- А вы хотите во всём видеть смысл? - довольно равнодушно спросила Аля, поставила поднос на низенькую кушетку у стенда, присела рядом, обнажив разрезом платья круглое крепкое колено. Вместо ответа он только улыбнулся.
- Аля, не задавайте человеку пижонских вопросов! - шутливо, но и бесцеремонно прикрикнул на неё Мизгирь, и он увидел, как мгновенно блеснули гневом и погасли ее глаза, как порозовела высокая скула. - Оставьте их для второй выставки… для пристройки вышеупомянутой, там они будут в самый раз. Там можно что угодно спрашивать и как угодно отвечать - так? - обратил он смеющиеся глазки к Базанову. - Но что же мы? Веди к столу, золотко, больше здесь делать нечего…
И они направились за ней к решетчатой выгородке у глухой стены зала, где толпилась теперь большая часть приглашенных, уже раздавались тосты и кто-то раскованно, визгливо и со стонами, смеялся. Кучковалась, роилась у столиков местная богема - детки номенклатуры в статусе вольноопределяющихся художников, окололитературщина всякая, ищущие себя в чужих постелях девки, диссидентура провинциального розлива, совсем еще недавно не столько самиздат, сколько шмотки с лейблами конспиративно распространявшая, а теперь недурно подрабатывающая в избиркомах, "Мемориале" и всяких сымпровизированных под себя комитетах по поддержке собственных штанов… Он многих и давно знал здесь, понаслышке и всяко, примелькались на разных тусовках, культмероприятиях и в публичных действах. Гоголем прохаживался с рюмкой водки средь застолья встоячку гвоздь-именинник выставки этой, лохматый как барбос автор тех самых оккультно-космических пейзажей, кажется, поздравленья принимал и здравицы, но пил-то осмотрительно, больше пригубливал пока. Мудро втолковывал что-то собеседнику, низенькому и пузатому рыжему рокмену, в противоположность ему тощий, с полуоблезлой курчавой головой и вислым носом постановщик всех городских торжеств и шествий, нависал над ним извечно вопросительным знаком, подымал дидактический палец; вообще, их было немало здесь, евреев.Отстраненно ковырял что-то пластиковой вилкой на пластиковой же тарелке писатель Сузёмкин, крестьянкин сын, уверенно спивавшийся, нетерпеливо ждал, когда жестикулирующий бутылкой, совсем заболтавшийся график Куроедов нальет еще. Лет несколько назад рассказ его, а вернее будет сказать - физиологический очерк, очень уж кстати потрафивший перестройке, напечатал московский журнал толстый, известный во всех концах страны этой обширной и злосчастной, почему и принят сразу был Суземкин в писательские члены, книжку выпустил и совсем уж, вдвойне залютовал, задиссиденствовал, уже и перестройка стала ему тесна, широк наш человек, в особенности за чужой счет. В уверенности, что за чужой. Ничего даже близко равного стартовому шедевру своему он, правда, больше не создал, а остатки способностей, по всему судя, потратил - подобно масону - на обработку и шлифовку дикого камня своей натуры. Но не внутреннего камня - да и доберись попробуй до него, до внутреннего, а наружного именно, в чем и преуспел: завел светлую, в мелкую клетку тройку, фрондёрскую гривку на воротнике, бородку клинышком навроде бердяевской, ну и соответственные тому манеры, только что достопамятного монокля не хватало…
Нет, без иронии не получалось с ним у Базанова, как ни старайся, не обходилось. Бывать приходилось раньше в одной с ним компании, выпить не дурён был Сузёмкин, особенно же поесть любил, всё почему-то недокармливали его дома, закусь любую сметал, на колбасу - демидеал изначальный - чуть не молился. И как-то пошутилось некстати Базанову, спроста - вот оно, мол, и видно вас, либерал, социал и прочих демократов: бородка-то тово… ульяновская. Суземкин взбеленился с чего-то, кинулся драться, еле оттащили приятели.
И все бы оно ничего, живут же, кормятся люди и здесь, даром что демократия не вполне еще победила - когда б не жестокосердно не бортанули его, интеллигентски выражаясь, жена и вроде б родной, великовозрастный уже сынок, убыв на историческую родину, в обетованную, а его оставили на съеденье отечественным, раздраженным скверными предчувствиями пенатам… В неподдельном горе крестьянкин сын Сузёмкин не успел даже притвориться, что, дескать, сам не захотел уехать, - хотел, еще как хотел вырваться, наконец-то, из-под глыб… пусть даже порядком-таки полегчавших, да, но какая разница; и жестоко запил, бедолага, пропадал надолго, разве что появлялись иногда сумбурные, диковатые даже для единомышленников статейки его в демпрессе областной или сам он, как вот сейчас, обнаруживался вдруг средь какого-нибудь сборища, с а-ля фуршетом предпочтительно, надирался оперативно и опять исчезал. Но костюм как-то вот сберегал.
- Мой любимый местный персонаж, между прочим, - перехватил его взгляд на Сузёмкина Мизгирь. - Люб-бимейший!..
- Мастер местный? Булгаковский, в натуре?
- Как… как догадались вы?! - Тот остановился даже, с веселым изумлением на Ивана взирая; но это уже наигрыш был, не более того. В хорошем настроении пребывал Мизгирь - редком для него, почему-то зналось, не для таких она, легкая жизнь. Чему-то другому предназначил себя хозяин этого тщедушного тела и большой головы, подчинил тому иному все страсти свои, по-видимому немалые, никак не дюжинный, диалектически подвижный ум. Вот и в мелочах не поступался даже, одежды на какой-никакой выход не сменил, все в том же был курточном балахоне, брючках коротковатых с пузырями на коленках, шляпы не снял своей затасканной… шапки не ломал ни перед кем или чем, так это можно было понять. - Откуда?..
- Да все знают. Спит и видит себя им… мастером. Непонятым, само собой, гонимым. Чуть не Михалафанасичем самим. По части экипировки еще ничего, но тексты…
- Ну, тексты видел, листал… Подойдем?
- О нет, увольте.
- Вам будет смешно, да, но меня неразбериха в его мозгах интригует - чисто познавательно, знаете. Никогда не скажешь, что он в следующую минуту… э-э… сформулирует. Сморозит. Я пасую просто. Я тащусь!..
Их ждала Аля, на правах одной из устроительниц расчистив по-хозяйски для них угол стола, подносик пристроившая, потеснив толпящихся, гомонящих, жующих.
- Возвращаясь к смыслам, - сказала она Базанову упрямо, и Мизгирь, плотоядно управлявшийся уже с гамбургером, рассмеялся, любовно глядя на ее потемневшее, построжавшее личико. - У зеркала не спрашивают же, почему оно отражает…
- Я спрашивал, - сказал Иван. - Еще маленьким. Рукой за ним цапал… как обезьянка. И нельзя не спрашивать.
- Да?.. - И нашлась, усмехнулась: - И что оно вам ответило?
- Много всякого. Зеркало вообще мистично. Оно набито этими смыслами…
- Какими же, интересно?
- Женщинам лучше знать, - улыбнулся он ей; и подумал, они его не торопили. - Ну, не говорю уж о симметрии… не скажу - всего мира, но его основ кое-каких. О диалектике с тезисом - антитезисом, об антиномиях всяких… О метафизике мнимости, если хотите.
- С богами, выходит, так же? - Это уже Мизгирь, перестав жевать, спросил, глаза его были почти требовательны. - Симметрия? Бог - антибог, так?
- Не ловите, Владимир…
- Георгиевич, - последовал шутливый полупоклон. Шляпы не снял он и за столом.
- Не подначивайте, Владимир Георгиевич. Бог - это надмирное, сами должны знать. Вне мира этого, абсолют… в теории, по крайней мере. А мы о нашей бытовухе, грешной. Так что нет смысла о богах…
- Вот видите, Аля, как мыслят мужчины?! Без смысла - бессмысленно!.. Пожалте патент на афоризм. Не грех и обмыть, а? За редкое - по удовольствию - знакомство!..
Аля без энтузиазма подняла фужер, спокойная, но и не очень-то, было видно, довольная собой:
- Соглашусь, пожалуй; но ведь тут речь о свободе творчества - которая сама по себе. Которая может и опрокинуть заскорузлый смысл…
- Чтобы поставить на его место другой. Свой.
- Вот им-менно! И точка! - торжествующе вскрикнул Мизгирь. - Пьем!
На них зашикали, довольно пьяно уже. С другого конца застолья возвысил голос сутулый и оттого совсем уж невысоким казавшийся человек с малоподвижной по-волчьи шей, с вязким упорным взглядом, одинаково тяжелым, мерклым, на что бы он ни глядел, - Гоглачев, этой выставки творец и распорядитель главный, он же и автор тех бабьих - навалом, под Пикассо, - туловищ с вывернутыми членами и распятыми гляделками. Говорили, что он владел такой же тяжелой, умеющей навязать себя волей, и не расхристанному стаду этих крушителей смысла было ей, осмысленной, противостоять. До полного торжества, впрочем, Гоглачеву было далеко: в соседних по времени и месту штудиях работала, пила и страстям человеческим предавалась разбродная, скандалезная, но сильная братия-вольница реалистов всяческого колера, на дух не принимавшая гоглачевских "садистов", и конца распри не виделось.
Глуховатый монотонный голос Гоглачева, казалось, не одолеет шума, звяка, возгласов фамильярщины, выкриков пьяных и смеха, гулко отдающихся в заставленной стендами пустоте, даже некоей бездушности зала; но первыми-то, как ни странно, стали покорно замолкать, словно завораживаемые привычной уже им тусклой, скудной на интонации речью этой, сами бунтари кисти и резца, субъекты протеста…
- … собрались, повторяю, чтобы в очередной раз утвердить свободу личности и самовыраженья, полное и безусловное право на него. Свобода - это царица творчества и одновременно главная компонента его, без которой… Да, мы отрицаем - но отрицание так же созидательно в этом мире, как и утверждение, а черное не столько противопоставлено белому, сколько оттеняет и утверждает белое…
- Не вы у него спичрайтером, Аля? - стараясь, чтобы помягче вышло, пошутил Базанов.
- Нет. Он сам другим пишет, - сказала она серьезно, резковато даже, но впервые взглянула на него внимательней, с чем-то затаенным, темным в темных же глазах.
- Да уж, худописцы эти наши грамотешкой не слишком обременены, - Мизгирь вытер салфеткой сочные губы и бросил ее на стол, пренебреженье выказывая, - не избалованы. А идеологическое обеспечение, между прочим, всегда дорогого стоит… - Не понять было сразу, что он этим хотел сказать; и не то пояснил, не то добавил просто: - Неглуп сей человек, а это уже кое-что. Помимо даже целей, какие преследует. С дураками хуже.
- Как это - "помимо"? Средства оправдывать?
- Нет, конечно! - горячо согласился с ним, крутнул шляпой Мизгирь. - Кто спорит. Но тут другой момент, не менее важный, может: с умным столковаться можно. Умный сумеет понять - и согласится. Или не согласится, но - поймет; а это уже связь, диалог, преодоленье непонимания меж прямоходящими, отчужденья… чего-то стоит это?!
- Рискованно спорите… - усмехнулся было Базанов, чувствуя, что вино настроило его на излишне, может, благодушный лад… позволительный ли? Боком нам теперь вылезает это наше благодушие, расслабуха русская, и чем дальше, тем больше. - А не хотите вариант: умный поймет, даже согласится, а употребит свое понимание во зло? А всё понимающий и злой - это ж сатана. Даже погибельность свою понимающий, по этому… по преданию.
- А не хотите ль: истинное понимание и зло - несовместны?..
Они рассмеялись, почти одновременно, снова благодушие верх взяло, и на них опять прикрикнули, полушепотом: "Тише!" - "Н-ну, елки зеленые!".. Мизгирь сдвинул шляпу на затылок, открыв бугристый лоб макроцефала, пусто посмотрел на усмирителя одного, и тот отвернулся, нервно передернул плечами.
- …мы расчищаем место созидательной интуиции - варварски, кто-то скажет? Порою так. Беспощадно? Да, старое не хочет уходить само. Старое все думает, что оно - нестареющее… бред, маразматический склероз - ничего не болит, а каждый день новости… Старое качает права, каких у него нету.
- Экс-проприир-ровать!.. - крикнул лохматый, выбросил сжатый кулак, шевелюрой тряхнул, хвостиком волос сзади, цветным каким-то бантиком перевязанным.
- Да. Дадим старости бой, прежде всего в себе!.. Интуиция богаче и мощнее разума, а форма - враг свободы. Чувства развели… а чувство - это женщина, ведомая свиньей!..
- Сам ты свинья, - пробурчал под нос Мизгирь - беззлобно, впрочем, без особой досады. - Ну, для них-то сойдет. Знает, что говорит.
- И что малюет, тоже знает. Пикассятину.
- Вы не любите Пикассо? - с некоторым будто бы удивлением сказала Аля.
- А почему я должен его любить? Да и как-то не так вы, Аля, ставите вопрос… Навыворот. Любит ли он меня, зрителя, - вот суть в чем. А то, что не любит он меня, даже презирает, дрянь всучивает всякую, под крики клакеров наглых всучивает - это ж я шкурой чувствую. И вижу, и знаю вполне точно. То под Энгра, то… "Гернику" он выдал… в людские слезы, в кровь он плюнул! А это нехорошо - плевать.
- Но это же против… - Она пожала плечиком, глянула искоса на Мизгиря, словно поддержки ища. Какая-то была, чувствовалась зависимость ее от него - от ума, да, но и что-то еще, другое. - Вы против всей эстетики двадцатого века?
- Так уж и всей?
- Всей. - Она, похоже, опять заупрямилась. - Всех основ, заданных серебряным веком.
- Ну, значит, против.
Не хватало еще с женщиной спорить, в самом деле. Паузу, неловко зависшую, походя ликвиднул новознакомец Владимир Георгиевич Мизгирь:
- Это все ромашки - любит, не любит, плюнет - поцелует… А ларчик прост: эпоха молодится. - Налил чуть не с верхом себе, добавил им. - Под очередной занавес, конец века же.
- Да-да, потребность велика в новом, это ж чувствуется…
- Все новое да новое - а когда ж доброе?.. Поговорка, - пояснил Базанов, не обращая уже внимания на взгляды осуждающие; и пальцем ткнул в ближний угол, где на подставках, обтянутых холстом, нечто скульптурное клубилось, переплеталось и схлестывалось. - А где новое, молодость? Зады декаданса столетней давности. Типичная мастурбация, старческая…
- Кто ж возражает, - без сожаленья согласился Мизгирь - и, кажется, тем перебил что-то пытавшуюся сказать девушку. - Это самовыразжевыванье… нет, момент импотенции тут налицо. Творческой. Не у всех, но… Вы хотели что-то, Аля, я не?..
- Нет, ничего, - усмехнулась она; и в этот момент все захлопали в ладоши, закричали, даже заулюлюкали, как на дискотеке, и она в полный уже голос сказала, все усмехаясь: - Мужчин здесь мало, вы правы. Или тряпки, или…
- Или "или"? - спросил Иван: издавна, еще не понимая - отчего, не любил этих, с хвостиком волос сзади под резинку, а таких тут хватало. Для любителей заглядывать под рудимент хвоста. Хотя, может, это и не факт вовсе. Вернее, не всегда факт.
Она пожала снова плечами, пренебрежительно; но глянула пристально, это она умела. Женского, давно не девичьего было много в ней, уверенной, знающей цену себе; и связь эта, некая подчиненность ее Мизгирю только потому и заметна была, наверное, что не сходилась с ее подчеркнутой, прямо-таки кошачьей гордынкой. Да и в любом случае не уважать его было бы, пожалуй, затруднительно. А тот продолжал, своё:
- Бессилье творческое - оно в авангард выталкивает многих… забавно, да? - Чем-то занимала его эта мысль, губами смаковал ее, жмурился. И не нравилась Але, это тоже заметно было. - Доходяга - а в авангарде, марширует. А нахрап какой - пальчики оближешь!..
- Дисциплинированные, с таким-то командиром… А вы при нем - так, Аля?
- Нет, разочарую: при этом зале, - не приняла в обиду она. - Я ж искусствовед, штатный. Мы всех встречаем… вас вот тоже. - И чуть кокетливо, может, улыбнулась, блеснула зубками. - А через месяц здесь другая будет выставка - реалистов, между прочим. Обзорная, как и эта; так что заранее приглашаем. Если напишете - любое, хотя бы и разгромное, - благодарны будем.
- Спасибо, не знаю… Как-то отошел от всего этого. В экономике позорно увяз. В социологии с политикой вместе.
- Они того стоят? - сделала она то ли недоверчивую, то ль разочарованную гримаску.
- Увы, еще как стоят… Причем, в деньгах именно. Если есть что на сберкнижке - снимайте все и покупайте что-нибудь дельное, нужное… пока не поздно. И другим посоветуйте.
- Ну, какая у меня может быть книжка, - засмеялась она, - кроме Пруста или Маркеса на ночь…
- И вы так думаете?! - с живейшим интересом спросил меж тем и Мизгирь, длинные пальцы его опять оплели бутылку - встряхнул остатки, на просвет посмотрел. Шампанское он пил с видимым удовольствием.
- Думать? Да оглянуться достаточно, хоть на Польшу. Туалетную бумагу покупают на равные - по весу - дензнаки… ну, утрирую, может; но сценарий тот же, для рыночников-простецов. Для идиотов.
- Вы пугаете, Иван, - с притворной боязнью сказала Аля, без всяких меж тем комплексов и робости опуская отчество его. - И как же мы будем жить?
- Весело. Оч-чень даже весело!.. - бросил Мизгирь, оглядываясь. - Ого, господа постмодернисты хочут, кажется, оттянуться…
Сцепились Куроедов и какой-то крепыш, скульптор, что ли, а Сузёмкин пытался их разнять, что-то бессвязное выкрикивал - и, наконец, довольно ощутительно получил по бородке, что самое обидное - от Куроедова, отчего и заплакал. "Если ты график, то я - князёк!.." - орал крепыш; но никто на них, кажется, не обращал уже внимания, смотрели на возвращающегося от стендов в загородку экспроприатора прав со своей, наверное, чьей же еще, картиной, - который взывал, стараясь перекричать застольный гам: "Акт свободы! Внимание - экс-с!.. Акт свободы!.." Горящими глазами нашел средь тарелок, бутылок и объедков нож, устрашающе взмахнул им. Нож, однако, оказался столовым, с тупым закругленным концом, а холст, скорее всего, фабричной основательной выделки и грунтовки, еще советский, даже проткнуть его не получалось, - срывался акт. Наконец, нашли ему настоящий, кухонный, и под клики восторга и насмешки автор с треском вспорол холст вдоль, поперек потом, бросил нож и надел картину через голову на шею. Децибелы крика и свиста увенчали эту голову, сверкали блицы. Кто-то набухал ему полный фужер водки, сунул в слепо протянутую руку, и тот, с усилием и кое-как сместив на шее картину к краю, дотянулся обволосевшими губами до фужера и трудно выпил всё. И шваркнул об пол, брызнуло и зазвенело…
- Достойно есть, - окая нарочито и смеясь, сказал Мизгирь; и спросил запоздало: - А что за фрукт?
- Да Распопин же! С перфомансом…
- Ах, ну да… Аля, будьте умничкой, найдите-ка нам еще этого, искристого. По крайности, мы холстов ничем не портим, заслужили... одним неделаньем заслужили, заметьте, по-толстовски, кажись… Каково?!. - сказал он, обращаясь к Базанову, и тот, против ожиданья, не увидел в его маленьких глазах ничего веселого.
- Таково… - подавил он вздох. Впору на воздух было; но и там ждала, творилась все та же, по сути, неимоверная глупость, только бытовухой прикрытая, суетой и толкотней муравьиной - без их, муравьев, инстинкта. - Неумён человек и продажен, и лжив, и скучен. Человек наш как таковой. И сколько всё это может продолжаться - никто не знает. И зачем. Аля о смыслах спрашивала, чисто по-женски… маленьких смыслов хватает вроде, а главного - большого - не видно. Не складываются маленькие в большой. Не то чтобы сумма равна нулю… Ну, даже сложим опять, соберем мы страну, воедино, - а люди? Хоть их складывай, хоть перемножай - все те же. Любую сумму в распыл пустят, прожрут и… Это ум человеческий ограничен, а глупость - она безбрежна… Да с такими и не собрать. И надеяться пока не на кого, не подросла еще надежда. Тупик.
- Так серьезно? - Собеседник его, опершись на стол, глядел зорко и почти настороженно, недоверчиво даже; словам он, похоже, не привык особо верить, и правильно делал.