Бабушка сникла. Ну, может, в день ярмарки начнется гроза, и она передумает. Некоторое время она молча глядела в окно. По Преголи мимо Рыбной деревни скользил речной трамвай "Чайка". Пассажиры махали прохожим на Юбилейном мосту, и прохожие махали в ответ. Девочка на борту случайно выпустила желтый шарик, и тот взвился к облакам. Девочка тянула к нему руки, а взрослые следили за полетом, запрокинув головы.
Я отвела взгляд, чтобы не видеть, как эта беспомощная желтая песчинка с бешеной скоростью уносится в небо, к высоким слоям атмосферы, навстречу неминуемой гибели.
Я уже сто раз устыдилась, но извиниться пока не хватало духа. Бабушка заговорила первой. Тихо и сокрушенно. Каждое ее слово обжигало.
– Да что мне эти ярмарки, Шуля? Все уже… Просто хотела тебе нашу деревню показать. И самой напоследок посмотреть. А то лето кончится, ты уедешь, а там – кто знает, увидимся или нет…
– Ой, ну что за ерунда! Вот придумала! – Внутренний толчок заставил меня поменяться с ней местами.
Бабушка слабо улыбнулась. Конечно, мы обе знали, что она ничего не придумывает. Вот ее усталые глаза, которые теряют цвет. Вот глубокие морщины, которые ложатся одна поверх другой. Вот ослабшие пальцы, которые несмело берут вилку – им она кажется тяжелой, словно отлита из золота.
– Говоришь ерунду какую-то, – строго повторила я, как будто эти слова могли отогнать смерть. – Ну ладно, давай съездим, раз тебе так хочется.
– Да нет, Шуля, зачем, если плохо?
– Ты теперь отговаривать меня будешь? Невозможно с тобой!
В это не верилось, но однажды ее не станет. Меня укололо горечью.
За два дня до ярмарки у бабушки заболели ноги. Точно как в моей дурацкой отговорке. Она бодрилась и делала вид, что все в порядке, но колени распухли так, словно ее покусали пчелы.
– Давай съездим потом, после ярмарки, – предлагала я. – Наоборот, хорошо – толпы не будет.
Но бабушка хотела увидеть Ушаково "при полном параде" – в праздничных флажках и гирляндах. Чтобы на руинах Бранденбургского замка рыцари бились за сердце красавицы, чтобы пахло пирогами с ревенем, чтобы повсюду бегали дети, смеялись, откусывали от розового облака сладкой ваты, катались на пони и караулили на речке ундину (бабушка их научит, что сперва надо в уши натолкать мха). Пожалуй, только ярмарка могла приблизить нынешнее Ушаково к тому, каким оно виделось бабушке в детстве.
Накануне ярмарки бабушкины шаги сделались совсем несмелыми. Она передвигалась по квартире, шаркая и держась за стену. Собственные ноги доказывали ей, что вернуться в детство не получится.
Я, как могла, отвлекала ее разговорами. И себя тоже – я впервые видела свою неунывающую бабушку Надю такой немощной.
Бабушка сдалась: сложила вчетверо выглаженные синие брюки, убрала блузку в шкаф. Прилегла, обложилась подушками.
И я поняла, что завтра сяду в автобус и поеду на ярмарку. Увижу Ушаково за нас обеих. И все там сфотографирую – каждый дом, каждый камень, чтобы бабушка провела мне экскурсию, не выходя из дома.
Я принесла ей ромашковый чай и "Мы все из Бюллербю" – любимую нашу книжку, такую же неотъемлемую часть летних каникул, как Ревнивый пирог. Мы всегда растягивали ее, чтобы хватило на все три недели, – по одной-две истории перед сном. Я даже не пыталась завести в Кёниге настоящих друзей, мне вполне хватало детей из Бюллербю.
Бабушка сделала один глоток и осторожно поставила чашку на тумбочку, потеснив многочисленные микстуры и мази.
– Смотри, что я нашла! – сказала я задорно, хотя меня немного замутило от запаха всех этих лекарств.
Она сонно улыбнулась, но улыбка вышла совсем слабая, механическая.
Мне хотелось поговорить, вспомнить, как мы ездили дышать морем, как собирали в бутылку янтарики с песком в подарок маме, какой вкусный пышный омлет давали в столовой.
Но бабушка уже сняла очки и погасила свет. Я немного посидела у нее в ногах и тихо вышла. Сердце брыкалось в груди.
Я думала, что "Бюллербю" меня успокоит, но не могла сосредоточиться, страницы словно опустели. Я никогда не читала эту книжку одна, мы всегда читали ее вместе.
20
Я ушла рано, бабушка еще спала. Оставила ей записку, чтобы не волновалась.
Пока я шла к остановке, все внутри металось, ладони вспотели.
"Это не настоящий страх, – говорила я себе. – Ты выпила два дитимина и ничего не ела, тошнить не должно. Ты просто сядешь и будешь терпеть".
Сколько раз я видела в городе новые чистые автобусы, но почему-то за нами приехал заваливающийся набок доходяга в облаке черного дыма.
"А если все-таки будет тошнить? Тогда скажешь, что укачало, и потребуешь остановить автобус! Но почему целый автобус должен тормозить из-за меня?"
Пока я сражалась с собой, все уже погрузились. Стас задержался на подножке и подал мне руку:
– Хватайся!
Это был последний шанс передумать. Отговорки сами собой возникали в голове: живот заболел, деньги забыла…
Надо ехать. Надо сесть в автобус, и отходных путей не будет. Я выдохнула, преодолевая волну паники, и оперлась на Стасову руку.
Дверцы захлопнулись за моей спиной. Не дожидаясь, пока мы усядемся, водитель крутанул руль.
Раскачиваясь, мы пробирались через автобус. Первые сиденья занимали пожилые дачницы с внуками, середину – орущая компания мальчишек, которые размахивали пластмассовыми мечами.
От запаха бензина и пота мутило. Наконец мы добрались до нашего ряда – Глеб занял нам места.
"Сзади сильнее всего укачивает" – занервничала я и вдавила шарик акупунктурного браслета в запястье. У меня были длинные рукава, чтобы браслеты никто не увидел.
– Ты к окну или в проход? – спросил Стас.
Я протиснулась к окну мимо раскорячившегося в проходе Глеба. Стас сел рядом со мной и широко расставил острые колени, чтобы не продырявить спинку Яниного кресла. Глеб не знал, куда пристроить свои ножищи в армейских ботинках, и вытянул их в проход.
Я с ужасом ждала, когда Стас заговорит про "Страну аистов", а мне не то что беседовать – и дышать трудно. И я решила притворяться спящей.
– Что-то я вообще не выспалась. Разбудите, как приедем!
Я прислонила голову к стеклу и плотно закрыла глаза. Как бы я хотела, чтобы Стас умел читать мысли, чтобы он все понял. Я услышала вздох, а потом у него в наушниках заиграла музыка.
Жил-был человечек кривой на мосту.
Прошел он однажды кривую версту.
Продержаться сорок минут. Один урок. Всего на десять минут дольше получаса, а разве полчаса – это долго? Господи, целых сорок минут!
Я чуть не до крови надавила ногтем большого пальца в подушечку безымянного, чтобы боль хоть немного перекрыла панику. Иногда это помогает.
Страх сверлил меня, как маньяк. А что у меня против него – дурацкий детский стишок. Но я верила, что он отвлекает меня от страха. Или страх от меня.
Стишок я вспомнила однажды в метро, когда пыталась преодолеть эти невозможные четыре минуты до школы. После взрыва время в метро потекло по-другому.
Отец говорил, что молния не бьет в одно место дважды, но меня это не успокаивало. Я читала о терактах и пыталась найти какую-то систему, чтобы себя обезопасить. Но утешительного было мало: чаще всего взрывы случались в часы пик, как раз в мое время.
Я садилась только в последний вагон – прочитала где-то, что так безопаснее. Я начала бояться попутчиков с арабской внешностью. Я не хотела судить о людях по национальности, мне было за себя стыдно, но я ничего не могла с собой поделать. Иногда я просто выходила и ждала следующего поезда.
Между станциями реальность обрывалась – поезд попадал в черную дыру тоннеля, в гиблую зону, где могло произойти все что угодно. Я была заперта в вагоне, как в космическом корабле посреди бескрайнего мрака, и слепая тьма безучастно проплывала мимо иллюминаторов.
Иногда поезд резко тормозил, скрежеща по рельсам колесами, как стиснутыми железными зубами, и замирал посреди пустоты. Паника впивалась в сердце. Остальные пассажиры и ухом не вели, а мне хотелось выбить окно и сбежать. Воздух в вагоне нагревался, дышать становилось труднее. Кровь пульсировала в ушах, подступала тошнота, чудился запах гари. Секунды становились невыносимыми.
Я прижимала висок к прохладному стеклу и пыталась направить мысли на что-то хорошее, но они не слушались. Хаос поднимался изнутри мощной разрушительной волной.
И тогда словно из ниоткуда появился стишок. Странно, что он так врезался мне в память. Казалось, прошла тысяча лет с того выступления во втором классе.
Жил-был человечек кривой на мосту.
Прошел он однажды кривую версту.
Бордовый узорчатый ковер – это сцена. За моей спиной одинокая декорация – деревянная доска в форме домика с нарисованными понизу цветами. Передо мной в три ряда сидят родители с улыбками как у восковых фигур. Они меня пугают.
Моя мама беззвучно проговаривает стишок вместе со мной. Отца не видно – его лицо загораживает камера, которая фиксирует каждое мое слово. Я до дрожи боюсь ошибиться. От волнения я тороплюсь и проглатываю слоги, лишь бы поскорее закончить. На меня наваливается страшная ответственность перед отцовской камерой и особенно перед этой декорацией. Все-таки декорация – это уже настоящий театр.
Но чем ближе к финалу, тем меньше я нервничаю. И даже зловещие улыбки на восковых лицах родителей больше не внушают мне ужас.
Покуда не рухнул кривой их домишко!
Последнюю строку я выкрикиваю громко и радостно. Кланяюсь под аплодисменты и убегаю. Теперь никто на меня не смотрит, и нет на свете никого счастливее меня!
Поезд все еще стоит в тоннеле. В голове совершенно пусто – только эти восемь строчек ходят по кругу, как по Кольцевой, до тех пор пока машинист не предупредит по громкой связи: "Поезд отправляется!"
С первым же рывком меня захлестывает безграничное детское счастье. Колеса набирают обороты, и суровые, точно восковые, лица попутчиков больше меня не пугают.
Когда-нибудь и автобус остановится, я сойду на твердую землю. Там будет много воздуха, и я смогу долго и глубоко дышать, пока сердце не вернется в нормальный ритм.
Постепенно "кривой человечек" и боль в пальце ослабляют тошноту.
Автобус затормозил на остановке, и нас бросило вперед. Мы уперлись руками в передние сиденья и переглянулись. Стас виновато поджал губы – мол, тоже предпочел бы красный кабриолет, но что есть, то есть.
Мысль о том, что я смогла перетерпеть свой страх и вот-вот окажусь на воздухе, придала мне сил.
Кто-то из мальчишек взмахнул игрушечным мечом:
– Прие-ехали!
И, повинуясь этому боевому кличу, все проворно подхватили детей и вещи и затрусили на выход.
21
На остановке никто не задерживался, все сворачивали на дорожку, ведущую к главной ушаковской достопримечательности – руинам замка Бранденбург.
Я достала телефон и, не теряя времени, принялась фотографировать все вокруг.
Пестрые одноэтажные домишки напоминали нечто среднее между немецким особняком и русской избой. Тут было всего понемногу: резные наличники, красная черепица, мощеные садовые дорожки, аккуратные альпийские горки и длинные грядки зелени; кошки, куры, веревка с бельем, перекинутая через двор. Ворота и заборы были так густо увиты плющом, что почтальону, должно быть, приходилось выискивать почтовые ящики.
Прохладная оказалась маленькой пересыхающей речушкой с бревенчатым мостом. Два рыбака, старый и маленький, в одинаковых серых шляпах с комариной сеткой, сверлили меня одинаковыми суровыми взглядами, так что я быстро сделала снимок и отвернулась.
Сфотографировала я и двух странных соседей – угрюмый магазин "Продукты", окна которого были заклеены плакатами с колбасой и сосисками, и фахверковую таверну "У рыцаря". Впрочем, если приглядеться, никакая она не фахверковая, а всего лишь подделка – балки попросту наклеены на белый фасад, чтобы выглядело по-средневековому. Рекламная перетяжка сулила всякому обед как у прусского короля. Стас сказал, что проверить, врут или нет, по карману только тем, у кого есть яхта. Мы же, сказал он, люди простые и пойдем объедаться на ярмарке хот-догами.
А потом я увидела ее. Ту самую обезглавленную кирху с бабушкиной детской фотографии. Она робко застыла на обочине, прячась за деревом. По сравнению с фотографией конца сороковых она порядочно обветшала и стояла теперь вся в надписях и болотисто-зеленых подтеках, которые будто сочились из трещин, ползли между кирпичей и засыхали на полпути.
Часы на башне, от которых остались только ржавый остов и несколько цифр – 4, 6, 8, 9, 11 и 12, – все так же показывали двадцать минут седьмого. От вида этих часов, от осознания, когда они замерли, меня передернуло. Вот оно, точное время смерти. Зафиксировано.
Я смотрела на разрушенную кирху и пыталась представить: что чувствуешь, когда на тебя сбрасывают бомбы?
Ребята терпеливо меня дожидались. Анечка и Яна подманили бродячего щенка, который копался в мусоре возле кирхи. Подоспели и другие дворняги и стали крутиться вокруг девочек. Глеб сбегал в магазин и купил им пакет сосисок.
Пока они кормили собак, Стас рассказывал мне о Бранденбурге и старой кирхе.
– Что не уничтожили бомбы, народ растащил.
– В смысле – растащил? Зачем?
– Ну как? Разбирали на кирпичи и строили дома, дорожки, оградки вон, – он показал на чей-то забор.
Бабушка об этом не рассказывала.
– Смотри, – Стас кивнул на белый барельеф над стрельчатой аркой. – Это герб Бранденбурга.
Два ангела держали развернутый свиток, но остальные фигуры и узоры стерлись настолько, что не различить. Стас шагнул в темноту, и я не без опаски последовала за ним.
Мы оказались в квадратном колодце. Кровлей служило небо. Окна были замурованы, на бывших подоконниках прямо из камня торчали кусты.
Что-то хрустнуло под ботинком. Стекло. Под мусором было не видно пола – осколки, пивные банки, окурки, пакеты из-под чипсов.
Глаза привыкли к полумраку, и я разобрала надписи на стенах – имена, признания, прозвища, даты. Судя по всему, посетителей у кирхи с годами не убавилось, только это были прихожане иного рода.
Белая фотовспышка на мгновение осветила старые стены и потревожила темноту. Черные тени, жившие в трещинах и дырах от снарядов, снялись с насиженных мест и заметались с громкими криками, похожими на скрипучий издевательский хохот. Я вздрогнула и вцепилась Стасу в предплечье. Внутри все схватило страхом, как льдом в сильный мороз.
– Без паники, это просто вороны, – сказал Стас и прикрыл мою руку ладонью. Она показалась мне такой горячей, что я тут же высвободилась.
Я различила черные крылья и клювы на фоне серого неба. Птицы покинули церковь и носились теперь наверху, перекрикиваясь, возвещая о вторжении. Я машинально покосилась на Стасову татуировку, словно та в любой момент могла ожить и присоединиться к стае.
– Забавный факт: обычно на руинах по всей области вьют гнезда аисты, и только здесь – вороны. Прости, что не предупредил. Ладно, пойдем.
Всякого навидался Бранденбург. Небо над башнями древнего замка редко бывало мирным. Свистели стрелы поляков, самбов, натангов, летели копья крестоносцев. Одна война сменяла другую, замок горел, разрушался и вырастал заново. Но после английских и советских снарядов уже не поднялся. Закончилась история Бранденбурга, и началась история Ушакова.
Мы прошли по гравийной дорожке мимо особняков в немецком стиле. Видимо, в этой части поселка селились люди состоятельные. У одного из домов Стас остановился и внимательно оглядел ограду.
– Вот немного кирхи.
Безмолвные камни надежно хранили тайну своего нового хозяина. А вот соседи говорить могли, но предпочитали помалкивать. Хотя кто знает: может, и они прячут семисотлетние камни под ровными слоями штукатурки?
Мы обошли необъятную липу. Жутковато, как висельник, покачивалась на веревке шина. Обогнули проржавелую насквозь водонапорную башню.
Вот и разрушенный замок. Покоится, как отполированный соленым ветром китовый скелет на пустынном пляже. Нутро замка поросло дикой травой и фиолетовым люпином. Облупившаяся стена продырявлена кривыми проемами – воспоминаниями об окнах, арках, дверях. И бомбах.
Чтобы придать руинам праздничный вид, их украсили разноцветными флажками, на стену налепили баннер с изображением замка в эпоху расцвета и надписью "Первая Бранденбургская ярмарка". Не верилось, что здесь некогда стоял величественный замок с остроконечными башнями и стерег залив.
Народ наводнил просторный двор перед замковой стеной, шумел и толпился возле десятков ярмарочных лавок. Повсюду хохотали, кричали, глазели, жевали. Отчаянно захотелось уйти. Все это казалось странным и неуместным, как вечеринка на кладбище.
В деревянном загончике "тевтонские" всадники в белых плащах с черными крестами бились на турнире. Под одобрительный гул толпы они сшибались и расходились.
Девушки в средневековых платьях поверх джинсов водили хоровод. Девочка с розовыми волосами сосредоточенно играла на лютне.
В центре ярмарки установили сцену, высокая флейтистка тянула печальный фолк. Глеб напрягся.
– Представь, что все они – просто плод твоего воображения! – посоветовал Стас.
Глеб что-то страдальчески промычал и ушел распеваться.
Тем временем кузнецы ковали подковы на счастье, стеклодувы выдували хрупкие цветные стекляшки, за бочкой сидела гадалка. Парень в шутовском колпаке предлагал сфотографироваться с огромным удавом. А если с удавом боязно, можно подержать дрожащего кролика.
Был еще человек в костюме медведя. Он бродил у руин, периодически нападая на людей. Мальчишки, которые ехали с нами в автобусе, совали "медведю" под мышку пластмассовые мечи, и тот картинно издыхал.
Длиннющая очередь выстроилась к белому шатру, где грузин в наряде менестреля жарил шашлык. Тут же торговали блинами, бургерами, кренделями, хот-догами, мороженым и сладкой ватой.
По лужайке носились дети с раскрашенными под тигрят и бабочек лицами.
Неповоротливый мальчишка лет десяти, вопреки увещеваниям родителей, упорно лез на руины.
– Куда ты лезешь?! Шею хочешь сломать? – зашипела мать, грозя ему длинным красным ногтем.
– Лешка, уйди, дай я сначала без тебя сфотографирую, – попросил отец, подкручивая объектив.
– Пап! Сфоткай меня вот так! – Лешка замер в арке, гордо выпятив пузо.
Отец вздохнул и нажал на кнопку.
– Готово. Теперь отойди-ка, я…
– Пап! Я еще туда залезу, а ты меня сфоткай, ладно?
– Ну давай, – уныло согласился отец.
– Щас же слезай, я кому сказала!!!
Мы разбрелись: Яна с Анечкой застряли у прилавка с украшениями, Стас ушел за хот-догами, а я бесцельно блуждала между рядами и считала шаги, чтобы заглушить тревожное чувство.
Мне захотелось привезти что-то бабушке. Она бы обязательно купила сувенир. Желтую фигурную свечу из пчелиного воска? Они тут были повсюду: ангелы, девы Марии, матрешки, медведи, шишки… А на соседнем прилавке – армия металлических рыцарей с мизинец.