Густав втолкнул в комнату Станислауса. Лицо мальчика покрывали веснушки. Зато папаша Густав побледнел. Значит, жандарм все-таки обратил свой начальственный взор на приемную чудодея! Ринка подмигнул.
- Что вам угодно, господин жандарм? - спросил Станислаус.
- Эге, поглядите-ка на чудодея, все ему известно, а не знает, что мне угодно.
Молчание. Станислаус насупился.
- Я знаю.
- Знаешь? Так говори. Выкладывай!
- Ваша длинная сабля пропала, господин жандарм!
- Пропала? Ха-ха! Она торчит в зажимах на велосипеде. Так-то, мудрый чудодей.
- Нету там сабли, господин жандарм!
Жандарм вышел из дому. Его палаша не было в зажимах на велосипеде. Господин обер-вахмистр вернулся задумчивый.
- Значит, палаш остался дома. Я его вчера поставил в шкаф. - Он поглядел на Густава. - Вот так-то обстоит дело с ясновидением. Запрещено это, должен ты знать. Через несколько дней я опять загляну. Так чтобы здесь колдовства этого и следа больше не было. Понятно?
Густав кивнул. И от этого кивка рухнул целый мир, созданный им с таким трудом. Он снова стал безработным.
13
Предсказание Станислауса о пропаже палаша подтверждается. Граф велит изгнать Станислауса из Вальдвизена.
Графиня изобличила графа. Она застала его с воспитательницей в охотничьем домике. Графиня тотчас же уволила воспитательницу.
Барышня присылала из дальних краев слезливые письма. Но граф их не получал. У графини была куда более щедрая рука, чем у него. Этой белой ручке был подвластен и письмоносец. Впрочем, графа это не печалило. Право же, эту мадемуазель Аннету он водил в лес не за тем, чтобы увеличить число своих корреспондентов. Но графа весьма печалило то обстоятельство, что графиня влияла на сыновей и теперь оба великовозрастных гимназиста смотрели на своего папашу с молчаливой насмешкой.
- А папенька-то, оказывается, шалун! Ха-ха, ха-ха!
Граф потребовал от жены объяснений.
- Как далеко, милостивая государыня, вы еще намерены зайти в раздувании этого, я бы даже не сказал, проступка?
Графиня отвечала, поджимая губы так, что рот становился величиною с пуговицу:
- Верность - это нечто еще более чувствительное, чем мои бриллиантовые часики. Следовало бы вам это знать, сударь. - Она прикоснулась тонким белым указательным пальцем к крохотным изящным часикам на запястье.
- Если не ошибаюсь, я-то вам и подарил эти часики, - сказал граф, уставившись на портрет усатого предка своей супруги. - И насколько помнится, именно я позаботился о том, чтобы все наследство и состояние ваших предков было сохранено и, с позволения сказать, приведено в известный порядок. Посему я просил бы вас…
Глаза графини увлажнились.
- На вашем месте, ваше сиятельство, я постыдилась бы смешивать любовь и деловые вопросы.
На этом разговор закончился. Граф не стыдился своего маневра. Он снова стал полноценным членом семьи в своем замке. Его камердинер Иозеф, тощий призрак с острой бородкой, даже разведал, как именно удалось графине выследить своего неверного мужа.
- Так это был мальчишка?
- Мальчишка, ваше сиятельство, но всамделишный чудодей.
- И в моей деревне…
- Имеет широкую практику, кожаное кресло, библиотеку, лекарства со всего света.
Граф сопел, стоя в халате перед зеркалом. Чтобы придать своим словам большую решительность, он даже сорвал повязку, которая прижимала его усики.
- Выкурить! Немедленно!
Призрак изогнулся в поклоне. Он доверительно наклонился к уху графа.
- Мальчишке покровительствует милостивая госпожа. Осмелюсь доложить вашему сиятельству…
- Пусть милостивая госпожа покровительствует церковным делам - мирскими ведаю я.
- Прошу прощения, ваше сиятельство, что осмеливаюсь обратить ваше внимание на то, что этот случай некоторым образом промежуточный. Говорят, на этом мальчике, простите за смелость, почиет божья благодать.
Граф рассматривал в зеркале свои плотно приглаженные к губе усы.
- Божья благодать? Ну что ж, тогда пусть им займется жандарм. Все!
Густав разорил приемную чудодея. Он тяжело вздыхал при этом. Книжная полка, на которой стояли два медицинских справочника, затем подарок учителя Клюглера, книжка "Психология лиц, страдающих недержанием мочи" и семейная библия остались на месте. В конце-то концов, нельзя же запретить иметь в доме несколько книжек! Полочку для мазей Густав сделал в уборной, на случай обыска.
- Святых последних дней будут преследовать, сказано в писании, - говорила Лена, погруженная в сосредоточенное раздумье.
Станислаус копался в огороде, сеял, полол и все время упорно думал. Вот ведь Иисус тоже мог своим взглядом исцелять больных, увечных и грешников. А его арестовали и распяли на кресте. Неужто теперь и его, Станислауса Бюднера, арестуют и распнут? Он поглядел на цветущие маки, и его пробрало легкой дрожью. Бабочка-лимонница порхала вокруг маков, пылающих, как солнце на закате.
- Эй, скажи-ка своей королеве, что мне плохо живется.
Порыв ветра пробежал по траве и цветам, наклонил мак вместе с сидевшей на нем бабочкой.
- Я передам твое послание, юный Бюднер.
- Как ты думаешь, мой желтый вестник, Хорнкнопф собирается меня распять?
- Ни добром, ни злом не сковать взгляда. Если выколете мне глаза, я буду видеть руками.
Лимонница давно уже пролетела над ветками старой сливы в сторону клеверного поля тетки Шульте, а Станислаус все еще раздумывал над этими словами. Он произнес их про себя, поскреб землю и повторил их снова. Папаша Густав неслышно подошел к нему. Заметив отца, Станислаус начал напевать эти слова и жужжать им в тон: "Выколите мне глаза, ззумм, зузуммм, я буду, зумм-зумм, видеть руками, ззумм-ззумм". Никто не должен знать, что Станислаус, который уже принял первое причастие и закончил школу, разговаривает с бабочками.
Прошло несколько дней, и Станислаус позабыл о жандарме и о своем страхе быть распятым. Он затеял игру с растениями, так же как раньше играл с птицами. В саду все буйно росло и зацветало. Воображение мальчика было возбуждено. В каждое гнездо раннего картофеля он сажал по две горошины сладкого гороха. Ботва раннего картофеля стремительно росла, и горошины высовывали зеленые носы из темной земли, тянулись вверх и оглядывались по сторонам, как мотыльки, выползающие из коконов. Они вытягивали гибкие нитяные лапки, изгибали их и помахивали ими. Они все тянулись и тянулись вверх, и Станислаусу представлялось, что они становятся на носки. А вот они уже поворачиваются и так и этак и кружатся, и перед Станислаусом на грядке гороха разыгрывается великолепное зрелище - празднество нежно-зеленых гороховых плясуний. В глазах мальчика стебельки кружились сначала медленно и осторожно, потом все быстрее и быстрее, и вот уже все слилось в изящную и пылкую пляску. Он видел, как тоненькие зеленые ниточки-ручонки хватаются за водянисто-зеленые стебли картофельной ботвы, как, изгибаясь, подымаются весенние плясуньи и обвивают своих возлюбленных. Щедрая радость переполняла Станислауса. Он пел и бормотал, свистел и вскрикивал и никак не мог до конца излить свою радость.
Густав поглядел на стебли сахарного гороха, вьющиеся в картофельной ботве, - два урожая с одной грядки. Новое чудо в его доме! Он поскреб затылок.
- Какая жалость, что такое благословенное дитя должно закапывать свои чудеса в землю!
А жандарм разыскивал свой палаш. Дома его не оказалось. Куда только он задевался? Это… это может ему дорого обойтись, еще уволят, чего доброго. На третий день он стал подумывать, не посоветоваться ли со Станислаусом. Но это не годилось: граф мог узнать, что он прибегал к услугам того самого мальчишки, которого обязан был "выкурить". Правда, граф не являлся его начальником. Но жандармский капитан был частым гостем в замке, непременным участником графских охот. Стоит графу сказать словечко, и жандармский кивер свалится с головы Хорнкнопфа, как переспелая слива.
Господин обер-вахмистр провел две очень тревожные ночи. Но его жена некогда служила буфетчицей в трактирах. Она-то знала, в каких именно местах могут господа жандармы забыть порой свое казенное оружие. Жена Хорнкнопфа села на велосипед и отправилась в путь.
В первом трактире:
- Здравствуйте, я жена обер-вахмистра. Вероятно, вы меня знаете. Скажите, пожалуйста, мой муж не оставил у вас случайно свое оружие?
- Что вы, госпожа обер-вахмистерша, да случись такое, оружие давно было бы у вас, ведь мы считаем вашего супруга, господина жандарма, нашим другом!
Во втором трактире:
- Мы не стали бы даже руки пачкать, притрагиваясь к полицейской сабле.
В третьем трактире:
- Да, да, совершенно правильно, палаш. Он, видно, выпал и лежал там, где стоял велосипед господина вахмистра. Он тогда все не мог сесть на велосипед, потому что был… да, потому что было темно! Да, да, палаш тогда здесь валялся. Ребятишки поиграли им. Клинок, кажется, немного заржавел. Я тогда подобрал его и спрятал. Так что палаш в полном порядке, только слегка затупился. Ребята рубили крапиву в саду.
Хозяин вытащил из-под прилавка палаш. При этом он опрокинул бутылку "медвежьей наливки". Его неловкость была явно нарочитой. Бах-трах! Бутыль с "медвежьей наливкой" раскололась о край стойки.
- Ничего, кроме убытков, не принес этот проклятый па… тьфу черт!.. парадный обед садоводов на прошлой неделе. - Трактирщик нагнулся к стойке и стал схлебывать разлившуюся наливку. Супруга жандарма улыбнулась, хлопнула трактирщика по плечу и взглянула на него ласково, именно так, как некогда глядела на всех мужчин.
- Мой муж возместит вам убытки.
- Он, конечно, того… конечно, беспокоился насчет своего палаша, - проворчал трактирщик.
Жена обер-вахмистра кивнула. Она завернула палаш сначала в газеты, а затем в скатерть, которую захватила из дому. Сверток походил на хорошо упакованную копченую колбасу.
В тот день, когда жандарм вторично пришел к Бюднерам, чтобы покончить с неприятным делом о запрещенном чудодействе, он всем своим видом, казалось, выражал глубокое облегчение. Он ни словом не упомянул о злоключениях своего палаша. Осмотрев большую комнату Бюднеров, жандарм убедился, что приемной чудодея больше не существует.
- Вот это хорошо, Бюднер. - Жандарм подошел к книжной полке. - Пси-психо-психология, - разбирал он по складам. - Тут у тебя, Бюднер, психология? А это не запрещенная книга? Здесь ничего нет против правительства?
- Только против тех, у кого недержание мочи, господин жандарм, - печально отвечал Густав.
- Не думайте, Бюднер, что я только тем и занят, что стараюсь вам подстроить ловушку. Ведь я тоже человек. Мне куда приятнее быть снисходительным к вам, но есть предписания, есть обязанности.
- Понимаем, господин жандарм.
- По правде говоря, за шарлатанство полагается каторжная тюрьма.
- Мы не шарлатаны, господин жандарм. Все, кого мы лечили, выздоровели.
- Так ли?
- Клянусь честью, господин жандарм.
Жандарм разглядывал Станислауса, потом прижмурил один глаз.
- Да ну-у? - Он похлопал по своему палашу и ухмыльнулся. - Вот он где!
Станислаус испугался, когда увидел, что обер-вахмистр взялся за саблю. Неужели его все-таки заберут и распнут на кресте?
- Ни добром, ни злом вам не сковать мой взгляд, - пробормотал он. - Выколите мне глаза, и я буду видеть руками.
Жандарм посмотрел на Густава. Это еще что значит? Густав побледнел и заслонил собой Станислауса.
- Парень весь дрожит и совсем не в себе, господин Хорнкнопф!
- Ладно, ладно, разве ж я людоед! - Жандарм сел без приглашения. - У меня есть для паренька дело, Бюднер. - Господин обер-вахмистр закинул ногу на ногу и уселся поудобнее. Палаш он положил на колени, бережно, как драгоценность.
Договорились отдать Станислауса в ученье. У жандарма есть в городе знакомый, даже почти родственник, пекарь. Станислаусу уже чудился запах свежих пирожков.
Жандарм снял кивер и отряхнул с него дорожную пыль.
- Мне лично, конечно, известно, что существуют, так сказать, тайные силы. Их нельзя предусмотреть законом и преследовать так же, как, например, преступления против нравственности. Так думаю я. Но начальство думает иначе, а хуже всех, уж поверьте мне, ученые.
Густав поглядел очень многозначительно.
- Никогда не знаешь, что может произойти. Ведь чудеса не боятся начальства.
Жандарм ощупал палаш. Казалось, что он его поглаживает. Станислаус мысленно уже ел пирожки. Ватрушки и пирожки со сливами - на них он будет особенно налегать. Жандарм встал и подошел к нему. Высокие сапоги поскрипывали. Сине-багровою рукой он провел по взлохмаченным вихрам пожирателя пирожков.
- Я тебе желаю добра, парень. И пусть не будет ни искорки враждебности ко мне в твоей, так сказать, э-э… душе.
Станислаус вздрогнул. Прикосновение жандармской руки было противно и страшновато. Но жандарм воспринял эту дрожь отвращения как согласие.
14
Станислаус овладевает ремеслом пекаря и "центральным взглядом". С помощью колдовства он напускает тараканов на спину девице.
Когда Станислаус собирал у себя в саду вишни или сливы, он съедал при этом столько, сколько мог, сколько хотелось. Никто не мешал ему. Ведь вол, когда тянет жнейку, срывает колоски и жует зерно. Неужто ученик пекаря глупее вола? Время от времени Станислаус брал с горячего противня свежий румяный рогалик. Ведь надо же было вознаградить себя за боль от ожогов, которые оставляли на его бледных руках раскаленные железные противни, хоть он и брался за них через тряпку.
Бритый череп хозяина лоснился от пота. Кряхтя, ругаясь и сопя, этот иссохший творец пирожков выхватывал горячие противни из разверстой пасти печки.
- Ух, ух, проклятая печь! А ты живей поворачивайся, деревенский щенок, не то весь товар подгорит!
Станислаус отшвыривал свои обсыпанные мукой шлепанцы, чтобы легче и быстрее прыгать. Его грязный фартук развевался, словно цеховое знамя пекарей. А за нагрудником лежал свежий рогалик. Станислаус откусил торопливо, пока хозяин, нагнувшись, шуровал кочергою в печи. Капли пота на плешивом затылке сверкали, как маленькие глазенки.
- Что это ты там жуешь и чавкаешь? Не вздумай стянуть с листа настоящий товар!
Станислаус от испуга выплюнул недожеванный кусок в маленькую печурку и больше уже не решался прикоснуться к рогалику. Вечером из-под нагрудника выпали мелкие крошки.
Другой ученик, Фриц, видел, как падали крошки.
- Эй, ты, у тебя из-под фартука что-то вывалилось. Может, это твое сердце? Оно, видать, совсем раскрошилось!
Итак, стало ясно, что на пирожки с творогом и сливами рассчитывать не приходится. На каждом противне должно быть столько-то тех и столько-то других. И те и другие легко пересчитать. И они действительно были сосчитаны, черт бы их побрал! Фриц Латте некоторое время потешался, наблюдая, как его коллега тоскливо и жадно глядит на пирожки.
- Послушай, я могу тебя научить, как добраться до пирожков. За это ты мне начистишь воскресные ботинки, да так, чтоб сверкали!
Почему бы Станислаусу и не почистить воскресные ботинки Фрицу Латте? Воскресная скука выгрызала у него последние остатки теста из-под заусениц. В темном дворе пекарни не было ни лисьей норы, ни лесной речушки, в которой можно было бы ловить раков. Крохотный огород хозяина с трудом втиснулся в мощеный двор. Еле хватало места на семь пучков салата, восемь кочанов цветной капусты и пять кустиков настурций. Станислаус в тоске даже плюнул.
- Ты зачем плюешь в мой огородик, деревенщина? - Хозяйка визгливо орала. Ноздри ее угреватого носа раздувались. - Лучше полей его, а потом убирайся в свою конуру, ничтожество!
Фриц лежал на койке и спал "про запас" до вечера. Он уже заканчивал третий год ученичества, ему разрешалось каждый вечер уходить, и он постоянно рассказывал о толпах девчонок, которых он якобы соблазнил.
- А потом была Ани. Ну, эту я бросил еще наполовину девицей.
- А почему ты ее бросил? - допытывался Станислаус.
- Мы с ней катались на карусели. И я увидел, как она смеется. Меня сразу же напугали ее зубы. У нее были настоящие клыки. Такая тебе искусает губы в кровь, когда станешь целоваться.
- Со сколькими девчонками ты целовался, Фриц?
- Ты что ж думаешь, я записываю такую чепуху? Думаю, штук восемьдесят, пожалуй. А эту Ани я могу тебе уступить, если ты мне побреешь затылок.
Но Станислаусу не нужны девчонки. Его больше привлекали пирожки с творогом и сливами. И Фриц в награду за чистку ботинок показал ему, как быстро провести кочергой по противню с горячими ватрушками в то мгновение, когда хозяин отходит от печи, чтобы закурить свою первую сигару.
- Р-раз - и получается брак. - Фриц ткнул кочергой в горячий творог и сразу же выскочил из пекарни.
- Вот, а теперь жри ватрушки с бракованным творогом, пока у тебя пузо не вздуется, как барабан. Сможешь прямо на нем блох давить.
Пирожков теперь всегда хватало. Станислаус наслаждался и роскошествовал. Но прошло несколько недель, и он убедился в несовершенстве рая. Учитель Гербер на уроках закона божия говорил, что люди, которые безупречно ведут себя на земле, будут на том свете ежедневно кушать самые лучшие пирожки. Дай бог, чтоб на небе кормили не только ватрушками!
Не прошло и полугода, как Станислаус знал уже и умел делать все, что полагается знать и уметь подмастерью пекаря. Но какой толк? Им по-прежнему всячески помыкали и хозяин, и хозяйка, и Фриц Латте, а если он не сопротивлялся, то и служанка Софи. Софи была кругла, очень кругла и жирна. Бракованные пирожки, которые сдавались на кухню для прислуги, шли ей впрок. Сзади она была совсем похожа на хозяйку, разве что у Софи иногда тоскливо выглядывала из-под подола нижняя юбка.
- Не выставляй ты свой флаг напоказ покупателям, когда стоишь в булочной, - говорил хозяин и хлопал ее плоским противнем по округлым выпуклостям юбки.
Работники ужинали на кухне. Хозяева ели в столовой. Фриц погрозил в сторону хозяйских комнат.
- Он там пьет пиво, она жрет лососину, а нашему брату ничего такого не положено.
В кухне подавали дешевую ливерную колбасу и ячменный кофе. Фриц воротил нос. Станислаус уплетал за обе щеки. Он не пренебрегал никакой едой. Стоило ему только вспомнить о доме и о тоненьких ломтиках хлеба, намазанных маргарином, и все, чем потчевали здесь, казалось ему трапезой в преддверии рая.
Фриц ел не все из того, что подавалось на стол учеников. Еще бы, ведь он был уже мужчиной - на третьем году обучения! Он получал чаевые от клиенток за то, что ловко снимал с листов те домашние пироги, которые они выпекали в большой печи булочника. При этом с дерзкого языка Фрица текли самые вежливые речи.
- Позвольте, я донесу пирог до вашей тележки, госпожа Паттина.
- Вы так любезны, господин Фриц!
- А как здоровье фрейлейн? Надеюсь, ваша дочь уже оправилась от бледной немочи?
- Благодарю, господин Фриц, ей, слава богу, лучше. - И госпожа Паттина совала Фрицу в карман тридцать пфеннигов.
Станислаус тоже снимал с листов пироги клиенток. Но он делал это молча, только глаза его дружелюбно светились. Ему не давали чаевых. Клиентки привыкли к Фрицу и к его нагловатой вежливости. Они не ценили скромного Станислауса.