- Статья, знаете… Не готовы к этому вы, откровенно вам скажу… заигрываетесь порой. Бороться мы должны - н-но! - И поднял палец указательный, невысоко, обретая себя окончательно. - Но в реальной, в существующей ситуации; А вы ее попросту не всегда знаете. Не знаете, - на всякий случай упреждающий сделал он жест, - и вы мне не говорите… Идет борьба, идейная - там. И в ней задействованы очень серьезные силы, вы даже представить себе не можете - какие; а вы мне - "кооперативы"… пустяки это, переходное, преходящее. Итак, фельетон; и это… без накруток всяких лишних, накручивать мы все мастера. А надо просто работать. Каждому на своем месте, с пониманьем общей ситуации. Разнобой, учтите, нам сейчас нужен меньше всего. А за идею… Мы это, как говорится в народе, обмозгуем. Идея стоит того. Именно так - о критериях. Я бы сказал даже - о преемственности критериев, да, и никак иначе…
И месил, и топил в словесном говне минут, наверное, пять еще; и удостоверившись, что утопил окончательно, - отпустил, наконец, даже и в дверях не остановил, хотя всегда любил это делать, чтоб каким-нибудь словцом-указаньем, последним замечаньицем дожать, по шляпку вбить… примитивщина? Да, но какая действенная. Да и не было нужды останавливать, по правде сказать. По той самой, за которой истины уже не было и, казалось, не предвиделось.
Он рассказал это, посмеиваясь теперь - и не обо всем поведав, конечно; еще раз усмехнулся:
- Впервые видел его таким… озадаченным, что ли. Но это так, казус… Цыган умирает, а чина не меняет. Года не прошло, как в такой демократизм вдарился - хоть водой холодной отливай. Демократия в рамках командного стиля - недурно?
- Да уж… Озадаченный, говорите? - Хозяин переглянулся с Мизгирем, тоже с чего-то посерьёзневшим. - Даже странна чувствительность такая… Впрочем, и не таких мастодонтов проняло. А история эта, в числе великого множества других, совсем уж не смешная… Зато расстаетесь, надеюсь, смеясь?
- Еще не расстался. Да и не до смеха.
- Ну, это дело дней, формальность. Вы, кстати, как работаете - на машинке пишущей или пером… ну, пишете когда?
- Нет, какая машинка… - малость недоуменно сказал Базанов. - Пробовал на ней - нет, механикой отдает, смазкой. Разве что иногда, вчистовую. Посредников поменьше, посподручней, что ли, надо между бумагой и… головой, да.
- Тогда не откажите, пожалуйста, принять от меня, - Воротынцев уже возвращался в который раз от рабочего своего стола, - от нас в знак признательности читательской и лично моей… Не откажите, - повторил он почти просительно, глазами степлив серьезность в лице, подавая футляр небольшой, вроде очешника, на котором "американским золотом" блеснуло, удостоверило: паркеровское… - И потом, пусть хоть один "паркер" поработает на доброе, дельное… а то ведь так носят, для форса. В честные-то руки, сами знаете, он редко попадает…
- Ну что вы, Леонид Владленович…
- Нет-нет, прошу! Кому, как не вам - тем более в дело наше. А это тебе, брат… тебе, по пристрастию к парадоксам, нашу текучку тонизирующим. Сказать же вернее, парадокс только внешне оформляет, выражает антиномии бытия - вроде лепнины всякой на его здании, завитушек; но это отнюдь не самоё здание, о чем никогда, знаете, не мешает помнить…
- Вейнингер?!. - удивленно и, как показалось, неприязненно хмыкнул Мизгирь; и уж привычным видеть было, как он справлялся с хмельным в себе: будто вовсе не пил. - Переиздали?! - Быстро листнул книгу, угнулся, пролысину показав, цепкими глазами пробежал оглавление, выходные данные. - Не ждал. Спасибо, конечно…
- Ну, отчего ж не ждать, - добродушно заметил Воротынцев, не скрывая удовольствия своего тем, что сюрприз, видимо, вполне удался ему. - Говорю же, у нас всего ждать можно, чего и не приснится… Бум издательский. Бум-бом - по голове.
- Как, "Пол и характер"? - припоминая, удивился тоже Иван. Тогда же, во времена угольника как раз, один приятель давал ему почитать на пару дней эту странную, в солидном старинном переплете толстую книгу; только и осталось от неё, что впечатление странности всё той же и глубины, в какой он, кажется, так и не освоился, не успел.
- Оно самое… что, интересует? Будет и вам, Иван Егорович. На днях. Знать это надо.
- Читал когда-то. Пробегал, точнее. Интересен, ничего не скажешь, но…
- Но?
Отвлекшись глазами на затейливую решетку камина с грифонами, он даже не понял, кто это из них переспросил.
- Не знаю. Что-то подрывающее доверие к человеку… Его, положим, и так-то немного, доверия, но чего-то ж должно оставаться. Подрываешь одну половину человека, женскую, - рушишь и другую, хочешь не хочешь… Нет, интересен, может, психологическими моментами - да, глубокими, в самой идее мужчины и идеи женщины, в чистой; а где она тут, чистота? Всё смешано, вдавлено одно в другое… вмонтировано, если хотите, и одно ж из другого исходит, не разъять. Да и христианство это его - пополам с Вагнером, если не путаю, чуть не с язычеством… Нет, сглупа еще читал, второпях, судить не могу. Перечитать бы.
- Перечитаете, - еще раз пообещал, весь благодушествуя, хозяин.
- Без христианского миропониманья? Без Канта? Не прочтёшь! - безапелляционно и как-то даже зло, с вызовом отрезал Мизгирь. - Атеистически - не прочитывается, только время терять… Но и сами-то посылы его, Базанов прав, христиански не чисты, не верны - вся эта ретивая, скажу я вам, христианщина прозелита, новообращенца-еврейчика… ну, кто таким верит?!
- Эка ты… выходит, вовсе не читать? - все улыбался сквозь ментоловый дым Воротынцев, зорко глядел. - Ну, мы-то, русские, пусть и стихийные, но христиане - перед смертью, как правило… Как-нибудь разберемся. А смерть все расставит.
- Расставит… За подарок спасибо, - тоже, наконец, улыбнулся Мизгирь, утопив глаза в признательном прищуре, почти льстивом, - оценил.
- На здоровье, - усмехнулся хозяин, пальцем подбил седоватые небольшие усы. - Рад угодить. Угождать люблю, - пожаловался он Ивану весело, - хлебом не корми.
8
Давно не работалось ему так, даже в лучшие свои времена, - с нечастой возможностью делать то, что сам считал нужным, и иметь под руками почти всё необходимое, в деле потребное.
Нет, вовремя подоспел Мизгирь с едва ль не шутейным своим предложеньем в тусклое то, духотою какой-то сверхприродной, казалось, метафизической изводившее лето, так осточертел весь этот непоправимо покоробившийся от подземного, вполне инфернального жара "исторических перемен" круг жизни, на попа если - беличье колесо…И привычный вроде, до закутка последнего знаемый гадюшник редакционный, потертый и потрескавшийся от времени сыромятный ремешок чужой и чуждой воли, на какой со щенячьим рвением сам же и сел когда-то, и невнятица домашняя пополам с несуразицей - всё в одно сошлось и спёрлось, отяжелило враз, впору запить, когда б умел. И эта оппозиция в рамках закона, не нами установленного, да, каковую не уставал скорбно проповедовать шеф - с нервностью какой-то, срывами, что-то набрякло, огрузло в подглазьях и брылах его, в самих глазах набрякло, будто от недосыпа… Номенклатурная истерия, типичная; и базановское словечко-определенье это, едкими напитываясь комментариями, пошло гулять по курилкам-закоулкам редакционным, по кабинетикам, фискальным всяким отстойникам и фильтрам - этим сосудам сообщающимся, ретортам и кубам перегонным, где вываривалась с каких пор густая и бесцветная как рыбий клей, к рукам липнущая и мозгам информация; и просто не могло не попасть туда, куда адресовалось…
Еще и переспрашивали, детишки непонятливые, на очередном пьяном мальчишнике, уточненье требовалось для шефа: почему - номенклатурная? Ну как же, отвечал испорченным детишкам, шел навстречу, - стадная, какая еще! Все бегут туда, где дают, где свой кусок рвут, а тут стой, как брошенный часовой, где поставили… Сам себя поставил? Ну, это еще вопрос… Еще мало что знали все они о той изнурительной драчке подковерной по акционированью издательского комплекса, в какой Неяскин был из первых номеров, так что и вправду детскими заботы их казались, малыми. Потому-то и был он шефом, в конце концов, чтобы тактику со стратегией не путать, и Базанов усмешливо наблюдал, в каком недоуменье пребывали добровольцы-осведомители, да и прочие, даже в растерянности: как, такие время от времени дерзости - и без видимых всяких последствий?!. Все еще в партийной пребывали газете, в "партянке", где незаменимых век не водилось; хотя, надо отдать должное Неяскину, к авторитету конторы своей ревнив был, своих в обиду не давал, выгораживал при всяких случаях как мог - заодно и поводок укорачивая спасаемому… И понять не могли, разумеется, в голову не приходило, никак не проходило: а с кем шеф в окопе этой самой оппозиции тогда останется - с ними, вояками и мастерами кулуарной возни, поставщиками информашек и отчетной серятины, оруженосцами без собственного оружия как такового? Нет, в здравом-то смысле никто пока отказать ему, шефу, не мог.
Расстались здраво тоже, без нервотрепки, ненужной им обоим.
- И… куда? - кротко сказал он, тут же при Базанове подписывая заявление; впрочем, в папке "на подпись" оно лежало со вчерашнего дня, время подумать у шефа было. - Не в челноки же?
- Нет, конечно.
- Не скрою: я жалею о вашем уходе. Как и вся газета. - Он снял очки, помял переносицу, глаза его без окуляров показались сейчас беспомощными, затравленными, глядели никуда. И ему вздохнулось невольно и облегченно: неужто не будет, наконец, он видеть это во всякий день - как мнёт, набычившись, жирную переносицу и подглазья этот всегда опасный, всегда чужой человек; и все знают, что это знак какой-нибудь новой, им предуготовленной опасности, и кто с трепетом, кто с обреченностью ждут, что же воспоследует… Но ведь не то что родил его, Базанова, как журналиста, из многотиражки взятого, но роды-то принял. Коновал без всякой жалости и акушер в одном лице, и хоть не без травм родовых, а принял… - Своё дело решили открыть?
Базанов пожал плечами. Догадка лежала на поверхности и ничего, в сущности, не стоила, не первая попытка; а единственное, может, к чему он все-таки смог приучить шефа - бывшего, наконец! - так это не ждать ответа на провокационные всякие вопросы, на какие тот мастак был, и незаурядный. Молчал в таких случаях и смотрел только - с пониманием или, по необходимости, без.
- Можете не трудиться отвечать; я знаю.
Знает, убедился Базанов, глянув ему в отсутствующие глаза… откуда, от членов правления, ему самому неведомых пока, не созывали еще? Вполне возможно: связи Неяскина простирались далеко, в самых неожиданных порой направлениях и терялись во тьме и тесноте вечной людской толчеи вокруг газеты. Но такую концовку разговора, пусть и малозначащего, оставлять за ним теперь не стоило, незачем.
- В любом случае, - сказал он, холодновато смотря уже не в глаза, а на старчески отвисшие пробритые брыла его, на вчерашнюю властность этой будто брезгливой всегда складки губ, - я надеюсь, что наши отношения останутся в рамках профессиональной этики. - И проговорив дурацкую эту, но необходимую, показалось, фразу, позволил себе улыбнуться. - Если хотите, дружескими, Борис Евсеич.
Тот замер на мгновение, взгляд опустив, передвинул одну бумагу на столе, другую; и будто спохватился, протянул ему заявление:
- Да, конечно, Иван Егорович…
Работалось, с конца августа пошли в розницу первые номера - и неплохо пошли, киоскерши похваливали, а одна сказала: "Не, читать сама читаю, интересней областной-то… только страшно что-то. Господи, вы откуда ж всё берете это?!." - "Ну, не выдумываем же…" Продавали по цене весьма умеренной, но чтоб уж не слыла за дешевку; надо было выходить на подписную компанию, а в конкурентах, даже и основных, был дурной, помимо чертовой дюжины центральных, преизбыток: с год уже как обжилась и массово тиражировалась городская достаточно солидная "Вечёрка", не уставала навязываться всем вздорная, как базарная торговка, совершенно бездарная демгазетка, где подвизался в идейном мародёрстве Сузёмкин; и путалась под ногами, шебуршела откуда-то взявшаяся самодельная восьмиполоска, где перепечатки с забугорных секспособий перемежались почему-то энэлошной бредятиной - но совсем уж копеечная и с непомерным вроде бы для здравомыслия горожан тиражом, с быстро набравшими нахальство, в руки её сующими мальцами-распространителями. И старая областная комсомольская грымза расшевелилась, наконец, сводничала напропалую, спарить пыталась Сахарова с Новодворской - зачем, спрашивается, когда Боннэр есть? - чтоб народилась ко всеобщей радости истинная, без подмесу демократия, подсовывала научную базу под оккультизм с ведовством, трясла подолом и заголялась тоже, возраст обязывал; впрочем, у нее-то как раз и сманил Мизгирь ответсекретаря, молчаливого, с близко посаженными стоячими глазами Диму Левина - единственного, кто средь них умел уже работать, верстать на компьютере, рабочую лошадку, успевающую везде и даже там, где успеть, казалось, уж никак было нельзя. Оттуда же, с помощью Левина уже, перетянули давнего базановского знакомца Карманова, цинично-веселого и хваткого многостаночника, какую ни дай тему - почешет в шевелюре и справится. Художника Володю Слободинского пришлось увести от кусающего, говорили, свой хвост шефа бывшего - срабатывали почти двойные против обычных ставка и гонорар с индексацией ежеквартальной плюс премиальные, иначе команды не сбить, что и объяснил он на правлении серьезным дядям, смету и калькуляцию представляя. И готовился к перебежке оттуда известный всему городу и миру фельетонист Ермолин, псевдонимом-причудой Никита Яремник прикрывавший раннюю плешь и природную свою, девичью прямо-таки застенчивость и мнительность, ждал только, когда покрепче встанет на ноги газета; но теперь-то о своих с ним переговорах Иван не сообщал никому, даже и Мизгирю, - настороже был уже Неяскин и опекал пасомое им стадо как никогда. Фотокором ж, Лапшевниковым, они по случаю обзавелись сразу, поскольку тот, до поры до времени вольным охотником промышляя, как раз к тому моменту понял, уяснил себе окончательно, что охотятся-то нищета с инфляцией - на всех, в либеральный с "веселым Роджером" ковчег не поместившихся, а на него, вольного, в особенности…
С этим вполне рабочим ядром можно уже было б и еженедельник делать - с напрягом, конечно, с надсадой излишней, но зачем? Решили все-таки побольше распространеньем заняться, первым делом на митингах различных оппозиционных, где у них и соперников-то не было, партийной многотиражки не считая, на всяких мало-мальски людных собраниях бесплатно газету раздавали - с этим и мотались с утра до вечера порой, попутно материал собирали. К первой годовщине октябрьской, белодомовской, забойный номер делали, нескольких участников нашли и созвали в редакцию, что-то вроде круглого стола, - шло дело. Мизгирь, правда, уклонился, даже глаза удивленные сделал - ничему-то никогда не удивлявшийся: нет, разве я похож на участника чего-либо?!. Так, по малости кое-что и в области, к политическому мордобою не относящейся…
Он уже, кстати, облюбовал себе стол с креслом в дальнем, с окном, углу большой общей - левинской - комнаты, за шкафом, колдовал там с плиткой, чайником и туркой, а затем с привезенным откуда-то кофейным аппаратом, над которым торчала конусная стеклянная колба для зерен, и время от времени выдавал чашечки бархатисто-терпкого, настоящего эфиопского, как он уверял, кофе и пространные саркастические монологи обо всём, что ни попадало в зону досягаемости; завел и маленький, суриком крашеный сейф, где бумаги держал какие-то и неизменную бутылку ликёра с коробкой конфет, прикупая к случаю и коньячок. Именовал себя пресс-буфетчиком на общественных началах, не иначе, советы его были дельны, особенно когда утрясался юридический статус газеты и одолевалась вся трясина формальностей, к регистрации ведущих, тут они с Вячеславом, малым довольно знающим, прокрутили всё за считанные недели. Толково рассуждал, как подкатиться к подписчику, чем взять - правда, на уровне едва ль не физиологическом, инстинкты толпы, публики он знал, кажется, досконально, удоволенно щурился, на все лады повторял: "Её ж как бабу, за мягкое только место взять", с прибавкой и вовсе скоромного, - как пес жмурился, надыбавший где-то сладкую кость и грызущий, и таскающий по всему двору её. Но и это, по нужде, шло в дело, та же "технология гвоздя", когда в каждом номере торчала она, своя тема-сенсация, большая ли, маленькая; на авторство, впрочем, и не покушался он, стар как мир приём, зато на темы неистощимым казался, обыгрывать умел. А для того заведена была "под него" колонка комментатора с выносом на первую полосу. Писал он размашисто, хлестко, выражений особо не выбирал, но такое-то как раз и нравилось публике, митинговой в особенности, - а кто не митинговал теперь, по закуткам своим и конурам разогнанные, с простотой необыкновенной и легкостью обираемые, только что за ноги, как деревяшку-буратино, не трясли… Только и спасался народец - кто неофициально дозволенным воровством, растаскивая что ни попадя, а кто терпеньем еще пущим. Поколебавшись, Иван решился даже в полушутку предложить ему ставку - для пробы, почему бы нет, на что Мизгирь скорее насмешливо, чем протестующее, взнял брови: "Мне?!. Да, я борзописец, бывает под настроение, не отказываюсь; но мое перо не продается - вот так-то, милостивый государь! Гонорарий - дело другое, святое, можно сказать, на нем плантация наша кофейная колосится. А касаемо руки моей… Нет-с, не купите-с!.." На кофе гонорара его, однако, явно не хватало, да и пропадал то и дело на несколько дней, своими какими-то делами занимаясь, по разговорам телефонным судя - адвокатская контора, что ли, под ним была; но колонку свою продолжал вести исправно, выбрав псевдоним "М. Каменский". И с приходом Ермолина-Яремника Иван уж и сердился: мы кто, ложа карбонариев, что ли?! - тем более, что и Володя отказался от подписи фамилией, вплетая то в злые свои, то потешные рисунки витиеватое "Слобода"…
Звонил иногда Воротынцев, приглашал его и Мизгиря отужинать - обыкновенно в ресторан "Охотничий", переделанный из типового двухэтажного детского сада, в заднем кабинете-веранде с окнами и дверью стеклянной, выходящими в небольшой парк… отыгрались детишки, да, теперь дяди взялись играть - с огнем. С историей, какую не знают и знать не хотят. В большом же зале, в новых пристроях велась безумно дорогая какая-то, по нынешним временам, отделка - "под нувориша", как посмеивался Мизгирь. "Что-то не видно пока этого нувориша… ждать заставляет?" - "Не торопите на ночь глядя, милейший, будет. Уже есть… Близ есть, при дверех!"
Спрашивать, тем более риторически, с его стороны об этом, вообще-то, не приходилось: а с кем он, собственно, ест-пьет - весьма даже изысканно и дорого, по провинциальным понятиям? Их декларации он слышал, целей же не знает. К своей цели идет, попутчиком - надолго? Не знает даже, причастны ли к разбою этому несусветному, неслыханному с ваучерами, да и что сейчас - не воровство? Сразу и не скажешь.