Судя по выражению лиц Николая Петровича и Василия Ивановича, этого они не знали. Какое-то время они молча наблюдали с порога кельи, как прибежавшие монахи хлопотали над Ионой, пытаясь его раздеть. Затем Николай Петрович отправился куда-то звонить, оставив с американцем напарника. Через несколько минут он вернулся и объявил, что в монастырь должен прилететь генерал, а до тех пор они со Смитом побудут в охотничьем домике.
- Охотничий домик, - показал он Смиту на заледеневшее окно.
Вероятно, Смит почувствовал неладное, потому что именно тогда произнес первую слышанную мной от него фразу:
- I am а citizen of the United States.
- Примите мои соболезнования, - Николай Петрович слегка наклонил голову и галантно протянул руку. - А теперь выходите-ка по-хорошему.
- I want to contact our ambassador.
Смит твердо смотрел перед собой. Синяк на его переносице был заметен даже в полумраке коридора. Лоб и щеки толстяка покрылись мелкими капельками пота. Николай Петрович не проявлял нетерпения. Мне показалось даже, что он, скорее, удивлен.
- Это чучело не говорит по-русски, кто его сюда прислал? - произнес он после паузы. - Полное разгильдяйство. Хуже, чем у нас.
Василий Иванович не спеша подошел к Смиту и взял его за шиворот.
- Ю экзист ноу мор, - неожиданно сообщил он американцу.
Легко тряхнув его, он категорично рубанул воздух.
- Ноу мор.
Это был, может быть, не самый красивый английский, но в устах Василия Ивановича он прозвучал настолько ошеломляюще, что Смит повиновался без дальнейших понуканий. Уводимый в охотничий домик, он беззвучно плакал.
Меня отец настоятель отправил в келью. Я допускаю, что мало чем могу быть полезен, что обилие народа может только вредить уходу за Ионой, и все-таки не это основная причина отсылки. Настоятель ничего мне не говорит, но по тому, как он избегает смотреть мне в глаза, я понимаю, что прямо или косвенно в происшедшем он винит меня. Вероятно, он прав.
1 марта, 2 часа ночи.
Около полуночи ко мне пришел брат Феодосий и сказал, что Иона зовет меня попрощаться. Я пошел, как в беспамятстве, повторяя про себя русское слово "прощаться". Почему - прощаться? Уже на улице я почувствовал, как догнавший меня Феодосий накинул мне на плечи бараний тулуп. Я знал, что Иона был тяжело ранен, но смерть его казалась мне невозможной, совершенно невозможной. Я не мог поверить, что к этому великану, человеку невероятному, почти эпическому, смерть могла иметь хоть какое-то отношение.
Я не успел попрощаться с Ионой. Когда я пришел, он уже не был жив. При мне ему закрыли глаза. При мне в его пальцы вставили свечу и зажгли ее. Свеча была единственным, что освещало мрак его кельи. На стены она отбрасывала пляшущие тени: на одной - разведенных Иониных ступней, на другой - лица с непомерно большим носом. Иона не был жив, но словно бы и не мертв еще. Или мертв - но в самой незначительной степени. Наклонившись над ним, я прижался лбом к его скрещенным и таким еще теплым рукам. Я ужаснулся тому, что это тепло неумолимо уходит и его уже никак не удержать. От восковой свечи пахло медом. Чего не успел он сказать мне на прощанье? Мне кажется, я это знал. Разве все наше общение с ним не было одним долгим прощанием? Я знал также, что он сказал в последнюю свою минуту. Совершенно точно знал: "В руце Твои, Господи, предаю дух мой". Так говорят, умирая, в житиях святые, так должен был сказать и Иона. Лежа лбом на Иониных руках, я представлял себе руки Господа - такие же, вероятно, большие, теплые, натруженные - принимающие умиротворенный дух Ионы. "Прости меня", - прошептал я Ионе. Прощание и прощение в русском языке звучат почти одинаково. Прости, брат мой, Иона.
На пороге Иониной кельи меня встретил отец настоятель с большим свертком. Свободной рукой он обнял меня, и я почувствовал, что его щека мокра от слез.
- Это его тетради. Просил отдать их тебе.
Домой возвращались с Никодимом. Шли молча. Проходя мимо мастерской, увидели в ней свет. Брат Феодосий и брат Константин мастерили усопшему гроб.
1 марта, половина одиннадцатого вечера.
Сменяя друг друга, копали на монастырском кладбище могилу. Мерзлую землю приходилось колоть ломом, но и это помогало мало. Василий Иванович привел в подкрепление Смита. Мне показалось, что количество его синяков увеличилось. А может, это я вчера не все разглядел. Как бы то ни было, после ночи в охотничьем домике Смит присмирел и уже ничего не говорил, даже по-английски. Впрочем, язык Шекспира в этот день все-таки звучал. Вдохновленный ночной беседой, Василий Иванович говорил с утра преимущественно по-английски. В коротких, подчас назывных предложениях, он призывал американца к усердию, попутно высказываясь по нравственным, политическим и даже историко-культурным вопросам. Произношение его за ночь не улучшилось. Если к Смиту и применялись пытки, то эта была, несомненно, главной.
Часов около четырех в небе раздался гул мотора, и над монастырем показался вертолет. Копавший могилу Смит распрямился и посмотрел на сумеречное небо. Какой освободитель, по его мнению, должен был выпрыгнуть из этой машины?
- В башке ничего, кроме Голливуда, - сплюнул Василий Иванович.
В его взгляде на Смита я увидел искру сочувствия.
- Донт ворри: ауэр дженерал.
Сделав несколько кругов и как бы присматриваясь, вертолет приземлился на лед озера. Там его уже ждал Николай Петрович. Минут через пятнадцать генерал и его пилот в сопровождении Николая Петровича прибыли на кладбище.
Мои предположения относительно внешности русского генерала (как в свое время и насчет внешности князя) оказались в корне неверными. Лет ему на вид было сорок пять - сорок восемь. Ни усов, ни сабли, ни просто даже формы у генерала не оказалось. Он прилетел в длинном черном пальто из кашемира с повязанным поверх воротника шарфом. Генерал был красавцем и денди. Перед тем как подать всем нам руку, он медленно, палец за пальцем, стаскивал с нее перчатку.
- Hi, my poor friend, - сказал он Смиту.
На вопрос генерала, где можно было бы поговорить, отец настоятель предложил следовать за ним. В сопровождении Смита, генерала с его людьми и меня он прошел к главному корпусу и молча распахнул дверь своего кабинета. По тому, как он покидал помещение, я понимал, что он сильно раздражен. Вслед уходящему настоятелю генерал театрально покачал головой. Когда закрылась дверь, он устроился на настоятельском месте за столом и предложил мне сесть против него. Смит был размещен между двумя сопровождающими на диванчике у стены. Когда-то, в день нашего прибытия сюда, мы сидели на нем с Никодимом. диванчик был узким и глубоким, как раз для двоих. Николай Петрович с Василием Ивановичем, пытаясь устроиться поудобнее, то и дело сваливались на неподвижного, как изваяние, Смита.
- Кристиан, я приехал из-за вас. Он произнес это с полуулыбкой, глядя в свежевыбеленный потолок кабинета.
- Вы знали, что я здесь?
- Разумеется. С той самой минуты, как вы зарегистрировались на паспортном контроле, мы поняли, что вы наш гость. Вы ведь въехали не по поддельному паспорту, как, скажем, этот господин.
Он показал на сидевшего с опущенной головой Смита. Американец даже не шевельнулся: единственным русским словом, на которое он отреагировал за эти два дня, было "привет". Николай Петрович и Василий Иванович, все еще продолжавшие вокруг него ерзать, казались двумя непоседами на коленях задумчивого отца.
- Мы еще не знали, с чем связано ваше прибытие, но вам не мешали. Установили, где вы обитаете, и предоставили самому себе. Ну, и Богу, естественно. Ваша идея с православным монастырем меня, поверьте, тронула. Это нетривиально. Генерал достал было сигареты, но вспомнив, что находится в монастыре, нехотя засунул их обратно.
- А несколько недель назад наши европейские коллеги сообщили нам, что этот вот парень, - он снова кивнул на безучастного Смита, - установил место вашего пребывания и собирается вас, простите, ликвидировать. Мы, может быть, и сами не ахти какие филантропы, но чтобы кто-то к нам приезжал в таком умонастроении - это, согласитесь, нахальство. Желая прикрыть вас, я прислал сюда эту парочку. - В генеральских глазах мелькнуло недоброе. - Они все прохлопали. Если бы не монах, американец бы вас действительно укокошил. В следующий раз придется посылать монахов.
Все сидящие на диванчике, казалось, в равной степени не понимали слов генерала. Зато теперь уже никто не вертелся, и впервые с начала нашей беседы прекратился унылый скрип пружин.
- А кто он такой? - спросил я о Смите.
- Так, мелкий агент спецслужбы, ничего особенного. Жил в благополучной стране, где агенту, строго говоря, и делать-то было нечего. Промышленный шпионаж, не более того. Германия - она ведь против старшего брата не бунтовала, верно? Как раз наоборот: первая у престола, ждала руки для поцелуя-с. Не обижайтесь, что я так говорю, это ведь правда, всему миру известно.
- Было правдой. Сейчас это не совсем так.
- В том-то и дело. Тут-то они за океаном и забегали: как же это ты, Смит, дошел до жизни такой? Как будто Смит виноват в том, что они уже всем осточертели. Потребовали, чтобы Смит меры принимал.
Когда говорили о нем, американец, в отличие от своих соседей, поднимал голову. Генерал говорил, повернувшись в его сторону, но смотрел как бы сквозь него.
- А что он умеет, их Смит, кроме как пиво пить? Вот он и начал сдуру палить. Глупо, конечно: стрельба, езда по поддельному паспорту, да еще и без знания языка. Невысокий класс, просто Джеймс Бонд какой-то.
- Что же с ним теперь будет?
Генерал вытащил-таки сигарету и воткнул ее в рот, не зажигая.
- Боюсь, ничего хорошего. - Он перевел взгляд на своих подчиненных. - А теперь - в охотничий домик. Курить хочу.
Сузив глаза, генерал наклонился ко мне с конфиденциальным видом. - Представляете, они здесь не курят. Вообще. Ничего себе местечко.
Они ушли, а я все еще сидел, положив руки на настоятельский стол. Лишь спустя какое-то время я вышел из кабинета и тихо закрыл за собой дверь. Проходя мимо трапезной, я увидел у ее дверей спины моих собеседников. Вероятно, настоятель пригласил их пообедать. Василий Иванович нетерпеливо подталкивал Смита ко входу. На фоне глухого гула беседующих был различим лишь его строгий голос:
- Год, донт блесс Америка.
2 марта, половина второго дня.
Сегодня ночью Иону положили в наскоро сколоченный гроб. Я был благодарен, что ни при мытье, ни при одевании, ни при укладывании в гроб ко мне не обращались, хотя проделывать все это с его тяжелым телом было, наверное, непросто. С моей стороны это не было брезгливостью (со времен работы в доме она у меня сильно уменьшилась): мне было страшно коснуться Ионы другого. Того, что было Ионой. Я лишь помог нести гроб в церковь, здесь без меня было не справиться.
Всю ночь мы по очереди читали над ним Псалтирь. Я - с двух до четырех. Мне, кажется, он должен был быть доволен: это ведь он научил меня читать по-церковнославянски. В церкви горело две свечи: одна в руках Ионы, другая - в моих. Слезы мои прошли, и от произносимых мной Божественных строк на душе стало светло. Наедине с Ионой было хорошо и спокойно - почти так же, как при его жизни. Лег я около пяти утра и проспал часа два. Проснулся от мысли, что Ионы больше нет.
За последней Иониной литургией была панихида. За ней - похороны. Гроб взялись нести монахи, а также Николай Петрович с генералом и генеральским пилотом, которого все это время не было видно. Мы подняли гроб не без труда, положили на плечи и медленно, приноравливаясь к шагу друг друга, двинулись к кладбищу. Я невольно прижимался щекой к плохо оструганному и ничем не обитому дереву гроба. Было морозно, и снег под нашими ногами скрипел с какой-то безмятежной звонкостью. За нами, скованные одними наручниками, шли Василий Иванович со Смитом. Не знаю, чьей идеей было взять на похороны американца. Скорее всего - Василия Ивановича, который мог сделать это по соображениям дидактическим. И действительно, всю дорогу Смит обливался слезами, О ком он плакал? Об Ионе? О себе?
- Очень сентиментальный народ, - прошептал мне на кладбище генерал.
Гроб опускали на веревках. Он шел рывками, задевая неровные края ямы, и мне было страшно, что мы его перевернем. Наконец, он несильно и словно бы утомленно ударился о дно могилы. Веревки вытащить не смогли и бросили их концы на крышку гроба. Затем каждый брал куски мерзлой земли и бросал их вниз. Несмотря на то что могилу рыли вчера, выкопанная земля смерзлась, и ее приходилось откалывать ломом. Обратившиеся в камни куски земли падали на гроб с оглушающе громким стуком.
Вернувшись в церковь, поминали Иону кутьей - особой православной едой, состоящей из зерен пшеницы, мака, меда и еще чего-то. Запивали киселем. Мне захотелось остаться одному, и я вышел из церкви. При выходе из Большого двора меня догнал генерал.
- Завтра я улетаю. Мне нужно обязательно с вами поговорить. Отдохните сейчас, а в четыре, если вы не против, я к вам зайду.
Я молча кивнул. Вернувшись, сразу сел писать. Мне кажется, без этого я просто сойду с ума.
2 марта, семь часов вечера.
Ровно в четыре часа я услышал шаги генерала на металлической лестнице. Я знал, что это генерал, потому что Никодим ходил совсем иначе. В поступи Никодима было твердое спокойствие, в то время как генерал, пришедший сюда впервые, ставил ноги осторожно, как бы ощупывающе. Для сотрудника спецслужбы очень подходящая походка. Постучал негромко. Впустив генерала, я указал ему на единственный мой стул, а сам сел на кровать. Генерал красиво забросил ногу на ногу и сложил руки замком на колене. Странным образом он напоминал мне Анри.
- Я хотел бы поговорить с вами о вашем будущем. Каковы ваши планы?
Я пожал плечами. У меня не было никаких планов, особенно сейчас, после смерти Ионы: я все еще не мог ее осмыслить. Она потрясла меня не только сама по себе. Мне стало казаться, что Иона, занявший сегодня в могиле мое место, свое собственное, монашеское, оставил для меня. Я не мог понять, что сейчас происходит. Подходит ли к концу круг моей жизни в целом и в дальнейшем меня ждет монастырское успокоение? В том, как события моей жизни выстраивались, мне виделась логика восхождения - от детской замкнутости на себе - через бурный роман с окружающим миром - к замкнутости другого уровня, замкнутости на Боге. Эта причудливая спираль поместилась в год с небольшим, что почти невероятно… Невероятно, думал я, пытаясь перевернуть картину происшедшего со мной и рассматривать ее как всего лишь набросок, эскиз огромной будущей жизни, мне предназначенной. Я молча смотрел на красивого русского генерала. Монастырь перестал обеспечивать мою невидимость. И этого уже ничем не поправишь.
- Быть русским монахом - не ваша специальность, - сказал генерал. - Я ничего не имею против такого способа жизни, но ведь у каждого, так сказать, своя стезя.
- Почему вы думаете, что эта стезя - не моя?
- Потому что раньше вы уже начали идти по другой. Вы решили, что та, прежняя, уже закончилась, но это не так. Знаете ведь, как бывает: кажется, заглох ручей, ушел под землю, а пройдешь сотню шагов - он снова на поверхности, но только гораздо шире, полноводнее. Так начинаются реки.
Словно давая мне возможность полюбоваться сравнением, генерал помолчал.
- К нам обратились немецкие и французские коллеги. Вы им нужны.
- Зачем же я им нужен?
Генерал звонко щелкнул пальцами и направил их на меня пистолетом.
- Положение изменилось. Ваше движение теперь востребовано на самых верхах. Пока вы здесь… - подбирая нужное слово, он потряс ладонью на цыганский манер, - медитировали, в Европе произошли большие изменения. Старший брат их там окончательно утомил. То есть они и раньше его не слишком любили, но терпели. Тут уж потерпишь, когда у восточных границ такое пугало. Но. Как вам известно, пугать больше нечем. - Генерал достал сигареты и, побарабанив снизу по пачке, взял губами одну из них. - Само по себе это, может быть, и не повод для бунта. Но произошло еще кое-что: на родине Голливуда потеряли чувство реальности. Попросту говоря, обнаглели… Слушайте, а не пройтись ли нам? Ужасно курить хочу.
Я надел свой монастырский тулуп и вышел вслед за генералом. За воротами мы двинулись по узкой тропинке, расчищенной у самой монастырской стены. На средине озера огромным головастиком чернел вертолет. Генерал остановился и, щелкнув зажигалкой, с наслаждением сделал первую затяжку. Меня обдало сигаретным дымом, но на морозном воздухе это не было неприятно.
- Что значит - зависимость! - сказал генерал, подняв сигарету на уровень глаз. - Хорошо вам, монахам: вы от этого свободны.
- Я не монах.
- И это правильно. Вам нужно другим заниматься. Ведь как раз сейчас создается единая Европа, и ее интересы рано или поздно пересекутся с заокеанскими. Уже пересеклись. Например, сейчас, по нашим данным, готовится американское вторжение в Ирак. Борцам за всемирную справедливость понадобилась нефть. Это нормально, нефть нужна всем. Ненормально то, что в этот раз они впервые открыто плюют не только на международное право, но и на собственных союзников - на Францию, на Германию. За эту возможность плевать они, в конечном счете, и воевали в Косово.
Генерал снова двинулся вперед, выдыхая с дымом свои неторопливые фразы.
- После Второй мировой войны Европа развивалась как богатое, но совершенно беззащитное дитя. - Он театрально вздохнул. - Нельзя быть богатым и беззащитным: история не знает таких случаев. Может быть, поэтому европейцы сейчас и смотрят на нас с новым вниманием.
- Вы хотите сказать, что в случае американской агрессии Европа хотела бы получить военную поддержку России? Простите, я просто пытаюсь все четко сформулировать.
Генерал слепил снежок и с размаху запустил им в стену монастыря. Снежок разлетелся вдребезги, оставив на стене круг с неровными краями, маленький и белый, как зимнее солнце.
- Как ни странно, стена осталась целой. - Он слепил новый снежок и теперь на ходу подбрасывал его на руке. - В политике зачастую достаточно лишь обозначить союз - тогда и агрессии не будет. Впрочем, общее направление идей вы улавливаете правильно.
- Если я не ошибаюсь, последнее десятилетие вы делали ставку на Америку. Что такого произошло, что вы вдруг решили защищать Европу?
Генерал остановился, вынул изо рта докуренную до фильтра сигарету и с шипением погрузил ее в снежок. Теперь мы стояли лицом к лицу.