Близился к концу сентябрь, торжественно сверкавший позолотой созревшей листвы под синим высоким небом, порой наводил тоску хмурыми дождливыми днями. В природе почти всё так же, как в человеческой жизни. Прошло два месяца, как она оказалась соломенной вдовой, но чувство запоздалого, нарастающего недовольства и раздражения, вызванное безвольным поведением, в тот роковой день постоянно её терзало и порой закипало настолько круто, что могло хлынуть через край. Ну никак нельзя было так безропотно выпускать тогда мужа из квартиры. Непременно надо было повиснуть у него на шее, крепко прижать к себе, а если бы отбросил, бежать за ним, лечь на асфальт перед его машиной и орать во всю глотку: "Ро-омаа! Не смей быть предателем своим детям! Задержись хоть на час! Хоть на полчаса, и мы с тобой разрешим любую возникшую между нами проблему". Не за своё женское счастье и мнимое благополучие надо было ей тогда бороться, а за отца своих детей. Да что там бороться, драться надо было, не взирая ни на что. Сейчас Ксюша всё больше убеждалась, что она тогда от неожиданности испугалась и позорно струсила, отдав своего мужа, отца их троих детей, чужой женщине, и не так важно было, какими достоинствами та женщина обладает, это сущие пустяки. Сейчас чувство собственной вины перед детьми, что не уберегла их отца от предательского поступка, не давало ей покоя. Она искала выход искупить вину, прежде всего перед собой и, конечно, перед детьми, и нашла его. Она решила поехать в тот город, куда умотался её законный муж и жил теперь со своей возлюбленной. Нет, ни скандалов, ни глупых сцен она при встрече с ними устраивать не собиралась, это наповал убило бы цель её поездки к ним. К этому она сейчас морально себя и готовила, чтобы выглядеть перед ними убедительно уверенной, ни в чём не уронить перед ними своего человеческого достоинства. Ксюша знала, была почему-то уверена, что в нравственном отношении она выглядит перед ними на два-три порядка выше, чище, и они обязаны будут выслушать её до конца, как бы ни были им неприятны её слова. Она умеет правильно и убедительно говорить, так, чтобы вызывать доверие, и при встрече этого добьётся.
Решившись на такой отчаянный поступок, Ксюша успокоилась, будто покорила в одиночестве горную вершину.
Теперь ей осталось только успеть дошить новое платье и договориться о встрече со знакомыми в том городе, где жил Роман, с которыми они раньше дружили семьями. К счастью для неё, всё получилось удачно. Знакомые в тот день отмечали совершеннолетие дочери, куда был приглашён и Роман со своей возлюбленной, а тут и она, как праздничное привидение вечера, неожиданно полыхнёт своим появлением во всём блеске, и, конечно, к их неудовольствию, но тяжёлый и такой необходимый разговор непременно состоится. Это её держало в постоянном возбуждении и в то же время неприятно волновало, поскольку она совершенно не представляла, чем всё это может кончиться. Да об этом Ксюша и не задумывалась. Будь что будет. Главное, она выскажет ему, как предателю, всё, что накипело у неё на душе за эти месяцы, и за детей заступится. С презрением бросит ему в глаза горький упрёк, что у них есть родной и живой отец, и безотцовщины они не заслужили. Прошибут ли его зачерствевшую душу эти слёзные слова, она не знала, но высказать их была обязана. Как всё-таки порой бывает приятно сознавать свою выстраданную правоту, но как трудно добиться, чтобы это поняли другие.
Наконец, её платье было готово, очень красивое, а на её фигуре просто обворожительное. Осталось сделать причёску, заказать билеты на поезд и вперёд, на амбразуру. Другого выхода у неё не было. Созвонилась с давно знакомым парикмахером и пришла к ней после работы, в назначенное время. В процессе кропотливой работы над её причёской мастер неожиданно остановились и растерянно произнесла:
– Ксения Сергеевна! Да у вас же появились седые волосы!
– Где? – с искренним удивлением прошептала она и внимательно оглядела ещё не оконченную причёску.
– Да вот же, спереди, целый локон от корней седой! Что будем делать! Подкрасить?
Ксения чуть подумала, разглядывая этот поседевший локон, довольно густой, нависший над лицом и решительно, с вызовом сказала, как приказала:
– А ничего не надо с ним делать, напоказ его, как мой в жизни успех! – и невесело рассмеялась. Только на показ! Мастер удивилась, но её желание исполнила прилежно и даже с особым трогательным старанием.
Прежде чем заказать билеты, Ксения достала из сумочки свой паспорт и с интересом прочитала в нём свою девичью фамилию "Разводова Ксения Сергеевна". А ведь совсем недавно была Бояриновой. С горькой иронией отметила, что её девичья фамилия как нельзя точно соответствует её нынешним семейным обстоятельствам. Её бывший муж довольно быстро оформил их развод, нанял опытного адвоката, хотя привычных проблем, характерных для таких случаев, у них не было. От раздела имущества он отказался в пользу оставленной семьи, а с алиментами вообще проблем не возникло. Роман, как человек по природе своей честный, не позволял себе терять человеческое достоинство ни перед детьми, ни перед обществом, за исключением последнего случая. Детям она оставила фамилию их отца, справедливо полагая, что, повзрослев, дети самостоятельно решат, какую фамилию им достойней будет носить. Хорошо помнила тот печальный день, когда она с огромным трудом плелась домой после суда по мокрой после дождя улице и неожиданно подумала, что она сейчас стала "брошенкой", т. е. женщиной, оставленной мужем, как им забракованная и никому ненужная. Женщина как бы в жёны не пригодная. Так называли таких в посёлке, где прошли её детство и юность. Это народное прозвище было оскорбительным, несмываемым пятном в ту далёкую пору, но по сути правильным. Да, она сейчас как вот эта железка под ногами, втоптанная в грязь на дороге, которую никто никогда из грязи не поднимет, и её в конце концов здесь затопчут. Брошенка она и есть брошенка, само слово за себя всё объясняет, да к тому же филистерка. Вроде интересно, но не смешно.
В день отъезда с работы отпросилась пораньше и пришла домой после обеда, чтобы, не спеша собраться в дорогу и доделать кое-какие семейные дела. Однако не утерпела и снова надела новое платье, которое ей так сильно пришлось по душе, как никакое другое в её жизни. Повертелась перед зеркалом, любуясь собой, и, тяжело вздохнув, присела за диван. Стало немножко грустно от одиночества – не перед кем покрасоваться в новом платье, на сердце ощутила необычную тяжесть.
Вдруг зазвонил телефон, она подняла трубку, выслушала и с побелевшим лицом и трубкой в руке безвольно опустилась на стул, растерянная и подавленная. Телефон настойчиво издавал гудки, и она, будто испугавшись этого, торопливо положила ее на место. Сестра мужа Анна с тяжёлым чувством сообщила ей, что Роман с женой два дня назад уехали в заграничную командировку работать по контракту на три года и что он просил их не беспокоиться. Обо всём остальном он ей сообщит по телефону, чуть позднее, как устроится на новом месте. Больше ни о чём Анна говорить не стала и торопливо закончила разговор. Даже не спросила о племянниках, которых любила и скучала по ним. Растерянная и убитая этим дьявольским сообщением, Ксюша медленно и осторожно, будто боялась кого-то вспугнуть, побродила по комнате, о чём-то раздумывая, машинально подошла к гардеробу мужа и настежь распахнула створки. Было неудержимое желание во всю силушку закричать в эту безответную пустоту, где висели его костюмы, и от отчаяния зареветь, но сдержалась, увидев в углу мешок, набитый оставленными вещами бывшего мужа. Не раздумывая, с досадой сняла с себя платье, затем всё содержимое вытряхнула из мешка и молча, упорно и старательно, начала все его вещи встряхивать от пыли, чистить, гладить и снова развешивать в гардеробе на плечики. Покончив с этой работой, взяла свою обнову, расправила её перед собой, придирчиво ещё раз осмотрела, прижала к лицу и от нахлынувшей обиды расплакалась. Затем повесила платье рядом с костюмами мужа, укрыла всё это специальной накидкой, закрыла дверки и, раскинув руки в стороны, обняла их, будто прощалась со своим прошлым навсегда и во весь голос разрыдалась. "Неужели всё её семейное счастье так свободно поместилось в этот ящик?" – мелькнуло у неё. Мучительно больно и до истязания тяжело давался Ксюше разрыв с любимым мужем и той счастливой жизнью, какой они прожили с ним около двадцати незабываемых лет.
Немного успокоившись, Ксения устало прилегла на диван и печально задумалась, вспоминая всё, что с ней произошло за последние дни. Беспокоила Маша, явно начинавшая понимать, что между матерью и отцом произошло что-то нехорошее. В один из вечеров, когда они укладывались вместе спать, Машенька доверчиво прижалась к её уху и горячим шепотком спросила:
– Мама, а ты папу любишь?
Ксюша, не задумываясь, согласно кивнула головой и одними губами шепнула в ответ:
– Да.
Немного помолчав, заботливая доченька с достоинством ответила:
– Я тоже папу люблю, – и через некоторое время уснула самым приятным детским сном.
Через несколько дней снова спросила:
– Мама, а ты папина?
– Да-а, – неуверенно ответила Ксения и услышала её радостный ответ:
– Я тоже папина.
Потом Ксения об этом часто задумывалась и пришла к неожиданному выводу, что Машенька в свои пять лет понимает гораздо больше, чем можно подумать, и это надо принять во внимание, пока не поздно.
Сыновья в этот день пришли домой почему-то раньше обычного. По их виду она поняла, что они уже обо всём знают, видимо отец им позвонил или Анна успела это сделать раньше. Но для неё даже лучше было, поскольку ни к чему были им эти горькие объяснения с матерью, морально неприятные и тяжёлые для всех. Ужинали молча, лишь изредка говорили что-то незначительное, да сыновья порою исподлобья бросали на измождённую мать вопросительные взгляды, которые она старалась не замечать. За весь вечер об отце никто не сказал ни слова, и невольно им казалось, что он уехал от них в бесконечную даль, откуда никогда больше не вернётся. Это ощущение было подавляющим, нагоняло уныние тоску и овладело всеми безоговорочно. Прощаясь перед сном с матерью, они доверчиво к ней прижались и чуть дольше задержались, как бы мысленно её подбадривали: "Не робей, мама, мы тебе никогда не изменим и всегда будем с тобой". Она в ответ ободряюще улыбнулась, погладила их непослушные волосы и пожелала им спокойной ночи. К её удивлению, уснули они с Машенькой в эту ночь легко и спали так сладко и безмятежно, как спят только люди с чистой совестью. И кто бы ни поглядел на них, спящих, невольно в изумлении воскликнул бы: "Да не тревожьте сон ангелов, они сами проснутся и будут делать нам, грешным, только добро!"
Тюмень, декабрь 2011 г.
Интересная женщина
"В жизни нет границ, есть только путь, по следу которого мы идём".
Прошлым летом я отдыхала в одном южном санатории и там познакомилась с уже немолодым начинающим писателем, который в свои неполные пятьдесят ещё "смотрелся" и временами бывал понастоящему интересным при общении и добрым забавным шутником. Это милое обстоятельство нас как-то сразу сблизило, мы подружились той прекрасной дружбой, когда нравственная сторона доминирует над физиологией, и всё своё свободное время проводили вместе в разговорах обо всём на свете. Представляете: прекрасная лунная ночь, тяжёлое дыхание вечного моря, шорох прибрежной гальки под набегающей волной, и мы, беззаботно болтающие на разные темы с филисофским оттенком, ни к чему нас не обязывающие. Хрантиозно! Наверное, было в них что-то похожее на заумную философию дилетантов, а возможно, на поэзию декаданса, и жаль, что нынешняя молодёжь к этой поэзии в большинстве своём безразлична. И, как ни странно, тогда я с ним слишком много откровенничала и впоследствии жалела, что так беззаботно разболталась с малознакомым человеком. Признаюсь, он всегда был со мною предельно деликатным, но главное – умел с интересом, без притворства меня слушать, лишь изредка вставлял уместные замечания, это придавало нашему разговору большую доверительность и вызывало желание встретиться снова. Запомнился мне этот умный и интересный человек тем, что с ним никогда не было скучно, что он был умный и интересный. А главное, он не был навязчивым, и мне с ним было легко общаться. Нет-нет, только не надо думать об "этом самом". Никакого курортного романа, как это обычно бывает, или временного увлечения у нас не было и не могло быть. Мне это уже не интересно. Понимаете, в моём возрасте, далеко не старом, в отношениях с мужчинами на первое место уже выходит нравственная сторона: она во всём доминирует. А физиология незаметно, иногда с дискомфортом, уходит на второй план и вскоре вообще исчезает. Проще говоря, "физика" молодости и накопленный за жизнь интеллект медленно угасают, а чуть позже навсегда исчезают, как комета в ночном небе. Так и женский век. Был, жил, к чему-то стремился, чего-то достиг, а потом лишь падающей звездой чиркнул на ночном небосводе – и нет её. Сгорела без следа. Но вместо сгоревшей кометой жизни на земле ненадолго остаётся старушка-одуванчик со своими грустными воспоминаниями о прошлом, и больше ни-че-го.
Этот незабываемый месяц пролетел, как один день. Наше расставание было на удивление грустным и трогательным. Был тёплый день, накрапывал мелкий южный дождичек и в воздухе ощущался пряный запах освежённой дождём листвы, особенно магнолий. Мы уже длительное время стояли возле вагона и, грустно улыбаясь, как завороженные смотрели друг на друга; нас со всех сторон толкали спешащие пассажиры, а мы о чём-то говорили и не понимали смысла сказанного. Да это и не важно. Это оказалось для нас полной неожиданностью, но мы были до крайности взволнованы расставанием. Раздался третий звонок, кондуктор пригласила войти в вагон, и тут я порывисто обняла его и поцеловала в щёку. Видимо, от приятной неожиданности он густо покраснел и ответил затянувшимся поцелуем, хриплым голосом шепнул на ухо: "Я напишу вам…" Я молча кивнула в ответ и, не оглядываясь, вошла в вагон.
Он мне действительно вскоре написал. Вернее, прислал увесистую бандероль, чему я была немало удивлена и, придя домой, с волнением вскрыла её, с замиранием сердца начала читать оказавшуюся внутри рукопись.
Я её не прочитала, а проглотила за один раз, не отрываясь ни на минуту. А прочитав, в немом изумлении и оцепенении долго сидела на диване, затаённо прислушивалась к себе и не знала, что же мне теперь надо делать с этой рукописью, где была описана, в допустимых подробностях, вся моя жизнь до встречи с этим начинающим писателем. Он оказался во всём точен и аккуратен, описывая мою жизнь с моих слов, и ни в чём не слукавил. И всё же, всё же! Мне было неприятно и крайне досадно, что в той ситуации, слушая разболтавшуюся женщину, он не нашёл нужных слов, как художник, придать сочинению более благородное и приличное звучание. Хотя бы в некоторых эпизодах. Это ведь само собой напрашивалось.
Но он оказался, к моему удивлению, беспощадным человеком и описал мою жизнь только так, как слышал от меня, и понял всё услышанное в буквальном смысле. Слишком уж мало было ярких красок, полутонов, теней и полутеней, и их причудливого смешения, вышедшего из рук мастера, что только и создаёт гармоничный, законченный и запоминающийся художественный образ в произведении. А у него этого нет и в помине. И всё это, вместе взятое, создаёт довольно грустное впечатление от этой странной рукописи, виновницей появления которой я стала сама. Это произведение породили на свет те встречи с малознакомым человеком, с которым я позже рассталась навсегда. Ведь нас с ним ничто не связывало ни в прошлом, ни теперь. Так уж получилось, что моя не совсем удачно прожитая жизнь и отсутствие опыта в подобных делах, видимо, сыграли со мной такую неприятную шутку, и в результате я стала прообразом печальной героини этого грустного повествования.
Однако автору этой рукописи коротко ответила, что пусть поступает с ней как хочет. Спустя некоторое время он издал эту книгу со странным для меня названием. Я не возразила, но ни разу её и не прочитала. Обычно неинтересно бывает читать свои старые письма, как будто лишний раз заглядываешь в прожитую жизнь. Почему-то настроение от этого всегда портится. Мне остаётся только ждать весточки или отзыва на мои откровения, описанные в этой книге. Всё интересней будет жить в необычном ожидании чего-то приятного, волнующего, что, впрочем, может, и вовсе не случится. Не зря говорят – надежда умирает последней. Подожду, потерплю. Не впервые.
Скажу немножко о себе. После окончания истфака университета поезд несёт меня к будущему месту работы, в небольшой городишко, затерявшийся в таёжной глухомани. Золотистый август – мой любимый месяц, когда вся природа благоухает спелостью, зрелостью всего, что должно было вырасти и созреть за короткое местное лето под благодатным солнечным теплом. Какой густой и спелый аромат, настоянный на лесном разнотравье и созревших хлебах, доносится с желтеющих полей, наполняет и пьянит меня. Какие чудные запахи, какие неповторимые краски дивного леса, полыхающего разноцветьем. И всё это стремительно мелькает за мутным окном вагона несущегося поезда! И какое раздолье, какое необъятное пространство стремительно летит мне навстречу, и перед всем этим великолепием я замираю в оцепенении, как букашка, которую уносит в неизвестность.
Сижу, не шелохнувшись и с тихой грустью наблюдаю за очаровавшим меня пейзажем уходящего лета, которое изобразил на своём вечном полотне самый талантливый в мире художник – матушка-природа. Всё остальное, что создано руками и умом даже самого гениального живописца, кажется подделкой этого чуда. Нахожусь в каком-то непривычном для себя онемении и будто в испуге жду, когда это колдовское великолепие за окном закончится и начнётся то, чего я больше всего боюсь и неумело стараюсь это скрыть от случайных попутчиков. Пытаюсь, но не могу вспомнить станцию, чтобы назвать кондуктору, где мне нужно будет сходить. Наконец, с трудом вспоминаю и на всякий случай записываю в блокнот. Поезд, не спрашивая меня, замедляет ход и, видимо, на нужной станции скоро остановится. А мне хочется этот момент насколько возможно отдалить. Я боюсь остановки и всей душой желаю, чтобы поезд мчался и мчался в неизвестность, где моей станции нет ни на одной карте, и чтобы за окном мелькала всё та же чарующая красота, с которой так не хочется расставаться.
Наконец, поезд останавливается на каком-то полустанке с густыми кустарниками, высокой травой и огородами. И среди этой густо-зелёной и беспорядочной неразберихи сиротливо проглядывают почерневшие крыши редких домиков, почти вросших в землю. Один домик желтеет сквозь листву жёлтыми деревянными стенами, и я направляюсь к нему. Читаю вывеску и убеждаюсь, что это и есть та станция, где мне нужно сойти. Кругом никого не видно. Одуряющая глухомань. На душе зелёная тоска, на глазах слёзы. Мне хочется заплакать, и я в одиночестве плачу на крылечке этого жёлтого домика, с чемоданом в руках и в полной растерянности. Никто меня не встречает, и никому я здесь, видимо, не нужна. Где-то спросонья хрипло загорланил сорванным голосом петух, а под крыльцом, на котором я стою, лениво тявкает дворняжка.