминаний, чтобы вытравить одно плохое. Когда прогремел взрыв и по тоннелю поползли крики и дым, страх застрял во мне как осколок, и его невозможно извлечь, не задев жизненно важные органы.
Я смотрела эти одинаковые комедии и думала, почему так устроено, что добрые фильмы и книги забываются на следующий день, а "Лотерея", казалось, останется со мной навсегда. А ведь я и так постоянно думаю о смерти. Даже когда думаю о чем-то еще.
Яна с Анечкой расспрашивали меня про школу и про Москву. Я рассказывала про свою суперкрутую лингвистическую гимназию, разумеется, умалчивая о том, что каждый день там был пыткой и что меня, скорее всего, отчислят за пропуски.
Я сказала им, что приехала на лето к бабушке, потому что ей одиноко и нездоровится. Эта ложь так легко слетела с языка, что стыд потек по венам. Я нервничала, что кто-нибудь меня уличит, но не могла же я сказать, что меня постоянно колотят панические атаки, что без дитимина я не сплю и не выхожу из дома, что я разучилась есть, что не выдержу и десяти минут в толпе – будь то кинотеатр или маленькая очередь в магазине, – что боюсь лифта и любого транспорта и что на самом деле это бабушка заботится обо мне, а не наоборот. Как вообще можно такое произнести вслух?
Маме и бабушке тоже не обязательно знать, что в книжном клубе мы обсуждаем рассказы о смерти. Я сказала, что мы читаем "Страну аистов".
– Что это за "Страна аистов"? – спросила мама. Когда она звонила, я забиралась на подоконник и наблюдала, как проглядывает из тумана башня-маяк.
Мама, хоть и выросла в Кёниге, мало что знала о его досоветском прошлом, что уж говорить о прусских легендах. В детстве она думала, что до прихода русских в Кёниге жили одни сплошные фашисты. И еще философ Кант, единственный мирный гражданин во всей Восточной Пруссии. Для нее Пруссия была просто страницей из учебника, фашистской крепостью, которую в сорок пятом героически сломили советские войска. В школе мама вызубрила точное количество танков и потерь для каждой из сторон и на этом успокоилась.
– Это такая волшебная страна где-то на Самбийском полуострове, никто не знает где именно. Ее ограждает высокая стена, а за стеной живут мудрые аисты.
– Да уж, аистов там столько, что им давно пора основать свое государство! – усмехнулась мама.
– У них все как у людей – свои замки, города. Есть аисты-крестьяне, аисты-ремесленники, аисты-рыцари и аисты-магистры.
– И аисты-принцессы?
– Не знаю, об этом ничего не сказано. В общем, одному юноше все-таки удалось найти эту страну. Он влез на стену и крикнул: "Как же тут красиво!" – и остался в Стране аистов навсегда. Говорят, аисты его не отпустили, чтобы сохранить свою тайну.
– Ой, да наверняка он той же ночью перелез обратно и в ближайшем кабаке всем все разболтал.
– Ну мам!
– А что? Надо же легенде откуда-то взяться. У меня бы тоже язык чесался. Шутишь ли – аисты в костюмчиках!
Мы посмеялись, а потом мама зевнула и сказала:
– Ладно, малыш, пора спать. Папа уже на весь дом храпит, слышишь?
– Да уж.
– Я тебя люблю. Ты у меня молодец. Ничего не бойся, ладно?
16
Какое незатейливое слово – "спать". Как будто раз – и уснул. Я лежу на боку и слушаю, как сердце все быстрее стучит о матрас. А ведь я всю жизнь засыпала в один миг, дайте только глаза закрыть.
Организм противился сну, как будто и во сне было опасно. А стоило задремать, начинались кошмары. Кто-то пытался меня убить, а я не могла ни убежать, ни дать отпор. Я просто смотрела в глаза своему убийце и осознавала, что сейчас придется умереть. Но в последний момент, когда лезвие уже почти вонзалось мне в сердце или в шею, что-то выдергивало меня обратно в реальность.
Этот сон повторялся так часто, что я рассказала о нем маме, а мама – Бычкову, и Бычков назначил вместо картаксерола дитимин.
Тяжелый дитиминовый сон набрасывается внезапно и просто отключает сознание. Вырубает, как электрическое замыкание. А дальше начинается погружение на черное океанское дно, в глухую темноту, где нет никаких сновидений – ни страшных, ни приятных.
Первое мое погружение случилось в конце зимы, а наутро я чувствовала себя так, словно заработала кессонную болезнь. Я распахнула окно и сунула голову под струю морозного февральского ветра, чтобы он забрался в ухо и выдул оттуда всю эту плотную, как грозовые тучи, черноту. В тот день я подумала, что лучше вообще не спать, чем вот так.
Моя бессонница спровоцировала первую в нашей семье большую ссору. Отец редко обращал на нас внимание за столом, читал новости в телефоне или документы и не глядя забрасывал ужин в рот. Я наелась двумя вилками салата, но все еще ковыряла в тарелке, чтобы не расстраивать маму.
Отец всегда ел торопливо, задевая вилкой зубы – клац, клац, клац. Мы с мамой переглянулись – этот противный металлический звук нам обеим действовал на нервы.
– Юра, пожалуйста, не стучи вилкой по зубам. Вредно же для эмали, – напомнила мама.
– М-угу, – недовольно промычал отец, не отрываясь от телефона.
Следующие три-четыре раза вилка вошла в рот бесшумно, но потом отцу, видимо, надоело за собой следить, и ритмичное клацанье возобновилось. Мама слегка улыбнулась мне и прикрыла глаза – мол, простим его, он так много работает. Я дернула плечом и уставилась на остывшее рагу. Есть не хотелось совершенно.
– Если больше не хочешь, отдай папе, – сжалилась мама.
Я поднесла свою тарелку к отцовской и свалила ему рагу вперемешку с салатом. Он даже ухом не повел. Просто подцепил новый кусок и отправил в рот. Клац!
– Ой, чуть не забыла! – Мама потянулась к сумке, которая висела на спинке стула, и вынула пачку дитимина. – Вот. Утром и вечером после еды. И перед сном, если тяжело уснуть. А картаксерол надо выбросить.
Я покорно выдавила таблетку из пачки и запила водой.
Тут до отца дошел смысл маминых слов, он вскинул голову и пригвоздил меня свирепым взглядом.
– Это еще что? – рявкнул он, переключаясь на маму.
Я поперхнулась и кашлянула. Хотелось откашляться как следует, но я сдерживалась – мне всегда было стыдно, если случалось подавиться у отца на глазах. Это его ужасно злило: "Даже поесть нормально не можешь!"
Мама легонько похлопала меня по спине и спокойно ответила отцу:
– Нам прописали новое лекарство, потому что у Саши начались проблемы со сном.
– Ах, проблемы со сном? – зарычал отец. – Да что ты говоришь! Так я тебе расскажу, почему у нее проблемы со сном. Потому что ты ее закармливаешь всякой херней! Конечно, у нее проблемы со сном! Дала бы валерьянку, как я сказал, и ничего бы сейчас не было!
Он кричал, а его кустистые брови ходили ходуном по лбу.
– Юра, успокойся, – ледяным тоном сказала мама. – Ты же не врач. Я даю ей только то, что прописал врач.
– Да какой он врач – девчонку шестнадцатилетнюю травить! Внушает ей, что она сумасшедшая! Ты бы еще в Кащенко ее отвезла!
– Юра! – мама повысила голос. – Ей необходимо лечение!
– Это, по-твоему, лечение?! – снова обрушился отец. – Вот! Вот результат твоего лечения! Давай, полюбуйся, до чего ты ее довела!
Он ткнул в меня пальцем, я отшатнулась и заметила, как побагровели его щеки, а лицо перекосило от злости. Он был похож на человека, который может ударить. Разве моя хрупкая мама с ним справится? А я?
– Лечение, мать твою, – буркнул отец. – Всё, больше она туда не пойдет, они ее в два счета угробят! Сделали один раз по-твоему – вот что получили. Хватит. Теперь я буду решать.
Слезы обиды и ярости заблестели в маминых глазах.
– Это ты ее угробишь! Ты со своей валерьянкой!
– Мам, – тихо позвала я.
– Да помолчи ты, Саша! – пригрозил отец. – А ты так и знай, что я на эти таблетки больше ни копейки не дам!
– И не давай. Кто тебя просит? Уж на лечение собственной дочери у меня деньги есть, – проскрежетала мама, взяла наши пустые тарелки и с силой бросила в раковину. Удивительно, как они не разбились.
Отец ничего не говорил, только сопел как буйвол. Казалось, у него вот-вот пар повалит из раздутых ноздрей. Я решила воспользоваться моментом тишины и уйти к себе, но отец рывком схватил меня за запястье. Не больно, но крепко. И страшно. В детстве мы играли в одну игру: папа держал меня "в тисках", а я должна была освободиться. У меня никогда не получалось. И если тогда это приводило меня в восторг, то сейчас паника лезвием полоснула по сердцу.
– Мы еще не закончили, – сказал он.
Я беспомощно вытаращилась на маму, как будто она могла помочь.
– Нет, закончили! – ядовито бросила она, складывая руки на груди. – Раз ты не можешь адекватно реагировать, вопросы Сашиного здоровья с тобой больше обсуждаться не будут.
Отец с вызовом усмехнулся и, игнорируя маму, пристально посмотрел мне в глаза. Он сжимал мою руку, как будто хотел мне этим что-то внушить, убедить в чем-то, но ничего не произносил. Но и взгляда было достаточно, чтобы меня окатило волной обиды и унижения. Он смотрел с каким-то издевательским презрением – не то засмеется, не то плюнет. Так не смотрят на родных дочерей.
Я хотела вырваться, но боялась пошевелиться. Горло уже сдавило судорогой, которая предшествовала слезам. Слезы я себе позволить не могла. Для отца это всегда означало лишь одно: что я неправа, а он прав.
– Ну все, Юра, хватит! – разволновалась мама.
Он выдержал паузу, чтобы мама не воображала, будто может ему указывать, и разжал пальцы. Я вылетела из кухни в слезах, уверенная, что сейчас мама все ему выскажет. Но она не кричала, не заступалась. Зашумела вода – мама начала споласкивать тарелки.
– Ревет, только палец покажи, – спокойно сказал отец, возвращаясь к холодному рагу. – Может, и правда лечить надо. Налицо все признаки истерии.
Клац… клац…