- А я тоже пропала, - ответила Джульетта. - Я хотела за кандидата каких-нибудь наук, но я пропала. Я не
могу выйти за кандидата каких-нибудь наук. Ты – мой маленький, радость ты моя.
И они выпили водки, и они были близки, а когда все кончилось, алкоголик лег на спину. Он глядел в потолок и думал об истории человечества и знал, что рядом лежит она: рост один шестьдесят восемь, гулко бьется сердце, перегоняя семь литров крови, голубая жилка на запястье.
- Милый, - шептала девушка, задремав. - Милый.
Ты - мой маленький, сильный и храбрый. Давай выпьем еще водки, хочешь?
И тут алкоголик наконец решился. Лицо его озарилось тихим сиянием. Он взял девушку на руки. Пухлые губы ее были влажны, и волосы заливали лицо.
И он взял девушку на руки, и он вышел на балкон шестого этажа, глядя на раскинувшийся внизу город.
И он внимательно посмотрел на раскинувшийся внизу город. Девушка слабо обнимала его. Он перегнулся через перила и выпустил девушку из рук. Она не вскрикнула. Послышался глухой удар. На асфальте расплывалось темное пятно. Алкоголик стоял на балконе.
И на всю эту безобразную картину падения нравов, оцепенев, смотрели доминошники, забивавшие козла под тенистым тополем. Они работали на комбайновом заводе и, оцепенев, не знали, как истолковать случившееся. Алкоголик стоял на балконе.
- Эй, а ты че же! - крикнул один доминошник.
Алкоголик не слушал его.
- Подожди. Не спеши. Я - сейчас, - бормотал он, после чего и сам выбросился с балкона. В полете он познал
всю мудрость мира. Но, к сожалению, люди, познавшие всю мудрость мира, уже никому не могут о ней рассказать.
На них не было никакой одежды. Доминошники закрыли тела принесенными из дому простынями и стали дожидаться представителей власти и медицины, разгоняя жадную до зрелищ толпу грубой бранью.
ДОРОГИЕ МОИ! ХОРОШИЕ! ЗЕМЛЯЧКИ! НА ПРИМЕРЕ ИЗЛОЖЕННЫХ ПЯТИ ПЕСЕН О ВОДКЕ ВЫ ЯСНО ВИДИТЕ, ЧТО ЛЮДЯМ, КОТОРЫЕ ТОНУТ В МОРЕ ВОДКИ, ПРИХОДИТСЯ ОЧЕНЬ И ОЧЕНЬ ТУГО.
Но ХУДО ДОЛЖНО БЫТЬ ТАКЖЕ И ТЕМ, КОТОРЫЕ ПЛЫВУТ ПО ЭТОМУ СПИРТОВОМУ ПРОСТРАНСТВУ В БЕЛОСНЕЖНОМ ЛАЙНЕРЕ. СТОИТ СЕБЕ, ОПЕРШИСЬ НА КОРМУ, СУКИН СЫН, ОДЕТЫЙ В АККУРАТНЫЙ ФРАЧИШКО, И СЛУШАЕТ, КАК КОРАБЕЛЬНАЯ МУЗЫКА ИГРАЕТ "ПРО-ЩАНИЕ СЛАВЯНКИ", А В РЕСТОРАНЕ ПОДАЮТ КРАСНУЮ ИКРУ.
Стыдно ЕМУ должно БЫТЬ, ТАКОМУ ЧЕЛОВЕКУ! ЕМУ ДОЛЖНО
БЫТЬ ОЧЕНЬ И ОЧЕНЬ СТЫДНО, ЧТО ОН НЕ БОРЕТСЯ С МОРЕМ ВОДКИ, ЧТОБ ОНО ВЫСОХЛО РАЗ И НАВСЕГДА. ЕМУ ДОЛЖНО БЫТЬ ОЧЕНЬ СТЫДНО!
НО ЕМУ, НАПРОТИВ, НИЧУТЬ НЕ СТЫДНО. МАЛО ТОГО, ОН НАВЕРНЯКА БУДЕТ ИМЕТЬ ПРЕТЕНЗИИ КО МНЕ ЗА ТО, ЧТО Я СОЧИНИЛ ИЗЛО-" ЖЕННЫЕ ПЯТЬ ПЕСЕН О ВОДКЕ.
А КАК МНЕ НЕ СОЧИНЯТЬ ПЯТЬ ПЕСЕН О ВОДКЕ, КОГДА Я СЛЫШУ
ВОПЛИ РАСПАДАЮЩИХСЯ СЕМЕЙ И ВИЖУ ДЕТИШЕК С ПЕРЕКОШЕННЫ
МИ ОТ ВОЛНЕНИЯ ЛИЦАМИ.
И ВЕЗДЕ - АД. И ВЕЗДЕ ЭТА ВОДКА, ВОДКА, ВОДКА!
ТУМАН! БОЛЕЗНЬ! МРАК! ЧУВСТВУЮ - СКОРО БУДЕТ ОСЕНЬ. УТРОМ ВЫСУНУСЬ ИЗ ОКНА И УВИЖУ, ЧТО АЛКОГОЛИК ИДЕТ ПО СЕРЕБРЯНОМУ ОТ ИНЕЯ РЕЛЬСУ НЕИЗВЕСТНО КУДА.
Горбун Никишка
А расскажу я вам лучше короткую историю любви горбуна Никишки, который служил продавцом в кондитерском магазине "Лакомка" и некоторое время жил в нашем дворе на улице Засухина близ Покровской церкви. Во флигеле, увитом плющом, с тенистой черемухой перед маленьким окошком.
Как продавец Никишка был уникальным явлением не только в нашем городе, но, пожалуй, и далеко за его пределами. Вежливость Никишки не имела границ.
Подходит, например, к его прилавку полоумная старуха Марья Египетовна, а он ей и говорит, лишь слегка возвышаясь над витриной в своем белом халате и туго накрахмаленной продавцовской шапке синеватой белизны, он ей и поет, сверкая жемчужной улыбкой чистых мелких зубов большого рта:
- Добрый день, уважаемая, рады снова видеть вас в нашем магазине...
Старуха, выпучив слезящиеся глаза, долго смотрит на него, не зная, как оценить создавшуюся ситуацию. А он тогда сам приходит к ней на выручку.
- Могу предложить вам что-либо подходящее из нашего широкого ассортимента. Вот конфеты производства
кондитерско-макаронной фабрики, "Клубника со сливками", абсолютно свеженькие, мяконькие, сам вчера за вечерним чайком ими, хе-хе-хе, баловался. Это - "Ласточка", "Пилот", "Счастливое детство". Все абсолютно свеженькое, мяконькое...
- Мине подушечек свесь на десять копеек, - говорит наконец старуха.
- П-пжалуйста, дорогая! - мигом откликается Никишка.
Взвешивает, мурлыкая модную песенку, ловко свертывает кулек, машет длинной рукой и кричит вдогонку:
- Благодарим за покупку!.. Приходите к нам еще, не забывайте нас!..
На Никишку приходили смотреть.
- Это невероятно, дорогая Шура. Такое обслуживание мы с тобой, помнишь, имели последний раз, помнишь, тут был на углу красный купец Ерофеев в двадцать пятом году...
И какая-то старуха все тыкала и тыкала сухим пальцем в облезлую шубу собеседницы. И Шура соглашалась, что - действительно. Действительно приходили они к Ерофееву в юнгштурмовках и холщовых блузах, "кушали", отставив мизинчик, его мелкобуржуазный кофий и даже слегка еретически горевали, когда прикрылось наконец его частное заведение в связи с изменением общей экономической обстановки в стране...
Но были у него и враги.
- Сволочь! - с отвращением глядя на продавца, резюмировал свои впечатления сантехник Епрев, нетрезвый
мужчина чалдонской культуры. - Сволочь, иначе не может, что ли, чем так выстеливаться?
- Нет, почему?.. Все-таки это определенная вежливость, Сережа. Со старух-то ему какой материальный на
вар? - возражал Епреву его вечный оппонент и собутыльник Володя Шенопин.
- А зачем он тогда весь в кольцах золотых?! - истерично вскрикивал Епрев.
- А может, у него выпало в жизни наследство какое?..
Вот у меня был же ведь такой случай...
И Шенопин начинал длинно врать про какое-то письмо из Франции, найденную им в дровяном сарае серебряную ложку с вензелем В.Ш., таинственную встречу на станции "Библиотека Ленина" Московского метрополитена. Концы с концами не сходились, Епрев морщился, а вскоре приятели и вообще покидали заведение, потому что Никишка уже кричал им тоненьким голосом:
- Товарищи! Товарищи! Давайте все-таки не будем распивать в местах, которые не для этого созданы. А то
ведь можно и с милицией довольно близко познакомиться.
- Это он, гад, вежливостью свою натуру компенсирует, - говорил тогда образованный Шенопин, и приятели
уходили на берег реки Е., где напивались окончательно и плакали вдвоем, жалея бедную речную воду, быстро и безвозвратно текущую в холодный Ледовитый океан, жалея Никишку, жалея себя, жалея весь белый свет.
А вскоре он появился и у нас во дворе, потому что в него влюбилась продавщица Ляля Большуха, и он переехал к ней жить, в ее флигелек, весь увитый плющом, с тенистой черемухой перед маленьким окошком.
Эта Ляля Большуха была знаменита по городу тем, что являлась одной из главных героинь исторического фельетона "Плесень", который возвестил миру о появлении в нашем городе первых стиляг. Была она в то время приезжая девица броской южной красоты, но красота ее быстро потускнела - может быть, от невоздержанной жизни, может быть, от сибирского климата, а может, и вообще просто - поблекла красота, и все тут. Так что к моменту знакомства с одиноким Никишкой она представляла собой довольно еще сохранившую все формы, но - суховатую, птичьего облика, ярко накрашенную тридцатилетнюю даму. С серьгами и тоже всю, кстати, как и ее избранник, в золоте.
Предыстория их любви неизвестна никому. Ляля скоро уехала в Норильск, а Никишка при всей его словоохотливости никогда на эту тему не распространялся. Если его о чем-либо подобном спрашивали, то он либо молчал, презрительно оттопырив нижнюю губу, либо откровенно смеялся вопрошающему в лицо, отчего тот терялся и умолкал.
Но я все же один раз слышал вечерний, на лавочке близ этого флигелька, увитого плющом, невидимый разговор Ляльки Большухи с ее закадычной подругой, известной в городе по кличке Светка Халда, тоже героиней упомянутого фельетона.
- Послушай, вот ты скажи, только честно скажи, тебе не стыдно с ним? А?
- А я тебе скажу, что совершенно мне на это... (тут Лялька произнесла грубое слово), что стыдно мне или не
стыдно. Он - такой, он, я тебе скажу, что - мне... мне, ты мне не поверишь, а мне, честное слово, никого больше
не надо. И потом - с ним, знаешь, как интересно? Он мне всякие научные истории рассказывает... Да он мне прикажет, я ему буду ноги целовать, я тебе натурально говорю. Ты-то ведь меня знаешь?
Подруга коротко хихикнула.
А у Никишки была машина, маленький, первого выпуска, латаный-перелатаный "Москвич". Епрев с Шенопиным однажды строго допрашивали продавца на предмет выяснения происхождения его личного транспорта.
- Вы, разумеется, слышали куплеты певцов по радио, Шурова и Рыкунина, - прищурившись, сказал Шенопин.
А Епрев исполнил:
Скромный завмаг приобрел неожиданно
Дачу, гараж, две машины и сад.
Где это видано, где это слыхано,
Если зарплата пятьсот пятьдесят.
- Старые тут деньги имеются в виду, - уточнил Шенопин.
- Вы, я вижу, ребята, комсомольцы-добровольцы? - оскалился Никишка.
- Какие еще добровольцы? - опешили приятели.
Но Никишка не стал ничего объяснять. Он сказал:
- Наука говорит о том, что был такой француз Талейран Шарль Морис и он тоже обладал кое-какими физическими недостатками, что не мешало ему быть весьма ловким дипломатом, как об этом написано в энциклопедии...
- Нет, мы вовсе не об этом, что физические недостатки, - запротестовали друзья. Но Никишка сел в свою латаную машину и куда-то важно укатил, по каким-то своим частным делам.
А потом была ночь. Мы сидели на лавочке и почти все слышали.
- Я уйду от тебя! - взвизгнула Лялька. - Ты меня обманул!..
- Ну, это, во-первых, еще никем не доказано, - спокойно возражал Никишка.
- Я не про то, что вы там с Жирновым заворовались.
Это мне на это наплевать - растрату мы покроем. Но то, что вы там с ним бардак развели, вот уж это ты - подлец, подлец ты, Никифор! - кричала Лялька.
- Тише ты! - Никишка подошел к окну. - Там, кажется, кто-то есть.
- А мне плевать, есть или нет. Урод, а туда же! По бабам!
- Урод? - недобро спросил Никишка. И мы услышали звук хлесткой пощечины.
- А-а, ты меня избивать вздумал?! - завыла Большуха.
- Тише ты, не ори! - прикрикнул Никишка.
Но Большуха выбежала в одной комбинации во двор. Никишка за ней. В таком порядке они добежали до водопроводной колонки, где он ее все же изловил и возвратил, рыдающую, в дом. Подобные сцены были часты на нашей тихой улице и особого удивления не вызвали. Ну, посудачили бабы, и вообще - население Ляльку же потом и осудило, мистически приписывая ей вину за все, что случилось потом.
А случилось вот что. На следующий день мы выдумали дразнилку, которой и встретили появившегося во дворе Никишку.
Никишка-горбун
Большуху надул.
Никишка-шишка.
Никишка-шишка.
- Ну-у, злые дети, ведь это же нехорошо - так дразнить живого человека. Чему вас, в таком случае, учат в
школе? - почему-то совершенно не обиделся Никишка.
Наутро он потерял свой вальяжный вид. Волосы его были всклокочены, лицо опухшее, щеки небритые, глаза набрякшие. Мне кажется, что он, наверное, всю ночь не спал: плакал или пил. Кто поймет человека?
- Никишка-шишка!
- Никишка-шишка! - кричали мы.
Никишка лениво погрозил нам кулаком и вдруг неожиданно рассмеялся.
- Злые дети, - сказал он. - Вы себя плохо ведете, злые дети. Но я на вас не сержусь. Я вас сегодня покатаю
на машине.
- Ура! - закричали мы и полезли в его драндулет.
Мы ехали за город, мы уехали далеко. Далеко позади остался наш двор, наш город с проспектом Мира и магазином "Лакомка", где на двери белела бумажка "Учет", Покровскую церковь обогнули, кладбище мы проехали, свалку, старый аэродром, березовую рощу, и выехали мы в открытую степь, в чистое сибирское поле.
Ах, как хорошо было в поле! Я и сейчас помню! Было жарко. Высоко стояло солнце. Жаркий ветер, пахнув, приносил дыхание сосен, луга, нагретой травы. Стрекотали кузнечики, летали маленькие мушки. Хохоча, мы катались по траве, тузили друг друга, прыгали, кувыркались. Никишка, улыбаясь, следил за нами. Бросил в кого-то репейником, веселья ради прокукарекал, кувыркнулся и замер, глядя в синее небо.
Сорвал ромашку, растер ее тонкими пальцами.
- Ах, как хорошо, - сказал он.
А потом быстро поднялся и пошел к машине. Мы и опомниться не успели, как он сел за руль и укатил.
Мы сначала думали, что это он шутит и скоро вернется. Но время шло, а Никишки все не было и не было.
- Сволочь, правильно папка говорит, что он - сволочь! - выругался сын Епрева, Витька.
- Нарочно завез, - догадалась Любка-Рысь.
- А-а, как мы домой пойдем? - захныкал Володька Тихонов.
- Ну, мы ему устроим, козлу, хорошую жизнь, - сказал хулиган Гера, главарь нашей компании.
И всю обратную пешую дорогу мы строили самые разнообразные планы мести этому проклятому обманщику.
Ну, а когда, пыльные, измученные, злые, наконец появились мы на нашей тихой улице, то выяснилось, что горбун Никишка час назад врезался в двадцатипятитонный самосвал и умер на Енисейском тракте, не приходя в сознание. Лялька билась в истерике. Женщины отпаивали ее валерьянкой.
На панихиду и вынос тела собралось немало народу. Хмурые торговые работники. Множество старух. Старухи плакали и крестились. Плакали две или три красивые женщины, злобно глядевшие на Большуху. Епрев с Шенопиным после поминок беспробудно пили неделю. Ляля Большуха скоро завербовалась на Север. И опустел флигелек, весь увитый плющом, с тенистой черемухой перед маленьким окошком.
Голубая флейта
Как-то раз судьба забросила меня на станцию С. Восточно-Сибирской железной дороги по трассе Абакан - Тайшет. Электричка моя уже ушла, и я понял, что мне придется одному коротать эти томительные ночные часы до утреннего автобуса.
Со скуки я огляделся. Станция как станция. Деревянные жесткие эмпээсовские скамейки, пыльный фикус, бачок с кипяченой водой, и щербатая кружка на толстой цепи, и жестяная мусорная урна - и КАРТИНА!!! Я вдруг увидел КАРТИНУ!!! Громаднейших размеров, писанная маслом, она занимала почти всю главную стену зальчика ожидания. Тесня прочую наглядную агитацию, состоящую из цифр, лозунгов, призывов, обещаний и рукописной газеты "Брюшной тиф".
И там, на этой волшебной картине, исполнила вдохновенная рука художника, что где-то там, вдали, близ изумрудных гор, пасутся веселые пестрые коровы, в лазурном небе пролетает радостный самолет, а на центральной, выходящей прямо на зрителя чистой поляне нежно расположились среди высоких трав, венки сплетя, Он и Она возраста Дафниса и Хлои, но одетые.
Он, имея алую рубашку, мечтательно следит большими глазками за уверенным полетом самолета, а она в красном сарафане играет ему на голубой флейте какую-то неведомую журчащую песнь. Внизу подпись белым - "Приходи, сказка!".
- Да кто ж это написал такую замечательную картину? - невольно воскликнул я.
- А что? Нравится? - раздался встречный вопрос с такой же скамейки напротив, где сидел средних лет чело
век, одетый во все черное, в черной кепке блином и с подвязанной небритой щекой.
- Нравится, - искренне сказал я. - А кто ее нарисовал?
- А ее нарисовал Митя Пырсиков, - сказал этот человек, которого, как потом выяснилось, звали Виктор Парфентьевич, слесарь мехмастерских. - Он дал обет, и вот он нарисовал эту картину, а сам потом уехал на БАМ.
- Обет? - спросил я.
- Обет, - сказал Виктор Парфентьевич.
- А сам уехал на БАМ?
- На БАМ вместе с женой, - подтвердил Виктор Парфентьевич, вновь ухватившись за ноющую щеку.
- Вам, может быть, водочка поможет, - сказал я. - У меня тут есть немного.
- А, давай, может, в самом деле утихнет, проклятая, - сразу же согласился Виктор Парфентьевич.
Мы выпили из щербатой кружки, аккуратно занюхали выпитое корочкой, и он начал свой рассказ.
- Вот же ты, е-мое, и правда утишился этот проклятый зуб. Надо же - никогда не болело в жизни, а тут началось. И все оттого, что проклятый зуботехник Сережа Малорубко мне неправильную пломбу поставил, совсем спился проклятый зуботехник Сережа Малорубко, а ведь был неплохой молодой специалист. Ну да водочка с девками кого угодно деквалифицируют, хоть и самого блестящего спеца.
Вот. Ну, а я тебе и говорю, что когда во Дворце бракосочетаний нашего города К. происходило сочетание известной пары рабочих, то никто тогда еще не знал, чем дело кончится, чем сердце успокоится. И даже наоборот - многие считали, что все выйдет очень складно, и уж, разумеется, никто и не подозревал, что Мите придется потом ехать в Ленинград, обет давать и так далее.
Потому что оба они, и Митя Пырсиков и Маша Хареглазова, были крайне во всех отношениях приятной парочкой для той комсомольской свадьбы. Оба имели не только высокий рост, румянец и красоту, но обладали также и другими статями - добились высоких производственных показателей, активно участвовали в общественной жизни предприятия.
Наш-то землячок Митя, он еще в ГПТУ сильно выделялся среди остальной прочей буйной ватаги фэзэушников относительной кротостью нрава и прилежанием. О чем его ныне покойной матушке писал сам зам. по воспитательной работе этого ФЗУ. Ну, например, Митя никогда не фигурировал в драках заборными досками с блатными качинскими мужиками, которые эти мужики сильно имели претензии к будущему рабочему классу за гуляния, обжимания и прочие хорошие дела среди прибрежных качинских кустов. С их, мужиков, женами, подросшими дочерями и просто девками. Все остальные участвовали, а Пырсиков не участвовал, потому что он и в обжиманиях не участвовал, и в гуляниях и прочих делах. Он вечерком вместо разбуженной плоти рисовал что-нибудь красочками на картонке в кружке художественной самодеятельности или сидел тихонько в библиотеке, изучая труды профессора Патона по сварочному делу.
Там в библиотеке и состоялась эта юная встреча Мити Пырсикова и Маши Хареглазовой, тоже читающей девушки роман писателя Дюма "Королева Марго". С пушистыми косами и пятнадцати лет от роду, она тоже тихонько листала страницы до закрытия в десять. После чего и отправлялась домой в дом, который называется "Общежитие. Женский вход". И там тихонько засыпала в чистенькой постельке, где на стенах фотографии актеров и голуби целуются. Засыпала, ничуть не волнуясь волнениями своих тоже очень лихих подруг. А когда те ее напрямик спрашивали: "Ну а ты-то что?", то она прямо и без смущения им улыбалась, открывая пухлые губы, и говорила: "Да я- ничего. Я об таких глупостях не думаю..." Кроме того, она сильно своей фамилии стеснялась.
Ну, у Мити, надо сказать, фамилия тоже не генеральская. Он, когда они познакомились, долгонько ей эту фамилию не мог выговорить, а когда наконец решился, то она ему и преподносит: "Я ее давно знаю, мне твоя фамилия нравится".