Наверное, это давнишняя его знакомая, неожиданно вспомнила о нём и своим присутствием решила в это праздничное утро скрасить ему одиночество. Но как она попала в квартиру? – вот что подумал Егор и пришёл к выводу, что, видимо, уходя, не запер дверь на ключ. Такое с ним и раньше случалось. Но какая же она всё-таки прелестная душенька, что решила навестить его в это трудное для него время и, наверное, терпеливо поджидает. Представил, как она в праздничном одеянии и с причудливой, изумительной причёской сидит в его широком кресле и ждёт встречи с ним. Наверное, не случайно подол её праздничного платья чуть откинут в сторону, оголяет обворожительные ножки, от которых глаз не оторвёшь, да и не надо их отрывать. А из полуоткрытых бархатных ресниц на него доверчиво и призывно смотрят озорные глаза, зеркало её открытой души. Знает он, пробовал, опасно в эту душу нырять, можно и не вынырнуть, но без раздумий спешит к ней, уверенный, что прожитая жизнь заметно притупила остроту его чувств к ней, так что вынырнуть удастся. Но тут неожиданно снова послышался укоризненный голос его Ангела-хранителя: "Слышь, Егорка, раб Божий! Тебя этось, куда опять занесло, старая орясина? Всё блудишь и блудишь по земле, как неприкаянное, бродячее облако по небу! Свой путь, данный свыше, забыл, что ли? А ну ступай по нему, да не обольщайся, чадо, грешными мыслями и пустыми надеждами, а кайся, кайся, да осеняй себя крестом Божиим!" В смущении Егор с ним согласился. Открыл дверь, вошёл, и его охватило горькое разочарование, он даже недовольно поморщился. Оказывается, в прихожей не выключен ночник, а в полумраке комнаты никого нет. Егора охватило разочарование, на лице появилось кислое выражение, душу стала обволакивать вселенская тоска.
За кухонным столом он в одиночестве и тяжёлом разочаровании выпил ароматный кофе и задумался, как бы ему удачнее окончить размышления "Утреннего странника", о котором начал писать ещё в прошлом году. Немного был сердит на своего Ангела-хранителя, что не позволил ему в это новогоднее утро свободно и всласть помечтать о прекрасной женщине. Ну, скажите на милость, кто ещё может доставить мужчине столько захватывающих наслаждений, удовольствий и земного счастья, как не женщина? Да никто. Ну почему об этом нельзя помечтать наедине с собой, если приятно? Пусть я грешник, согласен. Но без грешников не бывает и праведников. Стало быть, он хоть и похож на орясину, как показалось Ангелу-хранителю, но ведь живой же человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Да, он привык за свою жизнь не только восхищаться женщинами, но и умело за ними ухаживать, ведь из его жизнелюбивой души ещё не выветрилась влюблённость, которая стимулирует жизнь, наполняет радостью, и большого греха он в этом не видит. Домыслить ему снова не дал заботливый Ангел-хранитель: "А ты, чадушко, не ухмыляйся, не ухмыляйся, душа твоя окаянная, и не богохульствуй, Егорий. И говорю тебе, кайся грешник, кайся, от мыслей о прелюбодеянии, навязанных тебе дьяволом во зле. Изгоняй их из себя, осеняя крестом божиим, и молись, блудный грешник, истово молись, свои грехи-то замаливай!" Егор смиренно согласился, привычно осенил себя крестом и принялся дописывать своего "странника".
Конечно, написал он не очень-то весёлую историю, но только для тех, у кого доброе отзывчивое сердце, способное любить и прощать. А в потёмках своей взволнованной души приятно затеплилась слабая надежда, что, возможно, его мысли и благородные чувства могут в это раннее и праздничное утро, на миг соединиться с любящей душой другого человека, и они вместе воспрянут над серостью будничной жизни. А есть в этом грех или нет, душе милостиво подскажет Ангел-хранитель, и она, его душа, своего Спасителя всегда услышит и отзовётся. Вот в чём дело.
Только не сердитесь, друзья мои, на Егора, утреннего странника, что своими невесёлыми размышлениями не дал вам выспаться в самую рань нового года. Так получилось.
С наступающим Новым годом, друзья!
Тюмень, ноябрь 2012 г.
Заботушка
(Потешинка)
"Ты где это, доченька, сегодня столько времени пропадала? – выговаривает мать своей повзрослевшей дочери, явившейся к ней после полудня. – На даче работы невпроворот, а тебя всё нет и нет!" "Да я, мама, с Лёшкой дембелем вот туточки, в тенёчки кусточков трошечки поболтали, просто так, понарошку", – слегка удивлённо отвечает дочь. "Ты смотри у меня, девонька, как бы в этих кусточках не забрюхатела, ведь заботушки после не оберёмся". – "Да ты шо-о, ма-ама! Я ж не дура, штоб с понарошки забрюхатеть". – "Да то-то и оно, что дурой можешь оказаться!" – "Ну ты даё-ёшь, м-аама-а! Ну-у даё-ёшь! Надо же такое мне сказать… Это вообще, вообще!" – с гордым достоинством отвечала ей возмущённая дочь.
Тюмень, 2001 г.
Неинтересный мужчина
В ту давнюю пору Станислав Ильич Дерюгин, тридцати семи лет от роду, работал в крупном нефтяном объединении, впоследствии ставшем частной компанией, в должности заместителя генерального директора по научной работе и внедрению в производство научных технологий, соответственно, возглавлял большой отдел по этому направлению. К тому же был кандидатом технических наук и уже несколько лет как готовился к защите докторской.
Но работа над диссертацией подвигалась медленно – он был слишком перегружен по работе. Хорошо, что его жена, Лидия Ивановна, работавшая начальником другого отдела, здесь же, в аппарате управления, была человеком необычайного трудолюбия и целеустремлённости, весь обширнейший материал для кандидатской, а теперь и докторской в основном сама для него и подбирала. А зачастую, не церемонясь, его подгоняла. К тому же ещё и в очередной июльский отпуск по графику его не отпустили вместе с семьёй, и жена с дочерью-подростком два дня тому назад отправилась без него. Поехали в Казахстан, к его другу студенческих лет, который работал там директором крупного конезавода и по тем временам жил роскошно. Ещё зимой он приглашал его к себе провести отпуск с семьёй и попить целебного кумыса, который в изобилии выпускал конезавод, да вволю накупаться в чистых, как слеза, озёрах и позагорать на золотистых песчаных пляжах с их первозданной чистотой. Это было заманчиво, и они по вечерам в волнующих подробностях обсуждали дома предстоящий семейный отпуск в ожидании долгожданного лета.
Дообсуждались! Нафантазировались! С нескрываемым раздражением и досадой раздумывал он о постигшей его неудаче с отпуском, и настроение в то памятное утро было самое паршивое. Хуже, наверное, и не бывает. На его рабочем столе привычно высились стопки толстых папок с важными документами, требующими срочно принять по ним решения и расписаться. Но он всё никак не мог приняться за привычную работу. Будто ждал кого-то. Однако никого из подчинённых он пока к себе не приглашал, да ещё в самом начале рабочего дня, когда сам ещё ни в чём не разобрался и внутренне не настроился на рабочий ритм. Даже привычно не заглянул в исписанный еженедельник. Предстоял нелёгкий день.
Где-то глубоко внутри, с самого утра, как зашёл в свой кабинет, беспокойно и навязчиво ощущал уверенность, что какое-нибудь неприятное дело непременно должно у него сегодня всплыть. И он терпеливо раздумывал над этим, перебирал по памяти нерешённые дела, иногда отрешённо смотрел на рабочий стол, мысленно уйдя в себя, будто прислушивался к чему-то неожиданному и таинственному. На этот раз, как и раньше случалось, интуиция его не подвела. Неожиданно в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в кабинет вошёл его заместитель, а позади него шла какая-то женщина с пышной причёской и миловидным лицом. Дерюгин сперва на неё и внимания-то не обратил.
Оказалось, что заместитель привёл к нему для знакомства новую сотрудницу, недавно принятую на работу на должность старшего инженера отдела. В этот отдел Дерюгин давно подбирал человека опытного, с безупречными знаниями по специальности, соответствующего занимаемой должности. Вот наконец ему нашли такого специалиста. Дерюгин потерял дар речи, когда рассматривал её, стоявшую перед ним, всё сильнее смущаясь её обольстительной и неотразимой красотой. Он почти не слышал того, что говорил ему заместитель, а тупо уставившись на женщину, до неприличия долго её рассматривал и ничего не соображал, пока они не вышли. Лишь запомнил, что звали её Нальминой. Тут-то он и был сражён наповал. Всё, что требовалось, чтоб очаровать, было при ней и на ней. От всего увиденного он безрадостно задумался. Вспомнил, как один ныне забытый философ высказал по этому поводу слишком заумное мнение, что "понятие красоты лежит в личности ценителя, а не в самом предмете". Слишком уж показённому звучит для такой темы, как красивые женщины. Сам Дерюгин не был красивым человеком, а скорее привлекательным, но женщины его всегда ценили за исходящую от него мужскую силу и обаяние, чувствовали это своим обострённым нюхом за версту. В его молодые годы женщины легко шли с ним на контакт, увлечённые его весёлым характером и остроумием, и ценили его именно за эти качества.
А с приёмом на работу этой красавицы, похоже, придётся смириться. Тем не менее его смущало одно обстоятельство – с такими вызывающе красивыми женщинами он был хорошо знаком в былые годы и знал им цену. "Может ли эта красулька быть умным человеком и хорошим специалистом?" – задавал и задавал он себе этот трудный вопрос, в волнении расхаживая по кабинету. Да так и не пришёл к окончательному выводу, решив завтра с утра обсудить этот вопрос с заместителем и ознакомиться в отделе кадров с её личным делом. Уж очень ему не хотелось, чтобы при тех проблемах, число которых росло с каждым днём, и их срочно нужно было решать, эту должность занимал слабый специалист, ни к чему не способный, пусть даже и неотразимой красоты.
"Первым делом самолёты, ну а девушки, а девушки потом", – невесело повторил он слова некогда знаменитой песни и, тяжело вздохнув, уселся за рабочий стол решать неотложные проблемы, которым не было видно конца.
И как он ни пытался в этот волнующий день сосредоточиться и углубиться в работу, ему никак не удавалось. Обаятельный образ Нальмины, так взволновавший его при их знакомстве, безвылазно сидел у него в голове и мешал вникнуть в работу. Наконец, он не выдержал этого дьявольского наваждения и, придумав какой-то пустяковый вопрос, с тяжёлым сердцем зашёл в общий отдел, где за рабочим столом, склонив головку с пышной причёской, сидела Нальмина, углубившись в какие-то документы.
Надо признаться, что Дерюгин редко позволял себе заходить в свой отдел без важной и спешной надобности, а тут приспичило так, что самому перед собой было стыдно за такую минутную слабость, как ему казалось. При его появлении Нальмина, будто заранее зная об этом, внимательно на него посмотрела (какие очаровательные глазки!) и приветливо улыбнулась, как бы давая понять, что всё понимает, сочувствует, но помочь ничем не может.
Но этим не кончилось. Потом в течение рабочего дня он ещё дважды заходил в отдел по самым надуманным причинам, чтобы только взглянуть на неё и, может быть, успокоиться наконец. Но это не помогало. Ему казалось, что она его постоянно манила и притягивала к себе, как магнит, своим колдовским очарованием, и он внутренне ощущал, что обречён теперь на ежедневные страдания, только чтобы её видеть.
Вечером после работы он зашёл в ресторан и основательно приложился к стопарю, чтобы расслабиться и избавиться от любовного наваждения, в пьяном, безграничном вольнодумии разрешить сложившуюся ситуацию в свою пользу, насколько это будет возможно. Ясно было только одно – им надолго овладел душевный дискомфорт, и без моральных и нравственных потерь не обойтись.
Долго сидел в этот вечер Дерюгин за ресторанным столиком и порою то ли от привалившего счастья, то ли от нежданной беды блаженно улыбался сам себе в опьянении, которое приятно облегчало накопившуюся душевную тяжесть.
По своему жизненному опыту он сразу почувствовал и был уверен, что между ним и Нальминой протянулась невидимая, неразрывная нить, пока очень тонкая, но связавшая их сердца с первого взгляда. Ох, как он понимал и чувствовал этот вроде бы мимолётный растерянный взгляд женщины, и говоривший гораздо больше, чем можно было наболтать за весь вечер о её тоске и исстрадавшейся душе. И рано или поздно эта невидимая нить притянет их друг к другу, и они окажутся в близости, той необычайно восхитительной близости, которая и делает людей в этой жизни по-настоящему счастливыми.
Понятно было, что ему не надо заходить в их отношениях слишком далеко в первый вечер их знакомства. Не надо бы нам забывать одну библейскую истину, что женщина когда-то была сотворена из ребра Адама. Вот после той его роковой ошибки и появилась женщина в нашей жизни, и этот обольстительный грех, вконец нас одолевший, и не можем его отмолить у Всевышнего уже много веков. Наверное, и не надо. Но как ему, Дерюгину, было устоять против неодолимой тяги к прелюбодейству в отношении любой красивой женщины? Уж о таком-то самоистязании он никогда не задумывался, не допускал этого и не жалел о своей легкомысленности. С какой-то непривычной для себя грустью сейчас упивался Дерюгин невесёлыми размышлениями о женщинах безо всякой пользы для себя. Вот такие раскрепощённые мысли навеял ему в хмельную голову этот вечер в ресторане, где он сидел в одиночестве и не жалел об этом.
Но неизбежное и мучительное похмелье всегда беспощадно выметает из головы всю пьяную дурь, несовместимую с реальной и трезвой жизнью, неумолимо требовательной, жёсткой, а порою и жестокой. И забытые на время проблемы выползают наружу, требуют к себе ещё больше внимания. Конечно, в пьяной эйфории можно мечтать о чём угодно, особенно сидя в ресторане, если не думать о завтрашнем дне со всеми его неизбежными заботами и проблемами.
В этом, наверное, и заключается суть нормального человека – жить не фантастическими мечтаниями, а повседневными заботами о хлебе насущном, как жил он, Дерюгин, всю свою жизнь, будучи от природы человеком волевым и практичным, умеющим достигать поставленной цели. Далеко не каждый способен на такое. Но Нальмина, Нальминушка! Она не такая, как все. Она другая, совсем другая. Как же она его околдовала, потрясла душу с первой их встречи, что он, Дерюгин, мужчина с сильной волей, потерял покой и уверенность в себе. "Что-то нужно срочно предпринять к сближению с ней, чтобы избавиться от этих терзаний и мучительных раздумий о ней", – озадаченно размышлял он и пытался найти удобный повод для этого. Но эти пытливые и любопытные глаза и уши сослуживцев, особенно в его отделе, всё-то они видели, слышали и о многом догадывались непостижимым образом – это приводило его в смущение, а порою и плохо скрываемое раздражение.
За эти волнующие четыре дня с момента их знакомства он случайно повстречался с Нальминой в безлюдном коридоре раза три и сумел с ней переброситься несколькими словами. Но после каждой такой короткой встречи на душе у него было радостно и тепло, и он улыбался сам себе загадочной и счастливой улыбкой. "Как всё-таки мало надо в этой жизни для человеческого счастья", – с лёгкой грустью думал он и в волнении мечтал о следующей встрече. К счастью, никаких шагов для того ему предпринимать не пришлось.
В субботний короткий рабочий день он, к его изумлению, неожиданно увидел её за проходной, чуть впереди, в некотором отдалении. Долго не раздумывая, окликнул. Она, обернувшись и увидев его, остановилась и подождала, когда он к ней подойдёт. Как же мило она ему улыбнулась, какой-то чуть виноватой улыбкой, прижав обе руки к груди, и вопросительно посмотрела на него изумительными глазами. Дерюгин дрогнувшим голосом сказал ей, чуть склонив голову:
– Извините меня, Нальмина, за дерзость, но я пока свободен от семейных обязательств и по вечерам скучаю, поэтому приглашаю вас в ресторан провести со мной вечер. Надеюсь, не откажете мне в этой маленькой просьбе?
Нальмина чуть смутилась, потом улыбнулась и, тяжело вздохнув, ответила:
– Вы знаете, Станислав Ильич! Мне трудно решиться на этот шаг, рискую показаться вам безвольной и непорядочной, но решаюсь.
Дерюгин от неожиданности даже растерялся, слушая и любуясь ею, потом мигом воспрянул духом, и его мужественное лицо невольно засияло счастливой и радостной улыбкой. Он взял её под руку, и они в спешке направились к его служебной машине.
По пути она продолжала:
– Я здесь так одинока! Так одинока! У меня пока ещё нет здесь хороших знакомых, и мне тоже невообразимо скучно по вечерам. Можно с ума сойти от вынужденного одиночества и безделья. Я снимаю комнату в частном доме почти на окраине города, и там не с кем даже слово молвить. Надеюсь, вы это понимаете, Станислав Ильич, и, наверное, извините меня за моё легкомысленное согласие пойти в ресторан?
Дерюгин извинил, всё понял, и его душа, измаявшаяся за эти дни, пела и ликовала, как на молодёжном фестивале, а с лица не сползала сияющая улыбка счастливого и заботливого мужчины. Только машина тронулась, Нальмина попросила Дерюгина подвезти её домой, чтобы переодеться в вечернее платье, он без раздумий согласился.
В машине, стесняясь шофёра, они разговаривали только глазами, но хорошо понимали друг друга.
В изумительно прекрасном вечернем платье Нальмина выглядела чудным видением, будто воссияла из поднебесья, чтобы своим божественным ликом отпускать вину земным грешникам и при этом одарять их просветлённые души своей красотой и молодостью. Дерюгин до глубины души был потрясён её неотразимым очарованием. Иногда он искоса подглядывал, как длинный разрез платья, когда машину трясло на ухабистой дороге, оголял её круглые коленки, похожие на гладкие, розовые холки молодых поросят, и она стеснительно их закрывала и некоторое время придерживала руками, но при разговоре забывалась, и её колени снова оголялись.
Чуть розоватые, тронутые загаром, они до крайности взволновали Дерюгина, и он с трудом отрывал от них глаза, вдруг посоловевшие, как у сытого кота. Но его душа уже пела гимн победителя, и это ещё больше распаляло его воображение – он думал о том, что будет после ресторанного застолья. Он больше молчал в машине, пока не доехали до ресторана, где только после выпитой рюмки обрёл привычную в таких случаях уверенность в себе и радостное настроение, которое не покидало его весь вечер. Сидя за богато сервированным столиком, близко наклонялся к её лицу, готовый обжечь его поцелуями, но сдерживался и в меру остроумно шутил с ней, а танцуя, нежно прижимал к себе её послушное тело и буквально пьянел от нахлынувшей на него бесшабашной весёлости, как в молодые годы.