Ничего подобного с ним, казалось, никогда не случалось. Это наступил тот самый момент истины в жизни Дерюнина в его наивысшем нравственном проявлении, когда все остальные звуки были приглушены, и он их просто не способен был слышать и различать. Он полюбил эту женщину мгновенно, будто пронзённый молнией, глубоко и преданно, и как говорит опыт жизни – подобное случается с человеком только раз в жизни. Этот неожиданный момент всепобеждающей любви застиг его врасплох и овладел им без остатка. "Лови жар-птицу, Дерюгин, она в твоих руках", – в ликующем порыве надрывалось и победно трепетало его сердце. Значит, так тому и быть. А всё, что было в его жизни до этого, невольно забылось и тенью унеслось в неведомую даль, чтобы не мешать его счастью, негаданно нагрянувшему в самую зрелую пору его жизни. Из ресторана они вышли в полночь и такси не сумели поймать, но в то время это было обычное дело для их города. Провожать её пришлось пешком, и временами они останавливались на дороге, в страстном порыве обнимались и целовались и не заметили, как ночное небо закрыло грозовыми тучами, сгустилась темень. Им казалось, что этой мучительной дороге конца не будет, тем более на полпути их прихватил водопадный ливень, и они вмиг промокли до нитки. Спрятаться от яростно бушующей грозы было негде. Она сняла босоножки и подала ему, затем подняла выше колен вечернее платье и пустилась бежать, шлёпая босыми ногами по лужам, словно приглашая его следовать за ней. И Дерюгин побежал, бережно прижимая к груди её босоножки, млея и задыхаясь от охватившего его восторга и радости. Так они, промокшие и продрогшие, устало ввалились в её комнатёнку с крохотной кухонькой, где и одному-то человеку было сложно уместиться. Нальмина поспешно переоделась в своей спальне в красивый халат, прихорошилась, а другой халат подала ему, наряд оказался ему до колен, и она, глядя на него, от души рассмеялась. И тут же, взглянув друг другу в глаза, они порывисто бросились друг другу в объятия. Всё остальное поглотила тёмная грозовая ночь.
Где-то недалеко на стройплощадке бухал сваебой, отчётливо доносился шум проходивших поездов и утробные гудки электровозов. Они этого не слышали и не могли слышать. Однако чтобы автору до конца быть справедливым и последовательным, он просто обязан отметить, что в эту первую, самую счастливую для них ночь в их комнатёнке долго поскрипывал старый диван и неприлично вздрагивали цветочные горшки на подоконнике. Остальные звуки, заполнявшие пространство, было совершенно не разобрать, ни тем более их невозможно было описать. Да и не надо этого делать, чтобы не портить настроение ни себе, ни догадливым читателям.
Влюблённые же видели только слепящие всплески молний, синеватым отблеском озарявшие помещение, да будто застывшие в неестественном испуге свои лица, и, казалось, что бушующая гроза с трескучими громовыми раскатами раскалывала небо над крышей дома, ещё больше вдавливала их в диван. Порой от испуга они застывали в объятиях, будто грешники, застигнутые врасплох непрошеным свидетелем, в ожидании возмездия от разбушевавшейся стихии. Как всё-таки слаба и беззащитна человеческая плоть против грозного буйства природы!
Кто-то из великих сказал, что к добру и порядочности должен стремиться каждый человек в своей жизни, как бы порою она ни складывалась. Да онто, Дерюгин, был в это счастливое для него время вне этих мудрых рассуждений, выше их и значительней по своему внутреннему содержанию и глубине самых нежных и трепетных, заполнивших его без остатка чувств к этой необычайно красивой, доброй и умной женщине. Ему казалось, что любовная страсть вознесла его на такую немыслимую высоту, что горизонт перед ним послушно раздвинулся, стал шире, дали стали светлее, а природное земное разноцветье – ярче и выразительней. И даже порою казалось или мерещилось, что люди, его окружавшие, все были счастливыми, как и он сам, светились радостью и упивались красотой жизни.
Но, к его удивлению, неожиданно на светлом горизонте их любви временами стали появляться и чёрные тучки, они омрачали его настроение и вызывали в нём непонятное чувство тревоги и беспокойства. Совершенно неожиданно ему назойливо стала вспоминаться его армейская молодость, и он начал иногда видеть кошмары, из-за которых постоянно не высыпался и на работе чувствовал себя весь день разбитым, быстро утомлялся. Хотя со своей женой, с Лидией Ивановной, всегда спал крепким, здоровым и беззаботным сном и утром просыпался бодрым, энергичным и с хорошим настроением. И с чего бы это вдруг ему начал постоянно вспоминаться один очень памятный эпизод из его армейской жизни? Хорошо помнилась, даже сейчас, та тёмная и звёздная украинская ночь, тихая, лунная. Будто наяву виделись ему высоченные пирамидальные тополя, густая зелень фруктовых садов, и среди этой благоухающей красоты – белые хаты небольшого села, возле которого стояла их воинская часть. А он, солдатик срочной службы, лежит с юной девчушкой под кронами густой яблони в её домашнем саду, и они в безумной молодой страсти горячо обнимаются и целуются. Он в волнении ощущает тепло её неподатливого молодого тела и её испуганный, задыхающийся шёпот: "Та тожь нэ надо! Та туда нэ можно! Та слухай вже! – и сдержанный девичий вскрик, – ой, мамочки-и!" И по какой же немыслимой причине из такой дали прилетел этот сон в дни опьяняющей его влюблённости? Попробуй угадай. Да ни за что!
Просто непостижимо, почему это взволновавшее его воспоминание вдруг нахлынуло в одну из этих ночей и после несколько дней не выходило из головы. Потом вспыхнул в памяти, не к ночи будь помянутый, другой случай из недавнего прошлого, надолго засевший в памяти. Вспомнилось одно нудное партийное собрание аппарата управления, на котором секретарь парткома Вольдемар Исхакович Шульман произносил привычно заунывную речь и при этом до раздражения невероятно гнусавил, явно подражая кому-то из тогдашних "царедворцев". Это был его бывший сокурсник, которому он не раз в пору их студенческой молодости прилюдно давал по морде за хамское и циничное отношение к сокурсницам, и никогда об этом не жалел.
В своей речи Волька, как его звали в институте, не только до раздражения гнусавил, но и довольно часто, обращаясь к присутствующим, употреблял фразу "Просцице друзьзза" в таком вот необычном произношении, и это Дерюгина раздражало. Он вскипел, резко встал и, без извинения перебив его речь, бросил из зала:
– Вольдемар Исхакович! Ну откуда ты это слово "просцице" выкопал? Ведь так его произносят только пидарасы из голубого бомонда, и тебя, как секретаря парткома, оно не красит", – смутился, что высказался сгоряча, и в волнении сел на стул, не сводя глаз с партийного вожака. Знал же, что за такую "заботливость" ему сверху могли и по башке хорошенько дать. Зал ахнул, отрывисто хохотнул и выжидающе смолк. Волька побледнел, хищно уставился на Дерюгина и глухим, почти безжизненным голосом объявил короткий перерыв. На беседу наедине в коротком перерыве Волька его не пригласил. Дело запахло керосином, и настроение Дерюгина заметно испортилось, но ненадолго.
После перерыва собрание продолжалось в обычном порядке, как будто ничего не произошло. Волька умел дипломатично держать удар, по крайней мере до поры до времени.
Однако в его невыносимой гнусавости была одна удивительная и неприятная особенность. Он презрительно гримасничал и раздражающе гнусавил только с подчинёнными, а с высоким начальством переставал. Впоследствии был уличён в махинациях по распределению дефицитных тогда автомобилей, заморских полушубков и ещё чего-то ценного. Понятное дело, что под суд его не отдали, а всего лишь перевели в другой город в такое же объединение на солидную должность и таким деликатным образом от халявной кормушки "важняка" – партийца отлучили.
Своих партийных проходимцев всесильная партия под суд тогда не отдавала, берегла их для скорого будущего, где они и развернулись во всю свою нерастраченную силушку, как их выучила партия.
К чему бы это так настырно лезли в его голову, всегда занятую более важными делами, эти воспоминания, о которых он давно забыл? Да и не было у него желания их вспоминать. А вот на тебе! Прут и прут, как волны взбесившегося моря, окатывают его с ног до головы, да так, что в неприятную дрожь бросает. Знобит его душу все эти дни, изнывает сердчишко от чего-то. Всё-таки не зря говорят, что жизнь – это не те дни, которые прошли, а те, которые запомнились. Это, наверное, справедливо, если говорить о его сегодняшнем состоянии.
Но эти волнующие воспоминания и всё прочее моментально улетучилось, как дым в ветреную погоду, после вчерашнего одуряющего сна, где он впервые увидел свою жену и почему-то без дочери, что его не на шутку встревожило. Это был, наверное, провидческий сон. Будто стоит он перед женой в их кухне, и она, с побелевшим лицом от гнева и стыда за него, сквозь зубы сухо выговаривает ему, как приговор зачитывает: "Пойди сейчас же в ванную и, может быть, кое-что отмоешь у себя, да не забудь зубы почистить. Но знай, свою низменную душонку ты передо мною никогда не отмоешь. Если смогу этот срам пережить, то жить с тобой попробую, но этого подлого предательства тебе не прощу. И запомни! Бывший Дерюгин для меня навсегда умер, а потрёпанного, как ты сейчас, уважать никогда не буду! Тьфуу! Какой ты чужой и отвратительный!"
Дерюгин, как всегда в подобных случаях бывало, покорно отмолчался, поскольку давно убедился, что его жена всегда бывала права, а он, Дерюгин, нет. Да что об этом зря талдычить. У многих так бывает. И ничего – не кашляют.
Тем не менее нехорошим предчувствием он был озабочен до крайности, но Нальмине ничего не рассказал, даже виду не подал. Однако в его душе давно прижилась и укоренилась практичная мыслишка на все случаи жизни – мол, время всё вылечит и наверняка выправит эту неприятную кривизну на коротком отрезке его жизненного пути, как и у других обязательно исправляет. Эта мысль его всегда обнадёживала, придавала уверенности и самообладания в любой ситуации. О любви к Нальмине и намерении на ней жениться он решил сказать жене в один присест, в первый же день её приезда, а до этого дня решил об этом не думать, чтобы понапрасну своё сердце не тиранить. Это пока удавалось, но Дерюгин подзабыл, что в один присест можно решить только одну пристигшую человека проблему – в туалете, а эту подобным образом не решить. Иногда ему казалось, что его жене Нальмина понравится, и она в глубине души будет гордиться, что такая красивая и умная женщина отдала ему предпочтение, но виду, конечно, не подаст, понятное дело, из гордости. Ну и пусть. Это её проблема.
Но тучки на горизонте их пылкой любви всё сгущались и сгущались, и наплывали одна за другой, ближе и ближе. И Дерюгин мрачнел. Как-то при разговоре о детях Нальмина случайно, а может, и намеренно намекнула, что у неё есть трёхлетний сынок, родившийся калекой, и что сейчас он находится на попечении её престарелых родителей, но рано или поздно его придётся забирать к себе, как только вопрос с квартирой уладится. Дерюгин был потрясён этой новостью до глубины души и стыдливо отмолчался, сделав вид, что для него это не препятствие. Нальмина посмотрела на него с тревогой и озабоченностью и не стала продолжать этот неприятный разговор. Дерюгин за всё время их знакомства так ни разу и не поинтересовался её прошлой жизнью. Ему, как порядочному мужчине, было стыдно её об этом расспрашивать. Порой ему казалось, что за ней тянется такой длинный шлейф разных тайн, что он попросту боялся туда влезать, чтобы лишний раз не нарушать своего душевного спокойствия, которым так дорожил. Если сочтёт нужным – сама расскажет, решил он. Но его Нальминушка в этом отношении, как умная женщина, была сдержанным человеком.
Однако ему, Дерюгину, нестерпимо хотелось выведать, каким это образом ей, приезжей издалека, никому здесь незнакомой, сразу удалось устроиться к ним в аппарат управления на солидную должность, куда за просто так человека с улицы никогда не возьмут. Да к тому же и квартиру пообещали, чего в её ситуации, да и в любой другой без поддержки влиятельного чиновника невероятно трудно было добиться. Ему даже необходимо было это знать как её начальнику. Но кто он, этот загадочный чиновник, её покровитель, осталось тайной.
Хотя этот щепетильный вопрос он так ни разу ей и не задал, однако тот постоянно вертелся у него на языке и не давал покоя. Что-то в ней было такое необъяснимое, что ни в коем случае нельзя было без опаски задавать такой вопрос и не вляпаться в неприятность, а может, что и похуже получить. Это его возмущало, но он терпел. А тучки всё наплывали и наплывали, и сдавливали Дерюгина со всех сторон, оставляя всё меньше светлого пространства вокруг него. Как-то в разговоре с Нальминой Дерюгин случайно похвастался, что ей, в общем-то, повезло в жизни, что она встретила его, Дерюгина, мужчину достойного во всех отношениях. Не случись этого, её жизнь здесь наверняка сложилась бы несчастливо. Нальмина немного помолчала и с тяжёлым утомлённым вздохом, морщась, ответила, что её бывший муж, Дормидонт Кузьмич, был не хуже его, Дерюгина, и они даже чем-то похожи друг на друга, но она с ним жить не стала, развелась и от греха подальше уехала сюда, в северный край. От растерянности Дерюгин умолк и как-то сник, потом без слов возмутился и пришёл в ярость, но молча, про себя. Как она посмела его, Дерюгина, сравнивать со своим бывшим мужем! Какое невежество и нахальство с её стороны! Как можно было так беззастенчиво повести себя с ним, Дерюгиным, её возлюбленным? Безмолвные вопросы в адрес Нальмины сыпались от него один за другим, бестолково смешивались, в ярости налетали друг на друга, но оставались без ответа, поскольку Нальмина о них даже подозревать не могла. Немного успокоившись, Дерюгин начал привычно, как это делал на работе, анализировать сложившуюся ситуацию во всех её подробностях.
Да, она южанка, экспрессивная, яркая, обременённая традициями тамошней культуры и обычаями, идущими из глубины веков. Как известно из древней истории, на протяжении многих веков благословенное Причерноморье завоёвывали и порабощали разные народности из разных стран. Одни завоеватели слабели, приходили другие, оставляя там частички своей культуры, традиций и обычаев, и всё это за многие века невообразимо перемешалось, образовало симбиоз разных культур и традиций, разобраться в них обывателю совершенно невозможно. И как охвостье далёкого прошлого, непривычно звучат нынче для нашего слуха их имена и фамилии.
"Ну что это за Копейкина Нальмина Генриховна. Если она Копейкина, то при чём здесь Нальмина, да ещё Генриховна. Тут и немецкие корни, и татарские, и русские. Как это всё невообразимо перемешалось! В каких закоулках нашей истории это случилось? Из каких немыслимых вековых глубин всё это пробилось наружу и дошло до наших дней? А бывший её муж? – Дормидонт Кузьмич! Ну причём здесь Кузьмич, если он Дормидонт? – в необычайном раздражении, тяжело размышлял Дерюгин. – Да более нелепого сочетания и в каноническом перечне русских имён и фамилий не найдёшь! Это же замороченный детектив, а их он никогда не читал, это же очевидная дрянь, глупейшая трата времени. Да и какая ему разница, в конце-то концов, кого и как нынче звать и величать? Он любит и любим, и катись они все за баню, куда хозяева Нальмины сливают помои в яму. Такто верней будет", – и Дерюгин заметно повеселел и внутренне подобрел.
Да и вообще, рассуждать о том, правильная или неправильная та или иная фамилия, соответствует она или не соответствует чему-то надуманному, неприлично для человека, потому что тем самым показывает его полное невежество и бескультурье. Но надо быть осторожным, очень осторожным, чтобы ненароком не обидеть носителей редких имён и фамилий, особенно среди знакомых.
Как всё-таки стремительно и неудержимо летит время, особенно для человека, увлечённого любимым делом или неотложной и важной работой. А влюблённый человек и совсем не замечает окружающей его действительности, а о времени и вовсе забывает. Но жизнь во всех её проявлениях всё-таки тяжёлая обуза для большинства из нас, рано или поздно кончается и хорошее, и плохое, и неумолимая судьба уносит человека в пугающую неизвестность.
Однако Дерюгин не очень-то задумывался над такими глубокомысленными вопросами и привычно жил своей жизнью чрезвычайно занятого на работе и влюблённого в красавицу Нальминушку человека. О дурных предчувствиях, порою его одолевавших, просто не хотелось думать, да и весомых причин и времени для этого не было. Он похудел, осунулся и внешне чуть постарел, хотя чувствовал себя превосходно. К его изумлению, Нальмина выглядела ещё прекрасней, и он внутренне радовался этому, но ей об этом ничего не говорил и только удивлялся своей скрытности, можно подумать, он завидовал её цветущему виду.
Как же не хотелось Дерюгину думать о возвращении жены из отпуска и предстоящем невыносимо тяжёлом разговоре с ней, однако он невольно стал подсчитывать дни, оставшиеся до её приезда. В тот памятный день, будь он проклят, до приезда жены из отпуска оставалось пять суток. День как день, но какой-то неуютный и скучный. В то утро он весь будто увял, и взгляд его стал настороженным, заметно потух. Нальмина заметила и заботливо спросила об этом. Не желая вмешивать её в свои проблемы, он нехотя сослался на усталость, и от неприятного разговора с ней о скором приезде жены увернулся.
Однако у него сложилось впечатление, что Нальмина необыкновенным чутьём любящей женщины догадывалась обо всём и тактично не хотела лишний раз бередить его встревоженную душу. Было немного обидно за своё одинокое страдание.
На следующий день после работы он заехал домой, где не был около недели, чтобы забрать накопившуюся за это время почту. Встретила его уборщица, маленькая злая старушенция, и, ехидно прищурясь, в хитроватой ухмылке вручила ему кипу газет, технический журнал и телеграмму, которую он в спешке засунул в карман брюк и торопливо ринулся к выходу. Злая старушенция всё-таки успела вдогонку крикнуть: "Гуляка! Домой-то надо заглядывать, пока жинка с дочкой, не приехавши!" Полученную телеграмму он хотел сразу прочитать в машине, но в присутствии Нальмины не решился, а после забыл. Дома, пока Нальмина занималась приготовлением ужина, Дерюгин просматривал газеты, как неожиданно в их дверь требовательно постучали, и служащая почты вручила Нальмине телеграмму и молча удалилась. Нальмина с беспокойством вскрыла телеграмму, затаив дыхание, мигом пробежала её глазами и, облегчённо вздохнув, с гордостью посмотрела на Дерюгина сияющими от радости глазами. При этом её красивое лицо стало таким по-детски радостным и счастливым, его озарила такая милая, добродушная улыбка, что он залюбовался ею, но тут неожиданно вспомнил о своей телеграмме, и внутри него что-то жалостливо дрогнуло. Он растерянно посмотрел на Нальмину таким беспокойным и тревожным взглядом, что та, не подозревая о его телеграмме, в радостном порыве бросилась к нему, смяла газету в его руках, со всей страстью прижалась и начала его обнимать, целовать и восторженно приговаривать: