***
Светловолосый, курчавый юноша, сидел, размахивая ногами, на жерди забора и доедал яблоко. Метрах в четырёх от него орудовал мотыгой человек постарше. Мужественный загорелый торс, привычные размеренные движения, выдавали в нём земледельца, что называется, от роду. Он был угрюм, молчалив и сосредоточен, в отличие от юноши, который сидел рядом на изгороди, болтал без умолку и беспрестанно жестикулировал.
- Брат, - говорил он, набив рот сочным яблоком, - послушай, какие стихи я сочинил недавно. Надев на лицо маску страсти, он стал вдохновенно декламировать:
Солнце в зените -
Господь вседержитель.
Каплями пот
По могучему торсу стекает:
Трудится Каин.
Зде…
- Шёл бы ты Авель… к своим овцам. Занялся делом, - прервал его человек постарше, продолжая ритмично взмахивать мотыгой.
Авель раздражённо фыркнул:
- Но ведь ты даже не дослушал.
- Мне некогда, - отвечал Каин. – Если я не вспашу землю, она не даст плодов. Если она не принесёт плодов, мне нечего будет есть. А, если мне нечего будет есть, я умру.
- Но ведь ты сам так захотел. Земля была твоим выбором. Смотри вот, я выбрал овец. У меня есть их шерсть и их мясо, признаться по правде, я иногда его ем, не смотря на запрет, - юноша указал пальцем в небо, давая понять, откуда ветер дует. - Я всегда сыт, одет, обут, и у меня больше свободного времени, чтобы творить.
- Творить? – изумился Каин, на секунду прервав размеренность работы, - что же ты творишь?
- Ну, ты же сам меня не дослушал. Не стал слушать мои стихи.
- А отцу и матери ты читать их пробовал? - с усмешкой спросил Каин.
- Им некогда, - с сожалением сознался Авель и бросил огрызок яблока прямо под ноги брату. Каин вздохнул, поднял брошенное и отшвырнул за границы надела, окружённого брёвнами ограды.
- Зачем тебе забор? – спросил Авель, - Ведь кроме нас здесь никого нет?
- Чтобы твои овцы не топтали вспаханную землю.
Мотыга ритмично вонзалась в грунт, выворачивая куски жирной почвы.
- Тебе жалко земли? – удивился младший брат, - Да, её вон сколько, - он развёл руками и чуть не упал, едва успев зацепиться ногой за нижнюю перекладину.
- Мне жалко труда, - пояснил Каин, не отрываясь от заботы.
Овцы паслись неподалёку. Жужжали слепни. В траве стрекотали кузнечики. Авелю нравилась какофония лета, и он радовался наличию свободного времени, позволявшего ему наслаждаться происходящим. Он подставил лицо льющемуся солнечному потоку и зажмурил от удовольствия глаза.
- А ты не пытался заниматься чем ни будь другим? – спросил Авель брата, - чтобы физический труд тебя так не изматывал. Может, ты был бы добрее?
- Гм, - тут уж Каин поставил мотыгу, оперся на рукоять, и, тяжело дыша, обратился к Авелю, То есть, ты считаешь, что я злой?
Авель не смотрел на него:
- Ну не злой. А, как бы тебе сказать, невнимательный, просто. Замкнутый какой-то. Затравленный какой-то. Ничего кроме своей земли и мотыги не видишь, не замечаешь.
Каин сердился. Не то, чтобы ему было обидно. Не мог он на Авеля обижаться – всё-таки младший брат. Каину было хорошо с землёй, целыми днями он проводил в поту, возделывая почву, чтобы та отвечала ему взаимной любовью.
- Чем же я плохо отношусь к родителям, к тебе? – спросил Каин..
Авель отвлёкся от солнца. И тут Каин заметил какую-то перемену в его глазах. Что-то нехорошее промелькнуло искрой в зрачках брата.
- Ты не дослушал моё стихотворение. А я ведь его сочинил – это тоже труд. И, кстати, не меньше твоего.
Каин ничего не ответил. Плюнув на ладони, он вновь взялся за мотыгу, пытаясь подавить раздражение, вызванное словами брата.
- Я не спорю, - заговорил он, поднимая высоко над головой мотыгу, а затем с силой вонзая её в землю, - для твоих стихов, как ты их называешь, нужно время и определённые усилия. Но что и кому они дают, кроме тебя? Вот ты, - мотыга с глухим звуком вгрызлась в землю, - сочиняешь, навязываешь всем, заставляешь выслушивать, и хочешь, чтобы тобой восхищались, рукоплескали и превозносили до небес. Тебе ведь это нужно, ты же не мне хочешь удовольствие доставить, а сам его получить.
- Конечно, - злился Авель, слова брата его задели, - один ты у нас трудяга. Один ты у нас самодостаточен и не ждёшь похвалы. Тебе и без неё не плохо живётся.
Каин ничего не ответил, продолжая взмахивать мотыгой.
- Молчишь?! Сказать нечего!? - всё больше злился Авель.
Каин, казалось, лишь усерднее продолжал работать.
Авель взглянул на свою отару. Овцы и бараны мирно паслись, пощипывая зелёную траву, оводы жужжанием разрезали воздух, небо оставалось чистым и прозрачным. Но вот на душе у молодого человека было скверно. Слова брата его больно покоробили и продолжали разъедать настроение.
- А ты знаешь, - заговорил он язвительно, - что, зачав тебя, наши родители были изгнаны из САДА, где жили, не зная забот и тягот. А как только произошло зачатие, господин проклял их и изгнал. Знаешь, да?
Конечно, Каин знал все, что сказал ему брат. Более того, он сам рассказал о том Авелю. Однажды, когда, устав, от трудов праведных, первый сын Адама и Евы, обессиливши сел на землю, вопрошая, кончится ли когда-нибудь повседневная тягота работы, Змей поведал Каину о том, что произошло с его, Каина, родителями, и почему теперь он, Каин, его отец и мать в поте лица должны были добывать свой хлеб. Каин же принял всё на свой счёт. Знание томило его, терновым кустом разрастаясь в груди, вонзаясь шипами в сердце. Он заставлял себя работать до изнеможения, что бы не чувствовать боли, причиняемой ощущением собственной вины Он счёл себя виновным в произошедшем. Своё рождение на свет. Своё зачатие. Хотя, на самом деле, Адам и Ева точно уж не думали о ребёнке, когда обнимались под яблоней. Но таков уж человек. Надо ему взвалить на плечи груз вины и влачить его по жизни, превозмогая боль и усталость. В тоске человек настоящий. И что бы её почувствовать – из пальца он эту тоску высосет, чувством вины приправит и будет всю жизнь смаковать. Становясь при этом ещё терпимее и сильнее. Но оставаться один на один с тоской, порой, невыносимо, Хочется поделиться ею, сбросить накопившийся непосильный груз. Хотя бы ненадолго. На чуть-чуть. И Каин рассказал Авелю о своём, о человечьем. Авель выслушал его тогда, похлопал по плечу и посоветовал забыть всё. Сам же намотал на ус, найдя, где тонко у Каина. И иногда, когда уж совсем был на брата раздосадован – наносил удар ниже пояса.
Ах! Кольнуло у Каина в груди. Он прекратил работать, посмотрел умоляюще:
- Ну, зачем ты так, Авель.
- Что значит, зачем? - злорадствовал Авель, - нет уж, если мне будет угодно, я тысячу раз повторю сказанное!
- Почему тебе доставляет удовольствие делать мне больно? – прохрипел Каин.
- Удовольствие? Ну, да, удовольствие, – согласился Авель, словно прислушался к себе. - Да потому, что я умнее тебя, красивее, богаче духовно. Вот так-то, - скривился Авель, пытаясь достать языком, застрявшее между зубов волокно бараньего мяса, которым завтракал пару часов назад.
Каин едва сдерживал слёзы
- Я же не спорю, брат, что виновен. Зачем ты так?
- А затем, - сплюнул Авель на землю, - затем, что ты злой, невнимательный и бесчувственный.
- Хорошо, хорошо, - согласился Каин, - я постараюсь исправиться. Ты, Авель, самый добрый, самый умный, самый красивый, самый нежный. А теперь иди, иди, пожалуйста, работай. Оставь меня.
- Хм, - Авель довольно хмыкнул.. Он спрыгнул с забора и бодрой походкой направился к овцам. На встречу ему, из кустарника купины выполз Змей
- Здравствуй, Авель, - поднял он голову от земли.
- А, это ты, привет. Опять подслушивал?
- Мальчик мой, мне не нужно подслушивать. Я просто слышу.
- Ну, и что же ты услышал на этот раз? – остановился младший брат, уперев руки в бока.
- Нельзя так, мой мальчик. Ты делаешь больно Каину. Ты же прекрасно понимаешь, что он невиновен. Так, как ты, братья не поступают.
- Ничего, - махнул рукой Авель, - пусть помучается, может, добрее станет.
- Я думаю, - шипел змей, - что он гораздо добрее, чем ты считаешь.
Авель рассердился. Он не любил, когда кто-нибудь, ему перечил:
- А мне наплевать, что ты думаешь. У меня есть своё мнение. Убирайся с дороги, разноцветный червяк!
Змей тоскливо вздохнул. Он понимал, что тут спорить бесполезно. За время существования человека Змей понял, что тот - непредсказуемое, алогичное, взбалмошное существо, прямо как его создатель. Разум человеческий далёк от сердца, а сердце от разума. Поэтому, одномоментно, пользоваться и тем и другим человек не может. И к глупостям человеческим Змей выработал терпимое отношение, как к неизбежному злу.
- До свидания, Авель.
- Вали, - огрызнулся молодой человек и вприпрыжку побежал к отаре.
Когда Змей подполз к наделу Каина, он увидел, что тот сидит, прислонившись к забору, и плачет. Плачет навзрыд. Змей не стал его окликать. Пусть плачет, подумал он. Слёзы не дают зачерстветь, засохнуть душе. Превратившись в голубя, он взмыл в небо, покружил над пашней и лугом и улетел к горизонту.
Прошёл день. Но не прошла злость на Каина, не дававшая Авелю покоя. К вечеру, он погнал своих овец прямо на надел брата.. Каин в сердцах отбросил мотыгу к изгороди, замер и исподлобья смотрел, как Овцы и Бараны растаптывают своими копытцами его труд.
Когда отара прошла, Авель подошёл к брату:
- Что-то не так? – спросил тот, ухмыляясь.
- Ты мне больше не брат, - прошептал Каин, вскочив и сжав кулаки.
- Что-что?
- Ты мне больше не брат, - повторил он громче и увереннее.
- А ты мне и подавно, - ухмыльнулся Авель.
Мотыга, брошенная Каином, с комьями жирной земли лежала чуть поодаль.
- Плевать я хотел на тебя и твою землю, - продолжал исходить желчью Авель. Он чувствовал себя гораздо лучше, чем часом ранее. И в подтверждении своих слов, сплюнул, попав Каину на сандалий.
- Ух, - взревел старший брат, занеся кулак, что бы стукнуть зарвавшегося юнца. Авель отскочил назад, спасаясь от удара. Его нога скользнула по рукояти мотыги. Он подался назад, пытаясь, ухватится руками за воздух, но всё-таки упал, ударившись кучерявым затылком о стойку забора. Он медленно сполз по ней и полулежал-полусидел неподвижно на истоптанной овцами и баранами земле, широко раскрыв голубые глаза.
- Авель, брат, что с тобой?! – подскочил к нему Каин.
Овцы и Бараны обернулись на крик. Они сгрудились вокруг братьев и тихо смотрели. Сначала едва различимо, потом громче и громче, меж рядов паствы, на Овцебараньем языке, раздалось: "Каин убил Авеля. Каин убийца!"
- Бра-а-а-а-т! – кричал Каин, выдёргивая свои волосы. – Как же так? Зачем же? – он посмотрел заплаканными глазами в небо, будто обращаясь к Господину. Но небо молчало. Оно позволило Овцам и Баранам разнести по миру весть о том, что Каин убил Авеля.
***
- Эдик! – Спасибо, хотя бы имя моё осталось от прошлой жизни. Я обернулся на зов.
Мне навстречу шёл высокий, крепко сложенный человек лет пятидесяти - пятидесятипяти. В коротком обращении его ко мне я услышал знакомые нотки голоса, час назад говорившего со мной по телефону человека. Сто к одному, что человек был никто иной, как Натан Сергеевич Михалкин.
- Ну, сукин сын, - незлобно, но директивно, так чтобы было понятно , кто здесь главный, обратился он. – Давай переодевайся, смотри нарезку роликов и малюй афишу, да так чтоб, ух! - показал он кулак. - Позабористей, но в рамках цензуры, конечно. А то ведь я тебя знаю, - подмигнул он мне и дружески хлопнул по плечу.
Я внимательно рассматривал его. Блестящая лысина, усы, взгляд, как у комдива, лёгкая сипловатость голоса. Кого-то он мне напоминал.
- Ну, чё стоишь, давай, - он снова приложил меня, да так, что я развернулся лицом к двери с надписью "Художественная мастерская".
Видимо, мне туда.
Шкафы для переодевания стояли прямо в рабочей комнате. Широкий холст посередине комнаты, заваленной стульями, столами и банками с краской, был натянут на щит, и ждал своего часа. Запах вайт-спирита и скипидара. Шкафчики закрывались на щеколду. Замков не было. Коммунизм. Каждый плательный ящик был подписан. На дверце одного из них буквы Э.N. В детстве, я, дурачась, расписывался подобным образом на стенах подъездов. Надпись означала "Эдуард Nemo". Тогда, в детстве, начитавшись книжек Жюля Верна, хотелось подражать славному герою. Сегодня, всё представилось в ином свете. Остро и понятно. В детстве тоже бывают проблемы. Ведь, назвавшись "Никто", становишься невидимым для всего мира. Сомнений не было – это моё.
Дверь скрипнула. На внутреннюю её сторону, во всю длину и ширину было наклеено зеркало. Да я нарцисс?! На крючке висела роба. Внизу стояли, некогда белые, сейчас заляпанные разными красками кроссовки с символикой Nike.
Я стал раздеваться. В комнате было не холодно. Я решил оставить под робой только плавки. Сняв её с крючка, я натянул брюки в масляных пятнах и посмотрел на себя в зеркало. Каково же было моё изумление, когда на груди, в области сердца я увидел татуировку "Грусть". Сначала я, естественно, не разобрал надпись. Она была начертана слева направо. Буквы были небольшие, не крупнее сантиметра по высоте, да и вся длина татуировки не больше мизинца. Я осознал смысл написанного, перевернув в голове непонятность зеркальных закорючек, и там засерело слово "Грусть". Вот такая, одинокая и вмещающая в себя тонну тоски, татуировочка Я окончательно укрепился в мысли, что с моей жизнью в этом сраном мире, далеко не всё в порядке.
Сейчас я не сомневался, что происходящее не сон. Что я – это я, но в другом, не моём мире. Вне моей вселенной. Хрен знает как параллельно.
Для чего я здесь, какая неведомая сила бросила меня сюда? Сила написанного на груди в области сердца?
За что? Хотя, конечно, последний вопрос был бестолковый. Всегда найдётся, за что.
Если происходящее не какая ни будь нелепая случайность, не бросок костей, если есть какая-то сила, замыслившая подобное, то, конечно, было "за что". Я не был ярым атеистом, но и не причислял себя к лагерю верующих. Мне не хотелось считать, что всё происходит по произволу кого-то высшего. Вспоминая только что состоявшийся разговор с Каином, я соглашался с ним и принимал существование божественного только на том условии, что божественность для личности – это сама личность и только для самой себя. Моя религиозность - божественность каждого из человеков, но при этом каждый – Бог только над собой, гармония же мира – в видении ближнего своего божеством для себя, для своей собственной жизни. Такую Силу я принимаю.
И что же выходит?! Значит, я сам себя, не знаю уж каким способом, зашвырнул в иную реальность? Но, если сам, то что мной руководило? Какие вытесненные чувства и мысли? За что я наказывал себя? Что хотел дать понять таким поступком?
Сейчас чувство вины, ранее притаившееся в моей душе, стало передо мной воочию.
Хотелось молиться. Да, я грешен, - шептал я, - грешен перед своей божественностью. Грешен тем, что забывал о божественности близких. Грешен перед божественностью всех тех, кого я когда либо встречал. С кем перекрещивались бесконечности наших жизненных путей. Кого отвергал. Кого любил. Прости меня, Боже. Прости меня, Великое "Я". Знаю, наказываешь меня. Но заслужил ли я такого. Тебе виднее. Но, нет так ли велико наказание. Прошу. Молю. Помилуй.
Сын, Лена, Наташа, Женя… Да, все. ВСЕ! Их уже, всех, и не воспроизвести в памяти. Не вспомнить. Поэтому и выбросил себя в… Куда?!
Если исходить из моего видения Бога, то в свой собственный АД.
Холст… краски… Художник?! Нет! Я – слово, вытатуированное на груди.
- Оу-у-э-й-й-а-а! – кто-то стал неудержимо блевать. Я вздрогнул.
- Кто здесь?!
Из дальнего угла, в котором находились холсты, щиты и всякая древесная дребедень, кряхтя и утирая рот, полусогнувшись и держась за живот, выполз мистер Каин. Кто же ещё может появиться так неожиданно.
- Я умоляю, я умоляю тебя! – Сразу начал он, скорчив гримасу, словно терпит ужасную боль. – Прошу, как человека, который не сделал мне почти ничего плохого!..
- Что, что, мой добрый друг?! – подскочил к нему я, прорвавшись сквозь захламлённость мастерской.
- Да остановись же! – Крикнул он на меня. – Мой добрый друг – передразнил он скривившись.
Я опешил и остановился, так и не успев поддержать его.
- Я не хочу постоянно сталкиваться с содержимым своего желудка! Меня выворачивает от твоей гнусной рефлексии! Посмотри, в кого ты превратился! Ты же половая тряпка! Даже не ветошь, которой вытирают руки художники, - он схватил с полу измазанную синей краской тряпицу. – Даже это, - он потряс ей в воздухе, - выглядит лучше, чем ты! Куча навоза! От тебя смердит страхом! "Что, мой, добрый дру-уг", - ещё раз передразнил он.
Да, да мне действительно было страшно. Постоянно страшно. Только я не понимал, чего боюсь. Я даже просто не понимал, что боюсь. И теперь, после слов Каина, вдруг стало так необычно, словно в голове появилась нужная мысль, нужное направление, цель. Я боялся её упустить.
- А чего боюсь-то? – спросил я.
- Ага, - обрадовался Каин, - попал, в самое яблочко попал?! Боишься, ещё как боишься!!
- Боюсь! – Согласился я – А чего боюсь? Мне бы это понять.
- Ведёшь себя, Эдик, как девица, не знающая, как подступиться заветному органу в первую брачную ночь. Ах, ах, ах, – он, кривляясь, закатил глаза.
- Спасибо, ты мне очень помог! – разозлился я. – А теперь убирайся. Не мешай. Я и без тебя не знаю, что делать. И, пожалуйста, сделай милость, не появляйся из тех мест, откуда тебя не ожидают. Очень пугает, знаешь ли.
- Вот и продолжаешь вести себя так же. - Каин смахнул рукой с табуретки пыль и поставил на неё обутую в блестящую лаковую, туфлю ногу. – Как тебе, нравиться?
- Что нравится? - не понял я.
- Какой ты, право, - поморщился Каин, - туфли мои нравятся?
Я растерялся.
- Так вот, о страхе, - продолжал невозмутимо Каин, - чего же ты ноешь постоянно. Чего же такой нерешительный. Такой размазня. Чего боишься, спрашиваешь? Да, сам себя боишься. Боишься, что делаешь в жизни всё не так. Что живёшь неправильно, боишься. Боишься, что неверно дальше жить будешь. Что поступки совершаешь ненужные. Боишься, хороший ли ты. Правильный ли. Отец ли, муж ли. Хороший ли любовник. Раскаиваешься за поступки, которые прожил. Прожил по-настоящему, а всё равно раскаиваешься. Потому что боишься, что неверные они. А для кого верными они могут быть? Кто может наверняка утверждать, что есть - чёрное, а что - белое? Что - не злое, а что - не доброе?
Мне казалось, я понимаю, о чём он говорит.
- Это ведь твоя жизнь, значит, только тебе и решать. – Продолжал он. – Не надо её обесценивать. Ты вот сейчас добренький такой, сладенький, с тревожным юношеским взглядом "почему"? Ты, словно перед миром извиняешься постоянно за своё плохое поведение. За свою никчёмность, жалкость, нелепость.
Мне нравилось то, что он говорит. Я хотел его слушать и верить, но..:
- А, как же люди, люди, которые рядом, которым плохо и больно?