Счастье, несчастье - Чайковская Ольга Георгиевна 2 стр.

В семье, в семейных отношениях личное и об­щественное, как это нередко бывает, не только не обособлены, но тесно связаны, более того, неразрывно слиты, потому что общество - теперь нам это оче­виднее, чем когда-либо,- кровно заинтересовано в прочности семейного союза, от которого зависит судьба всех его участников и прежде всего, конечно, детей. Ребенок, который так дорог семье, не менее дорог и обществу, и государству как растущий, •формирующийся гражданин - пусть по-другому, но дорог (и в этом отношении как бы "двойного под­чинения"). От того, каков он будет, многое зависит в структуре самого общества с его экономикой, ад­министрацией, культурой и нравственностью.

Узкий семейный мир, оказывается, совсем не узок по своим проблемам, а семейная жизнь не так про­ста, как непроста и сама повседневность. Для того чтобы в ее неразберихе найти верный путь, нужно владеть сложной наукой простой жизни - может быть, труднейшей из наук, потому что ее нигде не преподают и по этой науке нет учебников. Конеч­ное немало написано книг, предположим, по педаго­гике и психологии (и немало на эту тему публи­цистических выступлений), но они сами по себе, а жизнь сама по себе. Каждый раз ощупью и заново, кое-где подкрепленная опытом бабушек и дедушек, методом проб и ошибок прокладывает она себе путь.

Какое это на самом деле трудное дело, семейная жизнь! Особенно там, где людям, соединенным семей­ными узами, не хватает любви! Но ведь порою и там, где она пылает пламенем, тоже не все бывает благо­получно.

* * *

В дверь позвонили, и Юрий Борисович пошел открывать. После смерти родителей, которых бого­творил, он жил один в своей квартире, большой, уставленной старой мебелью, увешанной картинами в пышных рамах, заваленной книгами. Кто звонил, его не беспокоило, друзей было много, могли зайти и соседи. Взглянем на него, прежде чем он откроет дверь. Невысокий, худощавый, лет шестидесяти человек в очках. Костный туберкулез еще в детст­ве искривил ему позвоночник, а потому голова его несколько наклонена к правому плечу. Движения его осторожны - сказывается ишемическая болезнь и тяжкая стенокардия,-но полны достоинства и да­же некой старомодной церемонности. Он спокойно поворачивает ручку замка.

В дверях стоял парень с телефонной трубкой в руках, будто бы из узла связи, но вошел он, нагло оттесняя хозяина, и тотчас сверху сбежал и ворвался в квартиру второй, с черным лицом (полумаска и бо­рода). Накинувшись на Юрия Борисовича, они стали выкручивать ему руки, а он, представьте, не давался.

- Вот попался дед,- сквозь зубы говорил один из бандитов.- Другие сами руки протягивают.

А Юрий Борисович вырывался, изо всех сил вывертывался, даже, кажется, попытался сорвать маску (сам он этого не помнит).

Они, конечно, все-таки его повалили - возле письменного стола, где стояли фотографии его ро­дителей, которые, таким образом, словно бы видели эту сцену; били об пол, связали руки (правда, спе­реди, назад завести он им не дал) и ноги. Тут зна­комая боль, только стократ сильнее, пронзила его, а лекарство было далеко: оно на столе, а он на полу.

- Ну и сдохнешь,- сказали ему.- Не жалко.

- Хотите мокрого дела? - спросил он с полу.

Довод показался резонным, лекарство ему дали.

Теперь он сидел на полу в ванной, лицом к рако­вине, связанный, согнувшийся, а на краю ванны примостился бородатый бандит. Другой, было слыш­но, орудовал в комнате, выдвигая ящики и распахи­вая дверцы. Пробили часы в столовой. У Юрия Бо­рисовича затекли ноги, ныло тело, снова разгора­лась боль в груди. Бородатый парень, скучая, за­водил разговор, обнаружив, кстати, познания в математике, далеко выходящие за школьный уровень. А Юрий Борисович тем временем старался поти­хоньку ослабить на руках веревки, благо они были (синтетические и хоть немного, да растягивались. И опять били часы.

Наконец, "математик" крикнул в дверь: - Эй, чего вы там?

Молчание. Парень выскочил из ванной, и Юрий Борисович, уже лихорадочно, отчаянным усилием высвободив руки, схватил доску, лежащую поперек ванны, и заклинил ее между ванной и дверью. К не­му ломились, ему грозили, но доска не поддавалась, а он уже стучал палкой в стену к соседям.

Тихо в квартире. Долго не отваживается он снять Доску и выглянуть. Наконец, выглянул: никого. Он к телефону - розетка вырвана, шнур обрезан. Минут двадцать на починку, и он вызывает друзей. Только потом обнаружит он пропажи - серебря­ные ложки, французская миниатюра, деньги. При­бегают его сестры, Наталья и Галина,- они двою­родные, но весь родственный круг их очень спло­чен и дружен. Увидев порванную рубаху, синюю спи­ну, распухшее лицо, твердят отчаянно и яростно:

- Стрелять таких негодяев надо, стрелять!

С того дня Юрий Борисович перестал спать - не только потому, что болели сломанные ребра, про­сто не мог закрыть глаза: только закроет - и разом свалка, мат, боль, хватают его бандитские руки, вяжут, волокут. Как отмыться от грязи, которой его запачкали? (Хотя здесь именно тот случай, когда надо говорить о самообладании, мужестве, чув­стве собственного достоинства.) От отвращения не мог он заснуть.

Время, которое, говорят, лечит, его как-то плохо лечило, прошло, наверное, не меньше года, пока, наконец, ему стало легче. А еще через год его вызвали в управление милиции к дознавателю Александру Комарову.

- Речь, вероятно, пойдет о том самом нападе­нии? - спросил Юрий Борисович.

- О том самом,- отвечал Комаров. И добавил вдруг: - Они приходили к вам еще раз, но вспом­нили, что у вас день рождения, и ушли.

Юрий Борисович сидел, ничего не понимая.

Тогда Комаров разложил перед ним фотогра­фии.

Среди незнакомых ему лиц было два очень зна­комых - его племянники, сыновья Натальи и Га­лины, тех самых, что прибежали в день нападения, ахали и ужасались.

Комаров рассказал: в тот, первый, раз к Юрию Бо­рисовичу приходили не двое, а трое - третий ос­тался на лестнице, это был Алексей, племянник; второй бандит должен был впустить его позже, чтобы не увидел дядя, но когда вышел к нему на площадку, умная дверь возьми да и захлопнись - поэтому-то на окрик "математика" никто не ответил.

Вот когда Юрию Борисовичу досталось боли - и прежние страдания показались ему пустяком. Тог­да было отвращение к чужим бандитским рукам, а теперь, когда руки оказались родными, стало уже нестерпимо больно - сердце ли болело, душа ли стонала, только невозможно стало ему жить (лю­бопытно, что когда становилось совсем невмоготу, он звонил в милицию Комарову, тот выходил к нему на бульвар, подсаживался на скамейку и как-то уговаривал, успокаивал. "Я его очень уважаю",- объяснял мне Комаров).

Алеша был любимым племянником (и родители Юрия Борисовича его любили, он месяцами жил у них на даче), постоянно вокруг него вертелся: Юрий Борисович, физик-электронщик, многое умел и мог - разгадать любую схему, собрать что угодно, вплоть до телевизора - не находка ли это для мальчишки? Сколько возились они вместе с разного рода при­борами, сколько помогал ему дядя в школьных за­нятиях, да что говорить, свой мальчик, свой - и бандитский налет?

Любимый племянник - организатор и душа дела. Это он указал на квартиру дяди как на антиквар­ную. Пригож. Двуязычен: уста говорят самые спра­ведливые слова - да еще как убедительно! - а в душе... Но прежде чем говорить о душе, надо было бы ее разглядеть. Попробовать представить себе про­цесс ее формирования - все это очень трудно - разве что приблизительно, по каким-то эпизодам. Впрочем, эпизоды, как вы сейчас увидите, бывают красноречивы. И для нашей семейной темы очень важны.

Двоюродные братья Алексей и Михаил были дружны с детства и много общались, особенно летом на даче. И вот однажды соседка по даче после по­сещения ребят обнаружила пропажу денег: копе­ечная сумма, но ведь дело, понятно, не в сумме. Дол­го молчала старушка, стыдилась, не знала, как ска­зать об этом Наталье Федоровне, Алешиной матери,- и наконец передала через третьих лиц. Наталья Фе­доровна презрительно улыбнулась.

- Я дам ей рубль,- сказала она.

Не поняла она ничего или не захотела понять?

В тот же год мальчишки - им было тогда двенадцать-тринадцать - приволокли домой портфель, полный абрикосов, и весело объявили, что стащили у какого-то дядьки, который наверняка сам их украл и спрятал в кустах. "Выбросьте сейчас же!" - прикрикнула на них Наталья Федоровна, но ребя­та веселились, не послушались, абрикосы съели, а портфель торжественно сожгли на костре (я думаю, много чего горело в тот час вместе с портфелем, и уж во всяком случае заповедь "Не укради"). Опять На­талья Федоровна ничего не сказала - видите, го­воря об Алексее, мы все время вынуждены гово­рить о его матери.

Впрочем, все разбиравшиеся в этом деле счи­тают главной причиной зла именно ту атмосферу безнаказанности, которую создала она вокруг сына. Я думаю, что причина тут глубже. Взять тот же эпизод с портфелем и абрикосами (вот, кстати, был отличный случай для семейной педагогики) - при чем тут безнаказанность и кого нужно было наказывать? Требовалось всего лишь четко поста­вить нравственный барьер, показать свое отноше­ние к поступку. Дело не в том, что Наталья Федо­ровна не настояла на своем запрете, главное в том, что сказала-то она совсем не то, что нужно. Она ска­зала: "Выбросьте!", а нужно было: "Пойдите, поло­жите туда, где взяли: Это не ваше". И так сказать, с таким негодованием, чтобы в сознании ребят вы- жглось бы на всю жизнь.

Наше обычное поучение ребенку: "Не бери, это чужое",- неверный принцип и слабый довод, кото­рый очень легко обойти с помощью разных уверток. Первая попавшаяся: я не знал, что вещь чужая, я думал - ничья. Или: хозяину она не так уж и нуж­на, мне нужнее. Или: он с нею не умеет обращаться, а я умею (кстати, именно под этим девизом крал Алексей приборы и в школе, и в институте). Очень часто: вещь приобретена плохим человеком нечест­ным путем, отнять ее - святое дело. Да мало ли уловок придумывает наш лукавый ум, если ему чего- то очень хочется. Нет, единственно убедительное, разумное и действенное: не бери, это не твое. Пусть на дороге валяется, все равно - не твое, не бери.

Ребятам никто так не сказал, и после портфеля они принесли икону, будто бы найденную на свалке. И пошло. По мере того как Алеша взрослел, доро­жали приносимые им вещи, тоже "случайно най­денные", пока не появились "одолженные прия­телями" "Волги" (Алексей угнал несколько машин) и, наконец, деньги для приобретения собственной. Трудно сказать, верила ли Наталья Федоровна раз­нообразным объяснениям сына - наверное, не столько верила, сколько жаждала верить, - только всякие разговоры на эту тему она обрывала жестко и немедленно.

Вообще по части "отрезать" и "оборвать" Наталья Федоровна была большой мастер. Когда однажды соседи, видевшие, как недостойно вел себя Алексей, тогда уже юноша, по отношению к своей подружке, сказали об этом Наталье Федоровне, та ответила кратко: "У нее есть мать". Всегда прав был Алеша, всегда находил в матери горячую защитницу. На­прасно соседи умоляли не стучать молотком у них над головой в четыре утра и не работать с газовой горелкой - открытый огонь в деревянном доме! От­каз. Зато когда дом загорелся, Наталья Федоровна была искренне возмущена соседями - зачем вызва­ли пожарных, подняли ненужный шум, если ничего страшного не произошло. Ничего страшного дейст­вительно не произошло, но лишь потому, что до при­езда пожарных люди, сбежавшиеся на пожар, вы­строились цепью к колодцу и бочкам с водой, пере­давая друг другу ведра.

Всегда был прав Алеша, никто не должен был ему перечить, "Алеша так хочет" - превратилось в де­виз жизни. Лидером преступной группы он стал легко, потому что был смел и удачлив. И умел, раз­говаривая с сообщниками, выворачивать жизнь на­изнанку. Сообразительный, острый на язык, он об­личал недостатки, чрезвычайно тем к себе распо­лагая. Но если нужно было, примешивал к своим обличениям ложь в любой необходимой ему дози­ровке.

Нож, который вонзил в спину дяди любимый племянниц, был еще и отравленный. Юрий Бори­сович прочел в материалах дела, что он богач, что в войну он дезертировал, мародерствовал, выменивал золото и антиквариат у тех, кто умирал с голоду, словом, наживался на народной беде. Их, Алешу с матерью, он-де тоже обобрал, вот что рассказы­вал он своим сообщникам; эти минуты были для Юрия Борисовича самыми трудными. Алексей знал и не мог не знать, что в войну его дядя был студентом физ­фака, что в армию его не взяли из-за костного тубер­кулеза. Нет, ошибся племянник в другом: в дядиной квартире не было антиквариата, были старые вещи, дорогие только их владельцу.

Страшно сказать, но и не сказать было нельзя: ничего, совсем ничего не дала сыну Наталья Федоров­на, ничего доброго не выстроила в его душе, ника­ких нравственных основ не заложила и запретов не воздвигла. Свою материнскую обязанность она видела только в одном - защищать.

Стократ воспетое материнское сердце, что мо­жет быть прекраснее в своем бескорыстии и нрав­ственной силе - но мало ли мы знаем трагедий, при­чиной которых было именно оно? Материнская лю­бовь, возвышенное, святое чувство - но кто подсчи­тал, сколько бед вместе с тем оно принесло? Баналь­ные рассуждения, не правда ли? Но давно уже ска­зано, что банальнейшее дело на свете - сама жизнь. И нет, кстати, ничего труднее, как ухватить, по­нять, проанализировать банальность - между тем она, повседневная, неизбежная, может быть, более всего нуждается в понимании и анализе. Материн­ская тревога и жалость, они каждый раз жгутся за­ново - и заново совершают ошибки; если ошибки одни и те же, от этого никому не легче.

Итак, приглядимся к такой банальности, как материнская любовь. Любопытный разговор возник у меня однажды с известным биологом В. Я. Алек­сандровым. Говоря о том, как много утратил человек из того, что изначально было дано ему природой, ученый привел в пример именно отношение к потом­ству. Ведь действительно, зверь или птица заботятся о детеныше лишь до тех пор, пока их заботы ему необходимы, и кошка, которая только что от ушек до хвоста облизывала своего котенка, не узнает его, встретив через год где-нибудь на крыше; птица, ко­торая только что, яростно распластав крылья, за­щищала птенца - во что бы то ни стало, пусть це­ной своей жизни! - через год едва ли глянет на него, случайно севши рядом на ветку. А вот наша родительская любовь, именно такая, готовая за­щищать во что бы то ни стало, на разумном пороге не останавливается (и не замечает, что ребенок обыч­но давно уже яростно не хочет, чтобы его облизывали от ушек до хвоста), не понимает, когда пора из безоглядно птичьей стать человеческой, которая тоже защищает, но уже по-другому.

Конечно, мать должна защищать обязательно, именно эту роль отвели ей и природа, и общество. Сколько дано ей жизненного времени, сколько хва­тает у нее сил, столько и должна она защищать. Ес­ли она забывает об этих своих обязанностях, ниче­го хорошего из этого не получается. Ее долг защи­щать свое - пусть великовозрастное - дитя. Но защищать спасая, а не губя! Защищать, оставаясь для него высоким нравственным авторитетом - и в этом отношении нам важно знать, как вели себя матери Алексея и Михаила после того, как узнали об их преступлениях.

Бедный, бедный Юрий Борисович! - и тут его ждала беда. В день нападения, как вы помните, сест­ры прибежали к брату, горячо выражая ему свое сочувствие и проклиная преступников. Узнав, кто были преступники, они разом замолкли и больше не пришли. Наталья Федоровна позвонила однажды, когда у Юрия Борисовича были гости и он не мог разговаривать, обиделась и больше не звонила. Ей бы, разодрав власы и посыпав их пеплом, на коленях ползти к братнину порогу, а она удалилась в обиде.

Сестра Галина тоже позвонила раз - накануне суда.

Юра,- сказала она,- как это получилось, что У тебя сломаны ребра?

Странный вопрос, не так ли. На самом деле в нем был смысл: преступники выдвинули версию, будто ребра были сломаны случайно, при падении, и вот теперь Юрию Борисовичу недвусмысленно предлагали "вспомнить", что это именно так и было. На суде сестры держали себя по отношению к брату с нескрываемой ненавистью, так, будто это он во­рвался к ним в квартиру, бил и грабил. Ему при­шлось услышать из уст сестры Галины, что в тот день она не видела у брата каких-либо существен­ных повреждений. А когда сам Юрий Борисович сказал, что они были и очень болезненны (он долго лечился), в зале кто-то громко гоготнул. Я оберну­лась: это был немолодой грузный человек с палкой - отец Михаила.

Как видите, жизнь в этих семьях тоже изрядно выворачивали наизнанку, так что мальчикам в кон­це концов было чему тут научиться.

Мы с Натальей Федоровной ведем долгий тяжкий разговор. Она больна (ишемическая болезнь) и со­вершенно раздавлена.

- Я ночами все не сплю,- говорит она мед­ленно.- Проклинаю свою жизнь. Знаю, что не смог­ла воспитать сына. Но я уверяю вас, Алеша сам понял весь ужас того, что совершил, и клянет себя, как я себя кляну.

В искренности ее слов с их каменной тяжестью невозможно сомневаться.

Она тихо кивает головой.

- Жалко их,- говорит она печально.- Мо­лодые.

А помните? "Стрелять таких негодяев надо. Стре­лять!" Оказывается, не так все просто на белом свете.

Она убеждена, будто Алексей сам теперь глу­боко раскаивается, а я вспоминаю свою встречу с ним в тюрьме (нас разделяло стекло, а говорили мы каждый в свою трубку). Пришел он, вооружен­ный великим множеством бумаг, выписками из кодексов, постановлений Верховного суда, и тут же принялся бодро читать, цитировать. И - в ответ на мои вопросы.

- Да, мы угнали у продавщицы овощного ларь­ка машину,- говорит он, смеясь чуть ли не хваст­ливо.- А откуда, спрашивается, у нее машина?

- Расскажите о нападении на вашего дядю,- прошу я.

И тут лицо его становится задумчивым и отвлеченным.

- Есть истины,- говорит он туманно,- которые на самом деле не истинны, не так ли?

- Но все же,- настаиваю я,- попросту, как это было?

Нет, попросту он не хочет.

- Ну, зачем об этом говорить,- отвечает он мягко.- Какой смысл? Пусть думают, что я пло­хой.

Намекает на какую-то роковую тайну, которая должна его оправдать. А я смотрю на него и думаю: пусто в тебе, пусто. Пустотелая душа. В ней один только хлам, низкие помыслы, корысть, цинизм. Вот что изо всех сил из года в год защищала На­талья Федоровна.

- Я всю душу ему отдала,- говорит она.

Это так, это правда. А он проглотил и не поперх­нулся.

Она смотрит на меня одними слезами - одними слезами смотрит! - и улыбается.

- Одиннадцать лет,- говорит она.- Я не до­живу.

Да, он осужден на одиннадцать лет, а у нее боль­ное сердце. Мы молчим. И вдруг она восстает.

- Я не верю, не верю, чтобы он мог так подчи­нить себе остальных - это его, его затянули, его по­губили! Да, конечно, он был трудный, но он много бо­лел... И он жалел меня... И он посадил столько де­ревьев... Нет, тут что-то не так, не так, не так!

Все еще метет по земле поломанными крыльями, все еще надеется защитить.