– Дерюгин! Милый Стасик! Завтра мы с тобой будем такими счастливыми, такими счастливыми, что ты себе даже не представляешь! Мои родители – это такие люди, это такие люди, что ты и вообразить себе не можешь! Но завтра всё узнаешь и на себе почувствуешь. Приезжают-то они с моим бедненьким сыночком, Тарасиком, моим кровинушкой. Представляешь? Как же я по нему соскучилась! Как соскучилась! О боже! Ведь ночами просыпалась и подолгу плакала! Знал бы ты о моём горюшке! Стасик? Радость моя! Голубок мой ненаглядный! Как же мы будем с тобой счастливы, пока мои любушки будут у нас гостевать!
Потом, немного успокоившись, легко вздохнула и добавила непривычно властным голосом:
– Завтра к девяти поедем в аэропорт встречать наших родных. Готовься, Дерюгин.
Дерюгин же в безрадостном предчувствии налетевших, как буря, событий, был так ошеломлён услышанным, что окаменел лицом да так и сидел безмолвно на диване, не пошевелился, с того момента, как Нальмина восторженно поделилась с ним своей радостью. При этом в охватившем его оцепенении он с тревогой думал о собственной телеграмме, не имея возможности её тут же прочитать. Только сердце бешено колотилось, будто хотело вырваться из его тесной груди. Нальмина неуверенно села на стул и, с немым удивлением вскинув чудные брови, вопросительно посмотрела на опечаленного Дерюгина и дрожащим, плаксивым голосом вкрадчиво спросила:
– Так, ты шо-о? Не рад чи шо-оли-и? Хучь бы вид показал, бесстыжий! – всё более, волнуясь, жалобно выговаривала она ему и, видя его угрюмость, с тяжёлым сожалением выдохнула: – Господи-и! Ты – как мой бывший семейный тиран, Дормидонт Кузьмич! Тот из-за своей вечной злой угрюмости ну никакошенькой радости в жизни ни разу мне не выказал, когда у меня иногда от любви и жалости к сынуле кружилась голова и хотелось петь плясать во всю моченьку.
При этих словах Дерюгин живо встрепенулся, сердитыми глазами уставился на Нальмину и с откровенным раздражением выпалил, будто боялся, что она его перебьёт:
– Я прошу тебя больше никогда так унизительно не сравнивать меня с Деградантом Кузьмичом! Я не Деградант Кузьмич, а, как тебе известно, Станислав Ильич, и ничего общего у меня с ним нет и быть не может! – довольно резким тоном закончил он.
Нальмина удивлённо посмотрела на Дерюгина и, задыхаясь от смеха, сквозь слёзы спрашивала:
– Как ты сказал? Деградант Кузьмич, что ли? – и так нехорошо расхохоталась, что ему стало не по себе. Сквозь хохот и слёзы она неотрывно смотрела на Дерюгина и не то спрашивала его, не то твердила для себя, чтобы запомнить это имя, так поразившее её взволнованное воображение: – Деградант Кузьмич! Деградант Ильич! Ой, как хорошо и точно ты назвал его, и себя-а! Ну надо же! С ума можно сойти, – обиженно повторяла она.
И так расхохоталась, а потом разревелась, что Дерюгин не на шутку испугался, решив – с ней, должно быть, началась истерика, которой он никогда в жизни не видел. Нальмина с трудом подняла от стола голову, моляще посмотрела на него заплывшими от слёз глазами и, кашляя и задыхаясь, показала рукой на дверку комода. Он догадался, кинулся туда, достал пузырёк с валерьянкой, накапал в стакан довольно много, подбавил воды и поднёс к её губам. Она с жадностью выпила снадобье, чуть посидела, тяжело склонив голову на стол, а потом с трудом встала, обессилено его обняла и доверчиво к нему прижалась.
Он с сожалением и лёгкой неприязнью подумал, что она оказалась экзальтированной женщиной. Проще говоря, с придурью, от чего, наверное, и сынок калекой родился.
Это неожиданное открытие его неприятно поразило. "Так истеричный человек обычно ухохатывается перед близкой бедой", – с тревогой подумал раздосадованный Дерюгин и судорожно вздохнул. Тут же в спешке подготовил постель, помог ей раздеться, заботливо уложил, накрыл её одеялом и, сославшись на пристигшую нужду, поспешил в уличный туалет. Там торопливо включил свет, почему-то закрыл дверь на защёлку и, прочитав телеграмму, обомлел. Завтра в шесть утра поездом приезжают его жена с дочкой. Получалось, как в самом паршивом застарелом анекдоте. Расскажи кому – не поверят. Для него было совершенно ясно, что жене кто-то из коллег по работе сообщил о его романе с новой сотрудницей, вот она и сорвалась с отдыха на неделю раньше и поставила его, Дерюгина, в невероятно скандальное положение.
Первым его порывом, к собственному изумлению, было немедленно бежать домой и приготовить квартиру к приезду жены, но интуиция подсказывала, что так опрометчиво поступать в этой ситуации нельзя. Надо всё обстоятельно проанализировать, время пока позволяет, а после принимать решение. Уйди он сейчас домой, Нальмина снова закатит истерику, а хозяева вызовут скорую, и всё это приведёт к неприятному для него резонансу или скандалу на работе, чего он, как умный и порядочный человек, всегда избегал. Дерюгин в тяжёлом раздумье нехотя поплёлся в дом к Нальмине, ещё плохо соображая, что он должен непременно сделать этой ночью, чтобы достойно выйти из этой паршивой ситуации с наименьшими моральными для него потерями. Нальмина находилась в дремотном состоянии и тяжело дышала, иногда икала и по-детски всхлипывала. Он лёг рядом и чуть от неё отстранился, насколько позволяли размеры дивана. Она протянула руку к его голове, легонько потеребила за волосы и одними губами с усилием прошептала: "Извини, Стас, что такое со мной случилось. Не беспокойся обо мне. Ладно? Я сама со всем справлюсь", – и убрала руку. Услышанные слова будто оледенили его душу, с такой невыразимой тоской и отчаянием она это сказала, что Дерюгину стало не по себе, и он надолго замолчал.
Ему неожиданно показалось, что в этой тёмной ночи он остался в сиротливом одиночестве, бездумно и предательски навсегда потерял самого доверчивого друга. Он притих, затаив дыхание, испугавшись этой мысли. Пересилив минутную слабость и чуть повернув к Нальмине голову, он долго и пристально вглядывался в красивые черты её лица, расплывающиеся в вечерних сумерках, будто пытался их навсегда запомнить. Его постоянно смущали и вызывали жалость её нетронутое возрастом простодушие и почти детская доверчивость – качества, свойственные людям честным и добрым, но непрактичным и даже опасным для себя и семьи в нашей сегодняшней жизни. Да с её-то внешностью – это сущая беда. Горе слёзное.
Неожиданно подумалось: видимо, не зря говорят, что чуткое сердце женщины загодя предсказывает беду, и это моментально отражается на её поведении. В наступающей ночи в постели рядом с Нальминой он был необычно возбуждён, но предельно собран и рассудителен, а мысли работали чётко, как часовой механизм. Однако сердце по-прежнему бешено колотилось, и от боли в висках раскалывалась голова. "Как бы не околеть в её постели", – тревожно подумал он и попытался самовнушением ослабить прихватившую его головную боль и острые покалывания в области сердца, которые затрудняли дыхание. После нескольких упражнений это ему, кажется, удалось.
Ему легко бывало скрывать от Нальмины свою мимолётную грусть, незачем было скрывать любовь к ней, но труднее всего оказалось скрыть равнодушие, вдруг охватившее его к ней, но она чутким сердцем уловила в нём эту перемену, только осознать все горькие последствия ещё не успела. Прежде всего, ему нужно со всей беспощадностью тщательно проанализировать всё, что произошло между ними с первого дня их знакомства, и только после этого принимать решение, как выйти из этой глупейшей ситуации.
Однако вспоминать он начал с того памятного вечера, когда они оказались на этом диване в горячих объятиях. Тогда, он в волнении, предательски дрожащим голосом жалобно умолял её:
– Ну Нальминушка? Родненькая! Как же у нас с тобой сегодня суммарно получится, в принципе? А, Нальминушка? Слышь, родная! А раскрасневшаяся Нальмина, задыхаясь от охватившей её страсти слабо и податливо ему сопротивлялась и горячим волнующим шёпотом, судорожно выдыхала, прижимая его голову к своей груди.
– Только как между мужем и женой, Стасик! Только так, мой родной!
Возникла короткая пауза и Нальмина, видимо, истолковала его молчание как согласие. Но ведь он, Дерюгин, как примерный семьянин и порядочный человек согласия ей на это тогда не дал, "чтобы как "между мужем и женой"". Это принципиальный момент в их сегодняшних отношениях. Конечно, их любовная связь крепчала и благополучно продолжалась в последующие дни, но она этот вопрос перед ним уже не ставила, видимо, свыклась с мыслью, что они с того вечера стали мужем и женой. А он, оберегая её и своё душевное спокойствие, этот разговор не начинал, избегал нежелательного с ней обострения. Он и не заметил, как его страсть к ней к концу месяца их близости начала незаметно остывать и вспоминать ему об этом было неприятно. Странно. И не надо бы взыскательному читателю обывательски по̀шло воспринимать начавшиеся так необычно их интимные отношения и язвительно их осуждать. Ну не мог он тогда, задыхаясь от охватившей его страсти в её объятиях, просить, чтобы она ему в долг дала! Глупо и не смешно. Между ними всё произошло логически последовательно и безупречно с любой точки зрения. И лишние раздумья по этому поводу не нужны. Но сейчас, вне всякого сомнения, в этот драматический момент, в связи с получением телеграммы от жены он вправе самостоятельно принять крайне необходимое решение в отношении Нальмины в неожиданно сложившейся ситуации. Пусть его поступок будет даже аморальным, а может и с роковыми последствиями, но он поступит так, как решил, чтобы в дальнейшем можно было избежать возможных осложнений в личной жизни от нежелательных последствий необычного с ней разрыва отношений. "Извини, Нальминушка, но другого выхода у меня сегодня просто нет", – виновато подумал он и тяжело, но сдержанно вздохнул. Он уже знал, как поступит, на что он решился с тяжёлым сердцем, подчиняясь вынужденной необходимости. Ему оставалось только придумать вдохновляющие слова, чтобы в роковую минуту его душа не дрогнула. Но времени на это уже не было. Близился рассвет, а с ним развязка, морально тяжёлая, почти, невыносимая. Неожиданно ему вспомнились чьи-то слова, очень подходящие для этого случая и способные вдохновить его на совершение задуманного поступка. И он их повторил несколько раз, чтобы не забыть. "Всё-таки интересные люди эти женщины! Ведь сколько тяжелейших проблем для мужчин они создают! Попробуй реши их, как они хотят. Умаешься". Наконец, морально он был готов к решительному поступку.
Не поворачивая головы, чуть скосил глаза на Нальмину и с горьким сожалением подумал: "Какой же она всё-таки безответственный человек, хотя красивая душой и телом, да и специалист толковый. Но как бестолково и глупо транжирит своё здоровье, свою молодость и слишком легкомысленно относится к своей репутации, что для порядочной женщины всегда важно. Да ещё имеет сынишку, калеку от рождения, и такую мучительную вину перед ним она должна терпеливо нести всю жизнь. Да что там говорить, проблемная женщина во всех отношениях, потому и с несчастливой судьбой, видимо с детства. Это смывает яркость её красоты, она блекнет, и первоначальное восхищение улетучивается. Ведь столько нужды и горя тащится за ней следом! Наверняка одной не вытянуть. Из этого следует, Нальминушка, что я тебе не друг, и мне с твоим громоздким возом не по пути". Наконец-то он с превеликим усилием закончил прощальные раздумья о ней и сдержанно, с полным облегчением вздохнул. Пора!
Завтра воскресенье, и до понедельника почти сутки. И никто ничего о совершённом им роковом поступке знать не будет. Конечно, в понедельник на работе поползёт нехороший слушок, но люди, знающие его как примерного семьянина и порядочного человека, этому не поверят, а кто поверит – не беда. Со всяким бывает.
Грустно сейчас вспоминать, но была же раньше у него, Дерюгина, заманчивая мыслишка: хотя он был уже обременён семьёй и ответственной работой, но постоянно мечтал обзавестись надёжным знакомством с миловидной чистенькой старушкой лет под сорок, пусть чуть больше, но с приличным интеллектом, трогательно нежной и послушной, чтобы иногда от усталости, за стаканом хорошего винишка можно было поговорить за жизнь и отдохнуть с ней душой и телом. Конечно, в лучах предзакатного солнца не очень согреешься, зато вволю налюбуешься и насладишься этой чудной ласкающей красотой. Жаль, что это время упустил.
За окном бледнело, но Нальмина, его сегодняшняя беда, так истерзавшая за эти дни его душу, ещё крепко не уснула. Изредка она продолжала по-детски всхлипывать, иногда дёргалась, икала, положив на его холодные ноги свои, почему-то отяжелевшие, отдающие приятным возбуждающим теплом. Наконец, крепко уснула, и Дерюгин заученно ещё раз произнёс про себя вдохновляющие слова. И на душе потеплело от верно найденных слов, поднимающих дух, к решительной развязке. Затем с мрачной решимостью человека, попавшего в беду, осторожно и навсегда освободился от ног спящей Нальмины и, затаив дыхание, осторожно выпростался из постели и опустил ноги на прохладный пол. Чуточку посидел, не шевелясь, настороженно прислушиваясь к её ровному дыханию, и, не дрогнув, с неумолимой жестокостью сделал первый шаг. Не оглядываясь, медленно, но уверенно встал с предательски скрипнувшего дивана и на секунду замер. Нальмина не проснулась. Затем на ощупь, торопливо сгрёб со стула свои вещички в охапку и на цыпочках, пригнувшись юркнул к двери, где схватил сандалии и бесшумно, ночной птицей метнулся к раскрытой створке окна и вывалился в утреннюю прохладу палисадника. Лёжа на земле, повернул голову к окну и зыркнул глазами на открытую створку. Чуть прислушался. Нальмина спала. Бодро вскочил и тут же, в спешке, кое-как надёрнул на себя одежонку с обувкой, лихо перемахнул через штакетник палисадника и пошёл домой встречать своих. Ушёл насовсем.
Тюмень, сентябрь 2006 г.
Шутка автомобилистов
(Потешинка)
В летний жаркий полдень на центральной улице города образовалась пробка из автомобилей. Рядом стоят две иномарки: одна с левым рулём, другая с правым. Водитель иномарки с левым рулём спрашивает водителя с правым:
– Слышь? Земеля? Наверное, со своей-то машиной забот по горло хватает, а всё-таки для нас это приятная обуза. Согласись?
– Да-а, – охотно соглашается тот и тяжело вздыхает.
– А жинка тоже обуза? – снова спрашивает тот же водитель и, вопросительно кивая, показывает глазами на сидящую рядом с ним женщину.
– А при чём здесь жинка? – недоумённо спрашивает озадаченный водитель и, сообразив, с важным достоинством отвечает, ухмыляясь:
– Своя жинка – необходимая обуза, без неё никак не обойдёшься, а без приятной обузы – за-просто. Согласись, дружище?
– Да-а, – неуверенно отвечает первый и чешет затылок.
И тут же оба расхохотались от удачной шутки, но чуть позднее задумались. Хорошо, когда водители приятных обуз умеют шутить. Они становятся добрее и относительно безопасней для пешеходов и своих коллег за рулём.
Тюмень, 2009 г.
Патриотическая жилка
Как-то в одной из областных газет пенсионер Мануйлов прочитал заметку, что в районе, где он жил, открывается новый рынок, где будут торговать только местные жители. Да и торговые места уже специально подготовлены для бабуль и дедуль, чтобы те не копошились вдоль тротуаров и тропинок со своим пенсионерским бизнесом – слишком это тяжело и неудобно для пожилых людей, – чтоб торговали в удобном для них месте.
Мануйлов поморщился, неуверенно покачал седой головой и вздохнул. "Похоже, у кого-то, из местных начальников всё-таки забилась патриотическая жилка, раз про такое диво в газете напечатали", – с недоверием подумал он. – Значит, забила в головах рыночного начальства здравая мыслишка, чтобы местный житель туда косяком попёр со своей продукцией, а местный покупатель – за её дешевизной".
На следующее утро он отправился на тот рынок на своём старом жигулёнке, чтобы убедиться в правдивости сообщения. Может, и взаправду всё сбудется, раз такое объявление напечатано.
"Зря хозяева рынка не будут через такую газету попусту мурлыкать. Тогда можно будет кое-что и со своего приусадебного огородишка туда свезти и лишнюю копейку к своей пенсии заиметь. Подика она пустой карман не оттянет", – с надеждой размышлял Мануйлов, подъезжая к рынку.
Действительно, внутри нового рынка привычно белозубых и смуглых продавцов не было видно, сколько он ни приглядывался к торговым рядам. Все продавцы, похоже, были наняты из местных жителей, однако торговали всё равно овощами и фруктами с южных окраин нашего бывшего Отечества. "Не мытьём так катаньем своего добиваются", – недовольно подумал Мануйлов.
Приметно зияли пустотой, как щербатый рот, свободные прилавки для бабуль, но никого из них Мануйлов так и не увидел. Его возмутило то, что торговали здесь по тем же высоким ценам, что были и на других рынках, отпугивали своей недоступностью пенсионерское сословие, к которому он до конца своей жизни прикипел. "А где же ушлые хозяева фруктово-овощной продукции из иноземных торговцев, которыми неуверенно торговали новоиспечённые торгаши, нанятые иноземцами из местных жителей?" – с досадой раздумывал он, выходя на улицу. И как же был поражён, когда увидел истинных хозяев фруктов и овощей, тесно сидящих рядами, как грачи в грачовнике, на низких металлических ограждениях, тянувшихся вдоль всего огромного корпуса рынка. Из всей затеи, напечатанной в газете, получалось как в известной поговорке "Что в лоб, что по лбу", – с раздражением подумал он и тяжело уселся в свой жигулёнок.
Неожиданно двое из сидящих на ограждении подбежали к его машине и попросили подвезти их до другого рынка. Поскольку это было по пути, он их взял.
Дорогой спросил:
– Это что же за дела такие, что вас на новый рынок не пускают?