Так кончился разговор Станислауса с отцом его первой возлюбленной. Смирение, стало быть!
Мастер сказал ему:
- Как тебе известно, я назначен сюда опекуном и на мне лежит ответственность за доходы и расходы. Я обязан сократить расходы, как только можно. Ты - подмастерье, твое право требовать заработную плату, какая положена подмастерью. Сам понимаешь: я и ты - огонь и вода.
- Я лишний, значит? - Станислаус произнес эти слова так смиренно, что дальше некуда.
- В мое время ученики, кончившие срок учения, рады были отправиться в странствие. Хлеб пекут повсюду, но по-разному.
Смиренное молчание. Неужели ему надо покинуть город, куда когда-нибудь вернется Марлен?
- Я мог бы еще немножко поработать на жалованье ученика.
Мастер решил говорить без обиняков:
- Я, видишь ли, отвечаю здесь не только за доходы и расходы. Ты еще только вступаешь в самую пору своей жизни и даже представления не имеешь об ответственности, какую мы несем. Разве ты не провел ночь у Людмилы и не делал ей по крайней мере непристойных предложений, не высказывал ей своих горячих желаний?
- Мы с ней только насчет мертвеца говорили, - сказал Станислаус.
Мастер сдул муку с волос на руке.
- В общем, понимаешь, сначала это мертвецы и ночные дежурства, услуги по заповеди возлюби ближнего своего, а потом, откуда ни возьмись, появляется ребенок, и ответственность всей своей тяжестью падает на мои плечи.
Опять ребенок! Станислаусу вдруг тошно стало предлагать свой труд за скудные гроши. Бог, наверное, знает… Ну и хорошо. Раз владыка небесный знает, пусть и берет на себя ответственность.
В дальнейшем разговоре мастер показал, что бывают люди и похуже него.
- Если хочешь, можешь еще сочинить стишки для грахамского хлеба. Никто тебе не запрещает. Я не буду возражать, если это дело займет у тебя хоть и целую неделю. Я хочу, чтобы стихотворение было длинное и чтобы диабетики черпали в нем надежду и утешение. Можно будет даже заказать живописцу написать его клеевой краской на витрине.
Нет, Станислаус не желает воспевать в стихах грахамский хлеб. Он поднялся в свою каморку и уложил вещи в картонную коробку от ячменного кофе. Раньше чем уйти, он написал длинное письмо Марлен. Он раскрыл перед ней свое разбитое сердце, напомнил о прекрасных часах, проведенных вместе, об обещаниях. Неужели Марлен хочет погубить его или погнать за границу? Три месяца он будет ждать ответа, а если за это время ответа не будет, он ни за что более не отвечает.
В коридоре навстречу ему попалась Людмила. Она прижала левую руку к виску.
- У тебя голова болит, Людмила?
- Нет, голова у меня не болит. Что, опекун говорил с тобой?
- Говорил. Я смирился и вверил свою судьбу господу богу.
Людмила прижала руку к виску.
- Понимаешь ли, я обручилась с ним. Мы будем здесь хозяйничать и восстановим честь и солидность предприятия.
Так вот в чем дело, так вот почему Людмила не убирала с лица руку: на пальце поблескивало обручальное кольцо. Станислаус и эту новость смиренно принял к сведению.
- Ну, значит, ты будешь хозяйкой, и ученики будут тебе вертеть стиральную машину и чистить ботинки. От меня ты бы этого не добилась.
- Поздно ты приревновал, - грустно сказала Людмила. - Хорошо, что ты уходишь. Я не могла бы поручиться за себя. Дважды ты видел меня в чем мать родила, а это не проходит бесследно. Нет, я в самом деле не уверена, не люблю ли я тебя больше, чем его.
Людмила ушла. Станислаус слышал только постукивание каблучков ее новых лаковых туфель по ступенькам лестницы.
27
Станислаус уходит в странствие, его узнают по родимому пятну. Позднее он встречает влюбленного святого.
- Нет ли работы для странствующего пекаря-подмастерья?
- А ты откуда?
- Только что окончил учение.
- Как долго состоял в учениках?
- Полгода.
- Ну, ну. Вот тут три белых хлебца на дорогу. Привет ремесленника ремесленнику.
- Спасибо ремесленника ремесленнику. И аминь!
Ночь в полевом амбаре. Душное сено и чавкающий еж. О Марлен можно думать и здесь. Отчего бы ей не пойти по этой дороге? На этот раз Станислаус не стал бы ждать, пока она первая его поцелует.
"Смирение! Смирение!" Он слышит голос пастора и забывается тяжелым сном.
Смотри-ка, уже цветет львиный зев, и луга тысячами глаз смотрят в небо. Станислаус лежит на спине и следит за движением облаков. Куда они идут, эти стада небесных овец? К Марлен. Ты хотел сказать - к Людмиле?
Местность становится все пустыннее. Ручьи высохли. Лишь сухая травка видна по обочинам дорог. На деревьях никнут усталые и пыльные листья, и на горизонте уже не синеет кайма лесов. Всюду торчат фабричные трубы, похожие на ободранные деревья без ветвей. Над ними вьются черные облака - дело рук человека.
Станислаус продирался сквозь тесноту заводских зданий и жилых домов. В воздухе вой и жужжанье, сигнальные звонки шахт, тарахтенье экскаваторов, визг подземных вагонеток.
Вот длинный дом с множеством окон. Соты из камня. Пять подъездов. У ворот - доска с именами и фамилиями. Городские жители боятся, как бы одного не спутали с другим.
Станислаус читал: Коллер, Завадский, Мерла, Пепельман, Зауэр, Веммер, Лейме, Штайль… Штайль? Да, Штайль. Так, кажется, звали парня, которого Эльзбет взяла себе в мужья. Четвертый этаж. Станислаус постучал в дверь. Открыла женщина.
- Звонок в порядке, почему вы не позвонили?
Женщина была бледна, и руки у нее были жесткие и худые. По искривленному мизинцу и по тонкой насмешливой улыбке Станислаус узнал свою сестру Эльзбет.
- Безработный? - спросила она.
- Я…
- Мы застрахованы, если вы по этому делу.
- Я ваш брат, - сказал Станислаус.
Женщина подошла ближе. Она разглядывала его, как вещь, которую собираются купить.
- Брат? Какой брат? Боже ты мой!
- Станислаус.
Женщина раскрыла объятия, но тотчас же отшатнулась.
- Станислаус?
- Да.
- Сними башмак!
- Ноги у меня, наверно, грязные.
Станислаус покорно снял ботинок и носок. Насмешливая улыбка играла на губах Эльзбет.
- Сейчас ужасно много проходимцев. В соседнем доме одного мужчину три недели кормили. Он выдал себя за дядю. А был просто безработный, изголодавшийся человек, никакой не дядя. - Эльзбет стала разглядывать ногу Станислауса. - На ноге должно быть родимое пятно с тремя серебристыми волосками. Около косточки. На этой ноге пятна нет. Но у тебя есть еще одна нога.
Станислаусу пришлось снять и второй башмак.
На лестнице послышались мужские шаги. Станислаус застеснялся.
- Это мой муж, - сказала Эльзбет. Она разглядывала левую ногу Станислауса. - Вот оно!
Станислаус сам не знал об этом родимом пятне. Сестра обняла брата.
- Наш Стани!
Ее муж добродушно усмехнулся.
- Ты что, раздеваешь здесь мужчин?
Штайли устроили большой праздник. У них гость, брат жены. Посланец родины. Купили четыре бутылки пива. К ужину отварили лишний килограмм картофеля и детей еще раз причесали. Семилетний племянник называл восемнадцатилетнего Станислауса дядей. Две маленькие девочки, близнецы, прыгали вокруг него - две маленькие Эльзбет.
- Покажи нам твое родимое пятно с тремя серебристыми волосиками, дядя Стани!
- Сейчас дядя вам покажет, только ноги вымоет. Он издалека пришел. А в козьем хлеву все еще живут ласточки, Стани? Артур женился? А у учителя Клюглера дети есть?
Вопросы, как мухи, вились вокруг странствующего пекаря-подмастерья Станислауса.
Три дня он прожил у Штайлей. Дети тянули его то сюда, то туда. Он обязательно должен пойти с ними на шахтерские пруды. Безотрадные пруды - без деревца, без травки. Темная угольная вода маслянисто поблескивала. Дети бросали камешки в ленивую воду. По темному зеркалу расходились круги, разбиваясь о прибрежный щебень.
После обеда Станислаус сидел с сестрой в кухне. Эльзбет шила и латала. Все еще было о чем расспрашивать.
- А зазнобушка у тебя уже есть?
Станислаус от смущения почесал ногу.
- Я не болтунья, можешь мне довериться. У меня тоже был дружок, когда мне еще не полагалось и думать о таком.
- Да, да, - сказал Станислаус, не зная с чего начать.
- А она красивая или такая, на которую никто смотреть не хочет?
- Она почти как белая лилия - вот какая она.
- Я так и думала. Хорошо зарабатывает?
- Она образованная и еще - набожная. Она меня целовала. Это я рассказываю только тебе.
- Если учительница, значит, она хорошо зарабатывает. Возьми ее за себя. Случится, останешься без работы, голодать с ней не будешь.
- Нет, нет, это любовь, любовь, и больше ничего. Я и стихотворение написал для нее, много стихотворений, собственно говоря.
Сестра отложила шитье и уперла руки в боки.
- Но стекло-то ты не глотаешь?
Станислауса словно прорвало. Он рассказывал и рассказывал: о гипнозе, о своем неудавшемся распятии. Эльзбет так славно умела удивляться!
- Господь с тобой! - то и дело восклицала она.
Станислаус рассказывал о Марлен. Как он в первый раз ее увидел и чем все кончилось. Он не забыл упомянуть о некоем кривобоком богослове.
- Можешь мне поверить: если я его когда-нибудь встречу, я намну ему бока.
Похоже это на смирение, на покорность господу богу? Кстати сказать, о своем договоре с богом он не поведал сестре.
Эльзбет не старалась охаять бледную пасторскую дочку и тем самым изгнать ее из сердца Станислауса. Она сочувствовала брату.
- Я тоже влюбилась сначала в парня другого сорта. Питал ли он что-нибудь ко мне - в этом я очень сомневаюсь. Слава богу, что я встретила Рейнгольда!
У Станислауса были доказательства, что Марлен кое-что к нему питала.
- Она мне написала из своей тюрьмы.
Но энергичная Эльзбет решила просветить своего младшего братишку.
- Рейнгольд говорит, что все дело в классах.
- Что?
- Люди не всегда подходят друг другу. С моей первой любовью как раз так и было, и у тебя, наверное, то же самое. Каждый человек - это какой-нибудь класс. Рейнгольд все это лучше объяснил бы тебе.
Нет, Станислаус не думал, что в его неудавшейся любви виноваты расы и классы. Пастор и кривобокий дурак-семинарист встали между ним и Марлен. Но, по словам пастора, все разрушил бог, этот невидимый человек, живущий на небесах.
Станислаус видел, что Рейнгольд обходительный человек и обходительный шурин.
- Эльзбет была бы рада и счастлива, если бы ты у нас остался. Место нашлось бы. Я сплю на мешке с тряпьем не хуже, чем на кровати. Но какой тебе толк от этого?
Рейнгольд обошел всех пекарей города, хлопоча о работе для Станислауса. Тщетно. А если так, то, по мнению Рейнгольда, Станислаусу следует еще некоторое время постранствовать, присматривая себе работу. Рейнгольд ударил кулаком по стенке шкафчика.
- Если бы я был странствующим пекарем-подмастерьем! Стачку бы я организовал среди учеников и подмастерьев! Железную стачку! Хозяева на коленях молили бы о рабочей силе. А требования? Подмастерьев на предприятия! Прекратить эксплуатацию учеников!
Станислаус слушал своего шурина и изумлялся. Удивительные вещи говорил шурин. Он, понимаете ли, высчитал, сколько хозяин зарабатывает на каждом ученике. До сих пор Станислаусу приходилось лишь слышать, что ученики приносят хозяевам одни хлопоты и убытки… Но что ему от всех этих истин? Приближают ли они его к Марлен хоть на полметра? Да что тут говорить!
Как-то утром Станислаус увидел, как Эльзбет вытряхнула из семейной кассы все, что там было. Выкатилось несколько мелких монет. Вслед за ними из груди Эльзбет вырвался вздох:
- Пора бы уже пятнице наступить, а сегодня только среда.
Станислаус решил, что оставаться больше нельзя. Надо двигаться в путь.
Маленькие девочки проводили дядю до угла. Они попросили у мамы чистые носовые платочки, чтобы помахать ему на прощанье. Мама усталой рукой махала Станислаусу из окна. Он еще раз увидел искривленный мизинец, по которому узнал свою сестру Эльзбет.
- А когда ты к нам опять придешь, дядя Стани, принеси нам из своих странствий козочку, маленькую-маленькую козочку. Она будет спать в чулане.
- Ах вы, мои милые смешные девчоночки! - Станислаус взял их одну за другой на руки и осторожно поцеловал. Уверенности у него не было, что этим он не изменил Марлен.
Угольный город и весь угольный край остались позади. Небо опять было высокое и синее. А за этой самой небесной синевой сидел бог, и нельзя сказать, что было очень умно все, что он вытворял с людьми.
Бог, наверное, сидит на синей лужайке и играет с людьми, как дети играют с божьими коровками. Вырвав травинку, он подставляет ее жучку, божьей коровке, и тот взбирается по ней вверх. Когда жучок достигает вершины, бог оборачивает травинку верхним концом вниз. И то, что было для жучка верхом, становится для него низом. Он опять начинает взбираться вверх, мечтая на вершине расправить крылышки и улететь. Но бог опять оборачивает травинку верхом вниз и повторяет это до тех пор, пока жучок в полном изнеможении не застревает на полпути. Тогда бог отбрасывает его, берет другого жучка и сажает в каплю росы. Станислаусу хотелось бы знать, на кого он, Станислаус, больше похож - на того жучка, который взбирается вверх по травинке, или на того, который находит лазейку в зажатой руке господа и выползает из нее на волю.
Времени у Станислауса хоть отбавляй. Отчего бы ему не сочинить стихотворение о боге и божьей коровке? На бумаге, в которую Эльзбет завернула ему бутерброды на дорогу, он написал огрызком карандаша:
Я брожу, как по пещере,
По божьей руке.
Мы - маленькие жуки -
Никак не выползем из его руки.
Тьма его кулака
Беспросветна и глубока.
Если кончится сей плен,
То увижу я Марлен!
Станислаус открывал двери бесчисленных булочных. Звяканье дверных колокольцев означало, что он переступил порог. Одни колокольцы звенели "бум-бум", другие - "бим-бом", третьи вызванивали целый хорал - "гинг-гонг, гунг-ганг", а иные верещали, как будильник, или звенели мелодично, как колокольцы на пасущихся коровах. Колокольцы вызывали из кухни или пекарни продавцов или продавщиц в белых передниках: - Покупатель в магазине!
Станислаус не спрашивал, нет ли работы. Он был далеко от города, где Марлен жила в заключении.
- Привет ремесленника ремесленнику.
- Что надо?
- Странствующий пекарь-подмастерье просит о поддержке.
- О поддержке? Ничего нет. Работу - пожалуйста.
Станислаус был ошеломлен. Он забыл о Марлен и согласился. Его повели в пекарню. Встретил его маленький хозяин с большой лысиной и ртом, полным золотых зубов.
- В таком случае - за дело! Мыть руки! Надеть фартук! Развесить тесто! - Хозяин протопал к дверям. На пороге он обернулся. - Документы оформим только через три дня. - Зубы хозяина поблескивали. - Того и гляди, еще сегодня вечером удерешь. А мне потом отписывайся да отписывайся. Знаем мы вас. Насчет оплаты договоримся в субботу.
Станислаус принялся взвешивать тесто. Из кладовой, где хранилась мука, вышел подмастерье. Из-под белого колпака выбивались черные кудрявые волосы. Лицо смуглое, без той бледности, какая свойственна пекарям. Бородка клинышком. Глаза горящие. Он смерил Станислауса с головы до ног, прищурил один глаз и кивнул.
- Каким ветром занесло сюда такого пригожего паренька?
Станислаус отвечал коротко.
Шли дни. Станислаус снова обитал в каморке под крышей.
- Во-первых, - сказал хозяин, и зубы его блеснули, - во-первых, надо установить, не принес ли ты на себе вшей. Знаем мы вас!
Шел дождь. Сквозь щели в черепичной крыше уныло капало. Шипя, погасла свеча. Два вечера Станислаус занимался заклеиванием прорех в крыше остатками теста. На третий вечер каморка приобрела более жилой вид. Станислаус немало потрудился для этого.
- Теперь дорога сюда тебе заказана, - говорил он дождю, стучавшему по крыше.
- У-у, у-у! - отвечали ему порывы ветра. Дождь зашлепал сильнее. Станислаус утеплял свою каморку, как птица гнездо.
Не всегда можно было разговаривать с дождем. Иной день дождя не бывало. Тогда Станислаус строгал и пилил, сколачивал во дворе полочку для своих трех книжек. Полочка вышла чересчур широкая. Три книжки на ней выглядели как-то очень уж сиротливо.
Покончив с полочкой, он принялся за письмо к Людмиле: "Я, Станислаус Бюднер, вдали от тебя думаю о тебе. Не очень много, так, время от времени, потому что ты была мне другом. В душе я не сержусь на тебя, что ты стала хозяйкой пекарни. Пути людей неисповедимы.
На тот случай, если бы пришло письмо на мое имя, ты по крайней мере будешь знать, где я живу, и сможешь сказать об этом почтальону…"
Он ждал, измеряя время скопленными десятимарковыми бумажками; его заработок составлял десять марок в неделю.
Черноволосый подмастерье был хорошим человеком. Он подарил Станислаусу шлепанцы.
- Извини, но мне неприятно, когда ты топаешь здесь в своих грубых башмаках.
Он собственноручно примерил Станислаусу подаренные туфли. Они пришлись как нельзя лучше.
- Я знал, что они подойдут тебе. Я знал это!
Черноволосый подмастерье любовно гладил голые икры Станислауса.
На четвертой неделе хозяин объявил, что будет платить Станислаусу только семь с половиной марок в неделю.
- Во-первых, ты новичок, во-вторых - питание, в-третьих - квартира, в-четвертых - белье. Нынче все очень дорого. - Последовала золотая улыбка.
Станислаус вспомнил своего шурина. Рейнгольд обязательно объявил бы забастовку. Станислаусу же хотелось немножко побыть здесь, подождать письма, а потом пойти дальше, навстречу Марлен… А может быть - навстречу кому-нибудь другому?
Жилось ему здесь терпимо. Черноволосый подмастерье был с ним ласков, как брат. Они вместе ели в самой пекарне. Служанка приносила им завтрак, обед, ужин. Они собирали поскребки с бадьи из-под теста. Станислаус смотрел на худых кур, бродивших по темному двору, и время от времени бросал им через открытое окно крошки теста. Гвидо занимался благотворительным колдовством. Хвостик колбасы перекочевывал с его тарелки на тарелку Станислауса. Глаза у Гвидо блестели. Горячей рукой он гладил Станислауса.
- Ешь, ешь, ты, я вижу, такой худой!
Гвидо и Станислаус бродили по улицам и разговаривали о боге. На разговор о царе небесном навел Станислаус.
- Ты надолго решил осесть здесь?
- Все в божьей воле!
Гвидо лукаво и выжидающе улыбнулся.
- Бог, наверное, хочет, чтобы ты здесь остался.
- Надо перед ним смириться, и все будет так, как он хочет.
В улыбке Гвидо мелькнула хитрость.
- Ты, наверное, прав. Он лучше всех знает, чего он от нас хочет. - Глаза у Гвидо сверкнули. - Он хочет, чтобы люди любили людей, да, да. За любовь надо претерпеть муки заточения!
Станислаус ускорил шаги. Теплая кротость Гвидо была ему неприятна. Он стряхнул с себя его руку.
- Мне кажется, что нельзя любить всех людей. Вот я, например, никогда в жизни не мог бы полюбить одного богослова, который ходит с тросточкой.