Наконец, набравшись решимости, открываю дверь и с опаской вхожу в тесное помещение, где за старым неухоженным столом сидит полная женщина и что-то жуёт. Тут же на столе находится белый телефон, весь засиженный мухами, и рядом с ним небольшая рация, которая изредка попискивает и мигает разноцветными огоньками. В затянувшемся молчании, как мне кажется, мы долго смотрим друг на друга с удивлением и даже испугом. Видимо, её поразило моё неожиданное вторжение. Видимо, никто из посторонних сюда давно не заглядывал. Наконец, охрипшим голосом спрашиваю:
– Как мне попасть в город и найти среднюю школу?
Женщина молчит, но жевать перестаёт. Я добавляю для пущей уверенности:
– Я по распределению сюда в школу направлена после окончания университета и не знаю, как в город попасть.
Наконец, женщина выпрямляется за столом, принимая начальственный вид, кивает в сторону и невнятно говорит с полным ртом:
– А тута сразу за леском, как по тропинке его перейдёшь, город и начинается. Только по дороге не ходи, грязно там и в твоей обувке не дойтить. А там выспросишь у людей, они и скажут, как до школы добраться.
Я в растерянности спрашиваю:
– А какой-нибудь транспорт разве в город не ходит?
Женщина в ответ улыбается во весь рот и, чуть хохотнув, отвечает:
– Да с чего ему ходить-то, когда нужды нет? Кого тут – каких-то пятьсот метров. Все пешком идуть с поезда и на поезд. Нам-то, местным, привычно. Так что трогай, милая, на своих двоих и дотащишься до места, куда тебе надо. А у людей-то спрашивай, не шибко стесняйся, про свою школу, они и укажут, а то и доведут такую расписную красавицу. Особенно местные ухари. Они и чемодан поднесуть, а где надо – и саму перенесуть на руках через грязь. Её у нас повсюду хватает. Поживёшь подольше, привыкнешь. Сразу-то тебе здесь всё внове будет. Да ничё, обживёшься. Не ты первая, не ты последняя. Каждый год так. Отработают годик – и нет их, будто ветром сдуло. Еслиф, конешна, замуж за местного ухаря сдуру не выскочит. Шибко много у нас здесь для молодых тоски и унылости. Да девка ты, видать, умная – сама во всём разберёшься. Так что время зря не теряй, милая, двигай к месту, может, кого и застанешь в школе.
Ох уж эти памятные мне пятьсот метров, когда мне пришлось тащиться с тяжёлым чемоданом по таёжной тропинке в так называемый город, уставшей и обозлённой на всех, кто приневолил меня сюда ехать. Сейчас мне всё кажется, что не будь в моей прошлой жизни этих злополучных пятисот таёжных метров, которые я с превеликим трудом тогда преодолела, моя жизнь сложилась бы иначе. Надо было в тот же день мне вернуться домой, в привычную жизнь, и моя женская доля наверняка сложилась бы счастливо.
Но что толку сейчас думать и предполагать. Что случилось – то случилось, и ничего уже в своём прошлом изменить нельзя. Приходится только удивляться, с каким прилежным упорством я пыталась тогда начать самостоятельную жизнь в тех необычных условиях, в которых прежде никогда не оказывалась, и ничего у меня из этого не получилось. Вернее, получилось, но очень и очень скверно.
В учительском коллективе школы меня уважали за открытый и дружелюбный характер, за весёлость нрава и, конечно, за хорошие знания, полученные в университете, которые я довольно успешно применяла на практике, чем очень удивляла своих старших коллег. Пользоваться общежитием я отказалась и сразу же, на второй день своего приезда сняла комнатку у одинокой женщины, очень крупной телом и с грубым голосом, которую звали необычным именем Феодора. Она проживала в добротном и уютном домике, который оставался очень тёплым даже в самые лютые холода, какие здесь подолгу держатся.
Долго не проходила обида на родителей. Я просто отказывалась их понимать. Как это они, умудрённые житейским опытом, оба опытнейшие педагоги, причём папа был тогда директором средней школы, а мама преподавателем математики, решились меня отпустить одну в такую немыслимую глухомань, куда ссылали тогда только заключённых! О чём они думали и на что надеялись, когда принимали такое решение? Я постоянно задавала себе эти вопросы и не находила на них ответа. Хотя, как мне тогда казалось, своих родителей я знала и понимала хорошо, да к тому же их безумно любила и жалела, что они в преддверии старости остались одни, без меня, единственной их дочери. Да тут ещё другая беда на меня навалилась, от которой я не знала, как избавиться.
Ко мне совершенно неожиданно стали привязываться ухажёры, да ещё без приглашения приходить ко мне в гости вечерней порой, иногда сразу по несколько человек. И надо было по укоренившимся местным понятиям всем оказывать гостеприимство и обязательно выпивать с ними рюмку спиртного за знакомство, иначе не отстанут, да ещё затаят обиду. А обижать гостей, даже незваных, здесь считается верхом неприличия, и такого человека перестают уважать. Однако выручила хозяйка, понимая моё состояние. Теперь на звонок в калитку ограды хозяйка открывала сенные двери и зычным голосом кричала новоявленным гостям: "Она только что ушедши к подружкам", – и резко, с грохотом закрывала дверь, а на доносившиеся из-за ограды вопросы не отвечала. Или в другом варианте: "Ушедши к врачу" или "Не пришедши со школы". И постепенно навязчивых ухажёров заметно поубавилось, хотя самые настырные хитрецы искали любой повод, чтобы проникнуть в дом и даже иногда наведывались в школу. Но там на страже был директор школы, непререкаемый здесь авторитет, и они его побаивались. В то далёкое время посторонние по школе праздно не болтались.
Худо ли, хорошо ли, но моя самостоятельная жизнь здесь постепенно налаживалась, вот только душевного спокойствия я в себе не ощущала. Тревога, поселившаяся во мне с первого дня приезда в эту глушь, так и не проходила. Мне казалось, что отсюда я никогда не выберусь, или сойду с ума от скуки и тоски по родным, или хуже того – сдуру выйду замуж за местного ухажёра. И буду вынуждена жить в добротном деревенском доме за высоким забором и под постоянным надзором злых псов, которые имелись здесь в каждом подворье. Тогда и придёт конец моей беззаботной и счастливой молодости, всем моим прекрасным и крылатым мечтам о самом счастливом будущем. И этого, как мне казалось тогда, я была вполне достойна, а вдруг этому будущему, не суждено будет сбыться!
Вот в таком безрадостном настроении я дотянула до Нового года; в дни каникул собиралась съездить к родным, но очень боялась, что обратно уже не вернусь и своим родителям доставлю этим поступком много огорчений. А доставлять им огорчения мне очень и очень не хотелось. Напротив, я всё придумывала и придумывала, чем бы их порадовать в свой первый приезд. Очень уж мне хотелось их поразить каким-нибудь необычным сюрпризом, да так, чтоб они просто млели от восторга. Эта голубая мечта меня так захватила, буквально опьянила, и я просто не находила себе места. Хотя даже мысленно представления не имела, что б такое выбрать, чем всё-таки удастся осчастливить одиноких родителей. Странным и необъяснимым было моё тогдашнее состояние. Даже спустя много лет почему-то неприятно об этом вспоминать. Да, не зря говорят: "Кто ищет, тот обязательно найдёт". И не важно, удачная это будет находка, или напротив; главное – найдёт.
Так уж тогда получилось, что на предновогоднем городском бале-маскараде я познакомилась с одним молодым человеком с безупречными манерами, довольно остроумным и с приятной внешностью. А буквально через три дня, совершенно неожиданно для себя и для своих знакомых, вышла за него замуж, чем наповал сразила свою хозяйку, с которой к тому времени успела подружиться. Муж мой, Ярослав Эдмундович Мечик, работал на местном лесокомбинате старшим технологом, считался в своей среде талантливым инженером, с научным складом ума, склонным к науке и уже в то время был кандидатом технических наук. Ему прочили блестящее будущее, что меня на первых порах радовало.
Своим скорым и неожиданным замужеством я так поразила свою хозяйку, что она кровно на меня обиделась и перестала со мной здороваться. От этой её непонятной причуды я растерялась и так и не смогла тогда найти причину столь странного ко мне отношения. Феодора могла ведь и поздравить или посочувствовать, да не дрогнуло её сердце милостью ко мне. Хотя на нашу свадьбу я ходила её приглашать вместе с мужем, но она наотрез отказалась и не объяснила причину своего довольно неприличного отказа.
После старожилы вскользь напоминали мне, что я, вот так выходя замуж, нарушила какой-то местный обычай, и за это меня просто перестали уважать, даже здороваться. Это меня поразило, и я обиделась, посчитав их мнение пережитком прошлого. Как после догадалась, видимо, большинство местных жителей состояли из старообрядцев, и свои религиозные каноны они свято почитали, порою переносили на своих знакомых, с кем из-за близкого соседства подружились и кому доверяли.
Было у меня тогда запоздалое подозрение, что кто-то из авторитетных жителей подобрал мне в мужья одного из местных ребят – подходящего, по их мнению, жениха, а я, непонятливая, их надежд не оправдала. Об этом мне с упрёком намекнула обиженная Феодора, когда я приехала к ней за своими вещами, но значения этим словам не придала, пока в полной мере не почувствовала отчуждённое к себе отношение.
С этим необычным сюрпризом, которым я обзавелась так неожиданно даже для себя, мы к моим родителям к Новому году не поехали и после тоже, но тут нашей вины не было. Папу тогда срочно положили в больницу на операцию. Договорилась с мамой по телефону, что приеду к ним со своим подарком после выписки папы из больницы. Мне было немного грустно на нашей скорой свадьбе, которая состоялась в новогоднюю ночь в местном дворце культуры. И в праздничном, весёлом многолюдье мне тогда почему-то хотелось плакать, хотя вечер должен был стать для меня радостным и счастливым.
Вообще я умела блеснуть перед гостями: в своё время довольно легко окончила училище по классу вокала, танцев, а под папиным руководством прекрасно освоила игру на пианино. И в тот вечер я как безумная, будто отчаянно пыталась отомстить кому-то за своё скоропостижное замужество, с небывалой дерзостью старалась блеснуть на свадьбе всеми своими талантами, чего прежде никогда себе не позволяла. А иногда я вытанцовывала такие "штуки" из своего репертуара, что все гости замирали от восхищения, потом неожиданно взрывались оглушительными аплодисментами и разноголосо и хором кричали "горько". При этом мой муж бледнел, и у него от волнения дёргались губы. Ему почему-то было стыдно за моё поведение, и он дрожащим шёпотом умолял: "Ну, довольно, Мариночка! Перестань! Я боюсь за тебя. Ты же невеста. Держись скромнее".
Я его почему-то не слышала. Для меня он неожиданно оказался таким же чужим и посторонним человеком, случайным поклонником, как многие знакомцы на обычных студенческих вечеринках – бывало такое в недалёком прошлом. Да, мне действительно почему-то было горько и до содрогания тоскливо, а в глазах застыли слёзы, которые я так тогда и не выплакала. Не перед кем было слёзы лить, вот и сдержалась. Как ни прискорбно это сознавать, но мои чувства к этому человеку, моему мужу, не всколыхнула любовная страсть во всём её "хрантиозном" величии, как это иной раз бывает в жизни. После свадьбы я долгое время пребывала в подавленном состоянии и всё никак не могла понять причину: что меня побудило так необдуманно и опрометчиво выйти замуж за человека, которым я немного увлеклась и никогда бы не полюбила? Это были слишком мучительные для меня раздумья, они вконец меня измотали, и я потеряла покой. Казалось, что у меня в голове – как в доме Облонских, всё смешалось. И меня это не на шутку пугало – как бы действительно не тронуться умом.
Муж мой меня совершенно не понимал, у него бы слишком научно-практический склад ума, а педантизм в любых мелочах иногда выглядел издевательским. К тому же он постоянно болел простудой, чем вконец вывел меня из терпения. Как мужчина он чем-то был похож на комнатный цветок, который если на улицу вынесешь – сразу гибнет.
К моему глубокому неудовольствию, он абсолютно ничем не походил на моего папу и моим представлениям о настоящем мужчине не соответствовал, а был полной противоположностью – эдакая неприметная и заурядная посредственность. Прежде всего в духовном плане. Ведь кроме папы я тогда настоящих мужчин ещё не встречала. Особенно меня изумляла, а потом и начала возмущать его душа. Она была глуха к чужой боли и страданиям. Даже ко мне, его жене, которая вскоре должна была родить ребёнка. А это, согласитесь, любого порядочного мужчину ко многому обязывает. Тем более, если речь о человеке, искренне влюблённом в меня с первой нашей встречи. Это была такая правда, которая меня не радовала, а всё больше удручала, и я искала выход из этой глупейшей ситуации, в которую вляпалась по собственной глупости. Однако выход нашла: домой писала редкие и коротенькие письма, избегая подробностей о своей личной жизни. И мои родители тоже меня не баловали длинными письмами, обходились без нравоучений в адрес взрослого чада. Наверное, они были правы. Там хорошо знали меня и понимали, что подобные советы совершенно бесполезны, зачем себя утруждать.
Его родителей я так хорошо не смогла узнать, хотя полгода прожила с ними под одной крышей. Муж иногда в шутку, иногда всерьёз называл их "мои чекисты". Возможно, они всю жизнь отработали в одном из лагерей, которых здесь было неисчислимое множество, давно вышли на пенсию и счастливо доживали свой век с единственным сыном, их надеждой и опорой.
Что это были за чекисты, я не знаю, но меня они или побаивались, или стеснялись, но старались встреч со мной избегать и разговаривали только на кухонные темы, почему-то всегда шёпотом. В их тесноватой комнатке держался стойкий запах валерьянки и ещё чего-то очень неприятного. Наверное, как у всех старых людей. Не могу сказать, были они довольны мною как своей невесткой или нет. Видимо, как умные чекисты они это предпочитали от меня скрывать, от мужа тоже ничего не могла добиться, но мне свёкры не мешали.
Признаюсь, мне жаль было с ними расставаться. Я даже чувствовала себя перед ними в чём-то виноватой, а в чём – не знаю. Скорее всего, мне как женщине было жаль стариков, покорных судьбе, которые провели всю жизнь в этой удручающей глухомани. Другой причины не нахожу.
И снова, как год назад, торопливо стучат колёса поезда и за мутным стеклом вагонного окна мелькает до боли знакомый пейзаж родимой сторонки. Жаркий июль, самый разгар лета. В вагоне нестерпимо душно, и я, вся потная, жадно ловлю открытым ртом свежие струйки воздуха, проникающие в полуоткрытое окно в соседнем купе плацкартного вагона. Сижу недвижимо, со стороны, наверное, похожа на каменный истукан, устроилась на нижней полке, обняла большой живот обеими руками и безотрывно смотрю в окно, почему-то глупо улыбаюсь и сама не знаю – чему. За откинутый столик я со своим животом не вмещаюсь и, когда надоедает смотреть в окно, устало кладу голову на столик, закрываю глаза и несколько минут отдыхаю. Но это мне только кажется, что отдыхаю.
На самом деле перед закрытыми глазами снова и снова назойливо встают минуты мучительного прощания со стариками и мужем, которое произошло чуть более часа назад, и возврата мне уже не будет. А я по-прежнему чему-то улыбаюсь, хотя можно было бы и всплакнуть. Ситуация обязывала. Но нет. Дерзкая ухмылка не сходит с моего окаменелого лица, будто я случайно и коварно обманула этих людей, только сейчас свой обман обнаружила и от полной неожиданности не знаю, что с этим можно поделать.
До сих пор ощущаю безжизненно холодные руки его родителей, чуть приметные всхлипывания и мелкие-мелкие слезинки, горошинками скатывающиеся по их морщинистым лицам. И последние, невыносимые для меня слова: "Сына-то нашего не бросай. Он ведь хороший у нас. Ты ещё толком его не узнала". Чтобы не расплакаться, я в спешке выбегаю на улицу, где меня ждёт служебная машина, за рулём которой сидит мой муж: насупленный, настороженный и неразговорчивый.
Пока ехали до площадки, где останавливается поезд, не сказали друг другу ни слова. Я понимала, что его самолюбие моим самовольным отъездом было до крайности уязвлено и мешало ему нормально со мной разговаривать – человек он был болезненно честолюбивый.
Одного не могу понять и по сей день – откуда и каким образом они узнали, что я от мужа уезжаю навсегда. Ведь об этой моей затаённой мечте я ни с кем и никогда здесь не разговорила, тем более с мужем. В вагоне он бесцеремонно растолкал суетящихся пассажиров, усадил меня на нижнюю полку ближе к окну и, взглянув воспалёнными глазами, ещё больше побледнев, срывающимся голосом глухо сказал: "Надумаешь вернуться, сообщи – приеду, заберу, – и напоследок прошептал, – подумай, может, вернёшься?" Я молчала, как партизан на допросе, низко склонив голову, понимала, что эти мучительные минуты для нас обоих кажутся вечностью, пыткой. Не дождавшись моего ответа, он торопливо выскочил из купе, и больше я его никогда не видела. Вот такой характер. Грустно и больно об этом вспоминать, а вспоминается.
Дома, к моему удивлению, было всё как обычно. Почти ничего не изменилось, только папа сильно исхудал после болезни, да и мама заметно сдала. Неумолимая старость и на них успела наложить приметный горестный отпечаток, и у меня от жалости к ним дрогнуло сердце. Я расплакалась в их объятиях, да так, что еле успокоили.
О моём замужестве и беременности в первые дни после моего приезда они ни разу не спросили. Меня это сильно огорчило, глубоко задело моё болезненное самолюбие, будто я у них оказалась гулящей девкой, не сумевшей достойно прожить и года без их присмотра. Однако не выдержала табу, молча наложенного родителями на эту деликатную тему. Как-то вечером, после ужина, когда все собрались вместе, в старой гостиной папа сел за пианино и начал наигрывать разные мелодии и в основном почему-то грустные. Тут я и решилась высказаться перед ними начистоту обо всём, что со мной случилось и что так наболело на сердце и искало выхода, чтобы облегчить душевные муки, терзавшие меня в родительском доме всё это время.
Мне казалось, что без этого откровенного разговора с родителями я не имею права у них жить, делать вид, будто со мной ничего не произошло. По своему воспитанию на откровенную фальшь я не была способна. И только начала дрожащим голосом свой искренний монолог, как папа резко захлопнул крышку пианино, повернулся ко мне и, глядя, прямо в глаза, сказал, заметно волнуясь: "Вот что, доченька! Мы с мамой всё знаем, понимаем тебя, как всегда понимали, сочувствуем тебе и особо не тревожимся за твоё будущее. И очень хорошо, что ты родишь дитя. Мы будем любить твоего ребёнка до конца нашей жизни. Это будет нашей отрадой и приятной заботой в старости, а то так можно скорёхонько сгинуть от пенсионерского безделья. Обещай мне, что об этом ты больше никогда нам говорить не станешь". Я пообещала, расплакалась и бросилась ему в объятия.
Так мы и стояли втроём, обнявшись, возле пианино, сдержанно плакали, что-то невнятное торопливо говорили, перебивая друг друга, потом снова плакали, и, когда успокоились, на душе у всех стало легко и светло.
Это был самый памятный вечер всей моей жизни. Такого счастливого момента у меня больше никогда не было. Через два месяца я родила дочку, которую по папиному настоянию назвали Сашей. Хотя имя это мне почему-то не нравилось, но папиной просьбе я отказать не посмела.