– Пустят, никуда не денутся! – уверенно ответил один, а другой торопливо добавил:
– Скоро этот рынок наш будет и база тоже.
От такого самоуверенного ответа Мануйлов помрачнел.
Вскоре проезжали мимо киоска по приёму стеклотары, где привычно стояла очередь понурых людей с полными мешками и сумками. Кивнув на большую очередь, сказал им, ухмыляясь:
– Вот каким бизнесом надо бы вам заниматься! Всегда клиентов полно.
– Это ваш бизнес, русский. Мы таким бизнесом заниматься не будем, – с гордостью и вразнобой ответили иноземные торговцы и весело расхохотались.
Мануйлова их ответ взбесил. Неожиданно для себя он свернул на обочину дороги, остановил машину, сердито посмотрел и строго скомандовал:
– А ну выходи!
Будущие хозяева рынка возмутились. Мануйлов повторил команду таким голосом, что те послушно выскочили из машины и презрительно, с руганью, бросили ему на прощание мятые рубли.
Он облегчённо вздохнул и поехал дальше, раздумывая о своём неожиданном поступке, который не был свойствен его характеру, спокойному и сдержанному. "Допекли, наглецы! Достали! Вот и сорвался", – оправдывался он перед собой, но на душе посветлело, стало легче дышать, будто от тяжелого груза освободился.
Вроде бы совсем пустяшный поступок он совершил сегодня в защиту отечественного бизнеса от нападок и клеветы на него иноземцев, а приятно. И с его подобревшего лица долго не сходила добродушная ухмылка. "Каждый понемножку сделал бы хоть что-нибудь для защиты того же пенсионерского бизнеса, и жизнь нашенская наверняка бы полегчала".
С печалью тяготился он раздумьями о впечатлениях от своей поездки, когда подъезжал к дому. Да разве сегодня, со своими пенсионерскими проблемами до кого-нибудь докричишься…? Вряд ли. Отчего и жить стало грустно.
Тюмень, март 2007 г.
Разговор за прилавком
(Потешинка)
Ранним утром в огромном помещении рынка за одним из прилавков в ожидании товара разговаривают две продавщицы. Одна молоденькая, другая постарше. Что постарше, настороженно вглядывается в лица редких покупателей и с горечью говорит, будто с собой разговаривает:
– Вот смотрю на счастливых женщин с мужьями и любуюсь ими, завидую. Какие у них мужья! Какие мужья! А у меняя-а!
И столько в её тяжёлом вздохе слышится невыразимой тоски и безнадёжности, что она, чуть помолчав и брезгливо сморщившись, с досадой добавляет:
– Глаза бы мои не смотрели.
– Это почему? – с недоумением спрашивает младшая и, широко раскрыв глаза, с немым удивлением на неё смотрит в ожидании ответа.
– А потому! – мстительно бросает старшая в ответ и добавляет, тяжело вздохнув: – Поживёшь с моё, узнаешь, когда у моего и ухватиться-то не за что! Попробуй и поживи после этого.
– И что теперь? – почти шёпотом, вкрадчиво спрашивает младшая и печально смотрит на неё с состраданием в глазах.
– Ой-ёченьки-и! Да оху-ёченьки-и! – с протяжным вздохом напевно вырывается тоскливый стон из груди старшей, и она, не удостаивая ответом, с надсадой продолжает: – Пялишь тут глаза на покупателей целый день, что и матернуться-то вслух, от души не матернёшься. Ну и жизнь у меня! Ну жизнь! Хуже, наверное, ни у кого нет!
Да так и заканчивает с досадой выказывать недовольство, всё, что накопилось на сердце, пока не принимается разгружать коробки с продуктами, которые грузчик привёз на тележке. Младшая в растерянности смотрит на неё и ей явно хочется о чём-то ещё спросить старшую, но, заметив очередь, образовавшуюся за их прилавком, тоже принимается за работу.
Тюмень, август 2008 г.
Оптимизация
(Потешинка)
В конце года известный главный финансист, наделённый законом большими властными полномочиями, озабоченно говорит главному статисту, также наделённому такими же полномочиями, но не обременённому никакой ответственностью перед законом за результаты своей работы.
– Вот что? Слушай сюда! Для общественного мнения в СМИ оптимизируй показатели по инфляции за год, в пределах семи-восьми процентов, а для служебного пользования выдай точняк.
– Бу сделано, – рубанул в ответ главный статист и оптимизировал.
От чего общественное мнение до сих пор с недо-верием ухмыляется и грустно раздумывает:
– Да как же они там комиссарят, толстомордые? Дух захватывает от того, что они снова натворили! Такие цены вздули на всё про всё, как сейчас, это только для иностранцев и оптимизаторов, но не для народа. Почему не думают, что за та-кие цены и оптимизацию могут оплеуху от народа без сдачи получить? Их предвыборные обещалки никогда не сбываются, и толку от их кабинетного пыхтения всё равно не дождёшься!
Выходит, надо историю своей страны хорошо знать и делать из неё правильные выводы, тогда и наша жизнь к лучшему сдвинется.
– Да, вроде так оно и есть, – изредка пишут об этом в газетах и даже кое-что по телику показывают. Тогда зачем надо было так надсадно жить десятилетиями, вкалывая за гроши, да ещё Основоположник лукаво советовал своему народу, что надо не только вкалывать, но учиться и учиться, да пользы никакой от такого вкалывания и учения не было и нет! Народ у разбитого корыта жизни оказался, как бабка с дедкой из одной сказки. Горько сознавать, но наша жизнь нынче выдаёт горькими пилюлями верный ответ на этот жгучий вопрос. Значит, ленинцы из народных проходимцев не тому и не так свой народ комиссарить учили.
Тюмень, 2009 г.
Притчи гегемонских царей
(Былинная история)
В Гегемонском царстве-государстве с самых давних-стародавних времен правили большой державой чаще плохие цари, а то и вовсе никудышные, и народишко из-за этого много и безвинно страдал, сердешный, и жил всегда либо просто плохо, либо уж безнадежно плохо, а чтобы посередке – никогда.
И то ли все цари были никудышные, то ли сам народишко ни к черту, а может, и то и другое, попробуй теперь разберись за давностью-то лет. Но в каждый век и не раз какая-нибудь гибельная притча в державе да приключалась: то с царями, то с народом, а то и скопом со всеми.
То она вспучивалась народными бунтами, то содрогалась от дворцовых переворотов, то смертно корчилась от повальных голодоморов, а зачастую до бездыханности бескровела в растратных войнах в чужедальних странах во вред своим кровным интересам.
Однако чередою проходили сумеречные годы безвременья, и на диво всему миру, в который раз сказочно быстро оживала и вздымалась Гегемония во весь свой исполинский рост и твердой поступью начинала продвигаться вперед, а потом снова подкошенно валилась с ног, будто от падучей болезни, и все повторялось сначала. И никому не достало ума вызнать, кто виноват во всем этом и что надо сделать, чтобы хоть малость избавиться от вековых бед и наконец-то наладить спокойную размеренную жизнь с достатком, при этом запасливо удержать в памяти прошлые ошибки, чтобы их в будущем не повторять. Никто и никогда так и не высунулся дать чёткий ответ на этот столбовой державный вопрос, сколько не надсаживались над ним самые высоколобые и просветленные умы гегемонов – все без толку.
Так бы и тащилась Гегемония через сумерки сменявшихся веков со своими тяготами по своей извилистой дороге, помалу прибавляя в шаге, да в который раз грянула большая война, а с ней и большая беда пришла, какой не видывал род людской. Да вот и суть притчи: вместе с войною и нуждою нахлынула тогда на ослабевшую державу густая красная занебесная муть, долго бродившая в других странах в поисках пристанища да нигде не прижившаяся. А тут, не встретив отпора, нависла густой тенью и обильно окровенила всю землю, укрыла ее краснотой чуть не на целый век.
Вот из этой красной мути и объявились тогда пришлые безымянные и злобствующие люди, без роду, без племени, без кола и двора, и назвали себя красными воронами, а обмершую от страха державу – Гегемонией, хотя раньше она называлась по-другому, да вскоре многие позабыли об этом, а кто поминал, тому скорехонько память начисто отшибали. Беспамятство с той поры всех одолело.
Вскоре на своей шкуре испытали гегемонцы, какое воронье было клювастое да когтистое и до чужого добра загребастое, спасу нет. Сразу-то и принялось голосистое воронье зазывно каркать во всю глотку о скорой светлой жизни, какую они сотворят прямо из сказки, если люди им поверят, отрекутся от Бога и креста и нажитого добра. И так задурило воронье своим карканьем головы поникших от страха и нужды людей, что и впрямь отреклись они от Бога и креста и нажитого добра, а вышло – и от самих себя.
Много лет дурило воронье доверчивых людей несбыточной сказкой о счастливой светлой жизни, и чем гибельнее она становилась, тем яростнее надсаживалось воронье своим карканьем о приближении райской жизни, которая, как тень в ясный день, все ускользала и ускользала, сколько ни гонялись они за ней, как малые дети.
Вот и вспучилась вся Гегемония от края и до края, как не раз бывало, многолюдными сходами разъяренных, доведенных до отчаяния людей; снова и снова колыхались вразнобой над ее необъятными просторами дреколья с красными полотнищами, будто ожившая земля разом замигала зоревыми всполохами, разрывая беспросветную муть опостылевшей жизни.
Долго ли, коротко ли гегемонил взбудораженный народ, всякое там бывало: и за грудки в кипучей ярости хватались, и мать-перемать зло и безбожно поминали, и все же совместно решили тогда, что первым выборным царем быть Мусаилу Первому, самому голосистому из вороньего племени, который взлетел в ту смутную пору на самую верхушку власти. Вот и нарекли его Мусаилом Первым, как исстари водилось именовать коронованных царей, и, как потом вышло, оказался он последним.
Однакося недолго усидел Мусаил на царском троне, шибко замороченно болтливым оказался на деле, сыпал словами, как семечки лузгал, вроде недержанием языка страдал, и из-за этого много всякой вредности стало случаться в растревоженной державе. За короткий срок он беспутно истощил державную казну, приблизил голод и разруху, на потеху и радость врагам, бездумно порастерял завоеванные предками земли, с которых в позорной спешке и стыдливости бежало некогда славное войско, побросав там наживаемое годами войсковое имущество. Беспутно у него все и вышло, что, не сделав ничего заметного для улучшения жизни людей, Мусаил Первый умудрился непонятно как натворить много бестолковых и шибко худых дел, какие после того самым многожильным потомкам долго придётся расхлебывать, а как расхлебают – так будут поминать его худыми словами.
Поначалу Мусаил Первый все ловчился да пыжился придать красному воронью человеческое лицо и даже духовно очеловечить клювастых да когтистых, а те в лютой злобе ответно исклевали да обмарали его всяко, и теперь только и утирается, обиженный, и что-то временами языком наворачивает, все пустомелит и пустомелит, да никто его уже не слушает – надоело.
Грешно это, но нынче больше его поминают с насмешкой да с ядрёным матерком, будто и царем никогда не был. Такая вот нескладная притча вышла с Мусаилом Первым в растревоженной Гегемонии, будто в назидание другим царям, какие после будут. Да ведь в Гегемонии никакой урок никогда и никому не шел впрок. И снова в который раз загегемонил всполошный народишко баламутными сходами да шествиями, своим горлопанством вынудило упорхнуть красное воронье с верхушки государевой власти вместе с Мусаилом Первым.
Тогда-то и набрался решимости доведенный до отчаяния народ выбрать себе царя из своей холопской челяди, чтобы в лепешку свой был и служил бы им верой и правдой. Такой и нашелся. Выбрали тогда бывалого и удачливого мужика Емелю, по батюшке Простокишина Емельяна Смутьяныча, из крестьянского роду племени. И хоть небогат был умом Смутьяныч и нескор на подъем, да простоват был душой и беззлобен сердцем, и совесть свою крестьянскую к той поре еще не порастерял, держался на людях пристойно. По правде сказать, отчество Емели уже и не помнили, а Смутьянычем прозвали его за удалой баламутный характер: где какая-нибудь заваруха – он там первый свою правоту доказывает. Еще тогда в царевыборной лихорадке безошибочно учуял народ, что всеми своими повадками смахивает Емеля на того отчаянного атамана-разбойника из дикой степи, что в седые времена вздыбил зипунный народишко схватиться за вилы и топоры и с разбойничьей удалью повел их степями да урманами добывать у державной власти волю. И эта его схожесть с тем удалым атаманом-разбойником и подневольная, захудалая жизнь под красным вороньем изводила изможденному народу душу. Нет, не случайно народ был разбужен тоской по былой вольнице, которая жгла и зудила их память, будила молодецкую удаль и отвагу, поселяла в них великую надежду на скорые и крутые перемены в жизни, какие теперь учинит народный царь Емельян Смутьяныч, в лепешку свой, их надежда и опора.
Правда, была у Смутьяныча мутная полоса в прошлой жизни, когда он смолоду отважно прибился к главной стае красных воронов и вместе с ними зычным голосом истошно каркал о скором приближении светлой жизни, все приподнимаясь на верхушку власти, да вроде бы первым из воронья сбился с голоса, опасливо заголосил другим, за что был жестоко побит и выкинут из главного гнездовья на обочину жизни. Приметили тогда, что какое-то время изнывал Смутьяныч без дела и шибко маялся из-за этого. Да тут к сроку и пригодился своему растерявшемуся народу, взбаламученному бестолковым Мусаилом, чтобы повести его к всамделишной светлой жизни, только другой дорогой, о которой еще никто толком не знал, но все смутно догадывались, что такая мыслишка давно у них пробивалась, что действительно есть такая дорога, – еще старые люди не раз поминали об этом.
Много славных дел наметил поначалу Смутьяныч из того, что насулил народу, когда присягал на Библии, и кой к чему даже стал прикладывать свои царские руки. Да, как всегда водилось в Гегемонии, негаданно полыхнул беспощадный и жестокий бунт, который учинило злобное воронье, чтобы свалить его с трона. А народ-то дружной ватагой и встрял за своего царя, укротил бунтарей, а зачинщиков засадили в острог, но вскоре выпустили на волю с молчаливого согласия Смутьяныча и даже прилюдную порку им не учинили за безвинно пролитую кровь, как раньше это делалось. Сколько раз ему потом обидно попрекали и напоминали старую заповедь: "Не побеждай, царь, врага наполовину, а посля все кровью умоемся от твоих недобитков", – так нет, не послушался, отмолчался, ну а те скорехонько и напомнили всем об этом.
Сразу-то после укрощения бунта торопливо укатил народный царь со свитой к теплому морю, а заместо себя оставил своего пособника из холопов Ивашку Игнашкина, чтобы тот заворачивал всеми делами в державе, какие приспеют. Вот и наворочал изворотливый Ивашка столько худых непотребных дел, что пришлось царю его спровадить подальше от народного гнева. На место же Ивашки выискал себе царь другого пособника, отчаянно разухабистого мужичонку, с наглой ухмылкой, но смекалистого, непривычно для гегемонов грамотного и до неразумности скорого на руку.
От радости, что дорвался порулить державной казной, тот не мешкая и засучил рукава, наморщил широкий, умный лоб и ловко взялся со своими пособниками спасать разоренное хозяйство разрушенной державы от полного краха, а народ – от близившегося голода, да на диво и управился с этим, хотя и худых дел тоже успел наворочать изрядно. Но прошел слушок, что хорошее вроде перевешивает плохое. До сих пор об этом спорят много и нудно, но доспориться так ни до чего и не могут.
Да вот беда непоправимая – больше всех допек свой народ изворотливыми фокусами опытного мошенника самый востроглазый и пронырливый Емелин пособник по темным денежным делишкам. Который просто всех "надул" принародно, а кто говорит – "обул" в "бумажку-промокашку", всучив ее вместо денег, а она в мозолистых руках гегемонов бесследно истаяла вместе с последней надеждой на лучшую житуху при народном царе. И как говорят в народе, и огромный кусок державного богатства оказался немыслимо как у ворюг разных мастей, и что совсем худо, не подлежащим возврату. Сколько Гегемония существовала на земле, а такого грабительства не видывала и не слыхивала. Однакося недолго усидел широколобый грамотей на этом бойком прибыльном месте. Спровадил его Смутьяныч из-за народного гнева от греха подальше, а следом и других грамотеев вычистил под метелку, хотя самый востроглазый дольше всех усидел на кормовом месте, потому что был нужен для других скрытых царских дел.
А до этого наотдыхался народный царь у теплого моря, вволю наигрался мячиком, шибко любил он забаву, сколь надо накупался и свекольно забурел туго налитым лицом, то ли от сивухи, или от пялящего южного солнца. Да и сам теперича державно смотрел огнистым царским взором на своих верноподданных и подолгу в скрытом отдалении от народа загадочно молчал, а со стороны гегемонам казалось, будто думает он свою тяжкую думу о народном счастье, как его приблизить и каждого им одарить.
И как на беду, то радостно-вздуренное и суматошное времечко, стремительно летевшее с ветром перемен наперегонки, будто сломалось, обопнувшись обо что-то невидимое с разлета, и потерянно остановилось на перепутье, не ведая, в какую сторону идти по неторенной тропе, чтобы не заблудиться и не натворить ещё более тяжких бед.
А притомившийся народ все ждал и ждал перемен к лучшему и в нестерпимом ожидании весь поджался, напружинился, готовый ринуться на любое дело, на какое укажет рукой державный царь. Да в который раз не дождался и от злой обиды за обманутые надежды и унижения стал в отчаянии сжигать последние силенки разным суррогатным зельем, порой терял от этого разум и в растерянности кидался из одной крайности в другую. И все попусту, потому как очень уж любили гегемоны зажигательное, зовущее на подвиги слово "наливай", и порой от чрезмерного наливания на душе легчало и хорошело, а вот жизнь от этого ничуть не менялась к лучшему.
Тут и стали примечать самые глазастые да языкастые, что давненько наладился царь Емельян выезжать со свитой в лесные дубравы, вроде на охоту, а там, в лесных хоромах, упрятанных от чужих глаз, вольготно пировал после банной услады, а после подолгу беспробудно отсыпался, напрочь позабыв о неотложных царских делах, которых накопилось видимо-невидимо и все подваливало и подваливало.