Мешуга - Исаак Башевис Зингер 10 стр.

Я сделал движение, чтобы повесить труб­ку, но она как будто прилипла к руке. Я не мог (и не хотел) говорить, и Мириам продол­жила:

- Вы оставили в моей квартире ключи, а также чековую книжку и деньги. Подобно блуднице, которую посетил Иуда, я хочу вер­нуть "твою печать, твой браслет и твой посох".

Мириам произнесла эти слова по-английски, но я понял, что они взяты из Пятикни­жия. Прошло около сорока лет с тех пор, как я заучивал эти фразы в хедере меламеда Йехиеля на Крохмальной улице. Мириам, очевид­но, нашла эту историю в Библии на англий­ском языке. Я сказал:

- Тамара притворялась проституткой, а ты такая и есть.

- А как же получилось, что такой святой человек, как Иуда, пошел к ней? - спросила Мириам.

- Мириам, сейчас не время обсуждать сказки из Пятикнижия.

- А когда время? Я хочу вернуть тебе твои вещи. Я, может быть, б...дь, но не во­ровка.

Снова мне захотелось повесить трубку, и опять какая-то сила воспрепятствовала этому. Я услышал собственные слова:

- Где ты?

- Около Бродвейского кафетерия, где мы были с тобой, - сказала Мириам. - Твои вещи со мной. Если ты стыдишься, что тебя увидят с потаскухой, могу принести их к тебе домой.

- Мириам, между нами все кончено.

- Понимаю, но я хочу возвратить твою собственность.

В ее голосе была мольба. В конце концов, я сказал:

- Жди меня в кафетерии.

- Хорошо. Я буду там через пять минут.

Повесив трубку, я сразу начал бормотать обет никогда, никогда, никогда больше не иметь никаких дел с этой проституткой.

Я вышел на улицу и в течение некоторого времени шел по направлению к Гудзонову про­ливу, в обратную сторону от кафетерия. По­том остановился и пошел назад. Самый факт, что Мириам позвонила в тот момент, когда я вошел в дом, означал, что она неоднократно звонила раньше. Еще мне пришло в голову, что Стенли может последовать за ней и убить нас обоих. И все же я обрадовался, что смогу вер­нуть ключи и чековую книжку без лишней во­локиты. Я понимал, что пренебрегаю своей работой. Писатель, романы которого печата­ются с продолжением, никогда не бывает свободен. Если он относится к своей работе серьезно, вся его жизнь связана с нею. Ему приходится постоянно выискивать повороты сюжета, неожиданные события, соответствую­щие тому, что Спиноза называл порядком ве­щей или порядком идей. Я уговаривал себя не торопиться. Пусть Мириам подождет. Однако мои ноги торопливо отмеряли шаги, как бы по­винуясь собственной воле. Возможно, им не терпелось узнать, чем закончился утренний визит Стенли. Когда мне навстречу шел прохо­жий, я пытался уклониться, свернуть вправо, но ноги все же поворачивали налево, и мы поч­ти сталкивались. Это повторялось несколько раз. Мы или исполняли что-то похожее на танец или загораживали друг другу дорогу. Доб­равшись до Восьмидесятой-стрит, на противо­положном углу я увидел Мириам, ожидавшую, пока светофор переключится на зеленый.

Да, это была Мириам, но выглядела она по-другому. На ней было короткое красное платье и красные ботинки. Чулки тоже были красного цвета. Ее щеки были густо нарумя­нены, а глаза подведены синим и черным. В алых губах на конце длинного мундштука покачивалась сигарета. Я тотчас понял, что она сделала. Она вырядилась под варшавскую проститутку. Даже сигарета в длинном мунд­штуке была типичной для Варшавы. Все было заранее спланировано - и цитата из Пяти­книжия, и этот маскарад. Я заметил прохожих, которые провожали ее глазами, пожимая плечами и улыбаясь. В голове у меня промельк­нуло, что меня арестуют, если я пойду с ней. Светофор переключился, и я был готов перей­ти улицу. В этот момент с Семьдесят девятой-стрит выехал гигантский грузовик и загородил Мириам. Я был вынужден обогнуть это огром­ное, как дом, чудовище. Грузовик вдруг засигналил и рванулся в ближайшую боковую ули­цу, едва не сбив меня. Я почувствовал жар двигателя и запах бензина, когда он промчал­ся мимо. Я шел навстречу своей гибели, пото­му что горел желанием встретиться с девкой, которая не говорит ни слова правды, дурачит меня, Макса, Стенли и черт знает кого еще. "Грязь! Разврат! Она совершенно запуталась в распутстве и обмане", - сказал я себе. И вновь поклялся, что сегодня я в последний раз увижу ее подлую рожу.

Мы сидели в кафетерии, но на этот раз наш столик был не у окна, а задвинут в угол. Несколько завсегдатаев с удивлением поглядывали на нас, но ни один не подошел к нам и не заговорил. Через некоторое время Ми­риам стерла с лица румяна и макияж. Мы пи­ли кофе, и она говорила:

- Да, вот такая я была и такой буду всегда. Я не чувствую себя виноватой, нисколь­ко. Глупостью было влюбиться в шестнад­цать лет в такого негодяя, как Янек, и терпеть все, что я терпела. Но какой смысл чувствовать раскаяние, которого требует религия. Какое может быть раскаяние, если не веришь ни в Бога, ни в сексуальную мораль? Я вынесла всю грязную игру, но надо ска­зать, что у меня были и хорошие моменты. В те дни я почти всегда была пьяна. Лучше бы­ло находиться там, где я была, чем скитаться среди руин гетто. Я была готова к смерти, но тот факт, что я осталась в живых и выбралась оттуда, по крайней мере физически здоровой, невозможно объяснить. Если я о чем-то и сожалею, то о том, что скрыла правду от вас и Макса. Но правда в любом случае выходит на поверхность: как говорится - всплывает, как масло на воде.

- Такому человеку, как ты, не следовало бы даже произносить слово "правда".

- Вы однажды писали, что за каждой ложью спрятана правда. Не во фрейдистском понимании, а просто и объективно.

- Правда состоит в том, что ты самая подлая женщина, которую я когда-либо имел несчастье встретить.

- Возможно и так. Но все же остается факт, что я жила, страдала, надеялась. Вы как-то цитировали Спинозу, говорившего, что не существует никакой лжи, только искаженная правда. Даже у червя есть своя маленькая правда. Он родился, он немного жил, потом его раздавила чья-то нога. Это ваши слова, не мои.

В глазах Мириам мелькнуло выражение, близкое к победному.

Помимо своей воли я спросил:

- Что произошло в то утро, после моего ухода?

И тут же пожалел о своих словах.

- Ты в самом деле хочешь знать?

- Можешь не отвечать.

Какое-то время Мириам молчала.

- Кое-что происходило. Стенли оставал­ся со мной целый день и следующую ночь. Я не надеялась пережить ночь, была готова умереть. Можешь не верить мне, но я прожи­ла не один год рядом со смертью. Я знаю ее так же хорошо, как собственное тело. Стенли был не первым, кто угрожал мне револьве­ром. Тот самый Янек, которому я принесла в жертву свою жизнь, забавлялся, стреляя в стеклянный бокал, который ставил мне на го­лову. Как-то раз привел своих коллег - по­ляков, не немцев, - и они тоже развлекались таким образом. Это только одна из сотен правдивых историй, веришь ты им или нет. Не думай, что я пришла к тебе плакаться или из­виняться. Я тебе ничем не обязана - ни тебе, ни даже Максу.

- Где Макс? - спросил я.

- Макс в Польше.

- Ты видела его до отъезда?

- Нет. Как бы я смогла? Телефон звонил, но Стенли запретил мне снимать трубку. Позже я узнала, что наутро после "парти" у Трейбитчеров Макс уехал в Польшу вместе с Матильдой Трейбитчер.

- Как ты отделалась от своего мужа?

В глазах Мириам появилась улыбка.

- От моего мужа? Раз он меня не убил, то в конце концов ему пришлось отступиться. Перед тем как уйти, он сказал, что готов развестись со мной. Это было забавно, в самом деле, даже смешно.

- Почему смешно?

- Он не мог решить, убивать меня или нет. Продолжал болтать об этом, и в конце концов спросил моего совета. Ты когда-ни­будь слышал о таком? Убийца просит совета у своей жертвы! Тут я просто не могла не расхохотаться.

- Каков был твой совет?

- Мой совет был: делай что хочешь.

- Это одна из твоих выдумок?

- Нет, это правда.

- Что произошло потом?

- Он попрощался и ушел. Только что говорил об убийстве, а в следующую минуту уже болтал о примирении. Даже предложил завести от него ребенка. Я бы не поверила, что такое может быть, если бы, после всего, что видела в жизни, не разучилась удивлять­ся. Меня больше ничего не поражает. Если бы прямо сейчас разверзлись небеса, и в кафетерий вошел сам Господь, я бы и глазом не моргнула. Ты, может быть, писатель, ты и в самом деле писатель, но на что способны люди, мне известно лучше, чем тебе.

- А про твою учительницу и альков, в котором ты якобы провела военные годы, - это тоже была ложь?

- Это не было ложью. Я не отчаянно боролась за то, чтобы остаться в живых - для чего? Но у меня появилось что-то вроде це­ли - преодолеть все и пройти через эти свин­ские времена живой и сильной. Надо сказать, что это стало для меня чем-то вроде азартной игры или спорта: сумею или нет? Ты часто пи­сал, что жизнь это игра, пари или что-то по­хожее. Я решила ускользнуть из рук ангела смерти какой угодно ценой. Когда мне стало ясно, что в любой день меня могут схватить и выслать с одним из транспортов, я сбежала, а моя бывшая учительница спрятала меня.

- Когда это было?

- В конце сорок второго. Нет, это уже был сорок третий.

- Твоя учительница знала о твоем поведении?

- Да; нет... Может быть.

- Это в ее доме ты читала книги, о кото­рых рассказывала?

- Да, в ее.

- А что произошло потом?

- В сорок пятом я выползла, как мышь из норки, и началась другая глава - странст­вия, тайные переходы через границы, ночев­ки в конюшнях, амбарах, в канавах, и все ос­тальное.

- Что случилось с твоим сутенером?

- Янек мертв.

- Убит во время восстания?

- Кто-то подарил ему смерть.

- Именно это делают все мужчины; они убивают друг друга, чтобы показать, что Мальтус был прав, - сказал я.

На губах Мириам заиграла улыбка.

- Такова твоя теория?

- Не хуже любой другой.

Мы долго сидели молча. Мириам подняла чашку, сделала глоток и сказала:

- Кофе холодный.

Мы вышли и двинулись по направлению к Централ-Парк-Вест. Мимо проходили люди, разглядывая нас. Видя странный наряд Ми­риам, мужчины улыбались, женщины с осуж­дением качали головами. Мириам сказала:

- Слушай, я забыла отдать тебе твои ве­щи. Они у меня в сумке - твои деньги, клю­чи, чековая книжка.

Она сделала движение, чтобы открыть сумку, но я сказал:

- Не здесь, не на улице.

- А где Тамара возвратила принадлежавшее Иуде? - спросила Мириам.

- Отправила с посланцем. Ранее Иуда хотел подарить ей обещанного козленка, но посланный не смог ее найти. Когда ее повели на костер, чтобы сжечь, как блудницу, она отослала ему обратно его машконе.

- Ах, ты помнишь все! Я читала эту историю лишь несколько дней назад и уже забы­ла об этом.

- Ты просто читала, а я изучал в хедере.

- Детей в хедере учили таким вещам?

- Рано или поздно дети узнают все.

- Коза за один визит к проститутке - это неплохая сделка, - захохотала Мириам.

- Очевидно, Тамара была красивой женщиной.

- Как могло случиться, что такой важной персоне, человеку, именем которого позже были названы все евреи, пришлось пойти к проститутке? И зачем Библия рассказывает нам об этом? И почему Иуда послал ей коз­ленка? Ты бы попросил кого-нибудь из твоей редакции передать козу проститутке?

Подобное предположение выглядело столь эксцентричным, что я засмеялся. Ми­риам тоже расхохоталась. Потом я сказал:

- То были времена поклонения идолам. Проститутка ассоциировалась с храмом. Она была представительницей обществен­ной системы, похожей на институт гейш в Японии.

- Почему же сегодня не может существовать такая система? Представь, что ты Иу­да, а я Тамара. Ты оставил мне в залог чековую книжку, деньги, ключи. Если тебе не с кем послать мне козу, расплатись сам.

- И какова твоя цена?

- Та же коза.

Вдруг Мириам запела:

Тейгелах, мигеле, козинаки,

Красные гранаты,

Когда папа лупит маму,

Пляшут все ребята.

Мы подошли к скамье на краю Центрального парка и сели. Мириам снова стала серь­езной. Она сказала:

- Что, в сущности, изменилось с древних времен? Идолопоклонники все еще среди нас, да и сами идолы тоже. Кем был Гитлер, если не идолом? А Сталин? А актеры и актрисы из Голливуда, которые получают мешки писем и чьи фотографии циркулируют по всему ми­ру? Та же Ентл, только новый мантель. Такие же потаскухи, даже если кончают колледжи или пишут диссертации о тебе. Что могло удержать такую, как я, в границах? Пока мы были в Варшаве, моя мать порхала среди са­мых разных подонков. Она была мнимой коммунисткой и бездарной актрисой. Она такая же артистка, как я ребецин. Это было для нее только предлогом, чтобы завязывать но­вые любовные связи. Мой отец был не лучше. Только небесам известно, сколько у него бы­ло любовниц. Он послал меня в гимназию, чтобы я изучала иврит и Библию, но сам ни к чему серьезно не относился. Он настаивал на том, что еврейская девушка (такая, как я) должна соблюдать Субботу, а сам нарушал законы Субботы. Все светские евреи такие. В Германии отец стал контрабандистом. Мать флиртовала и крутила любовь с журналистом, который был наполовину евреем. А кем, по-твоему, были те, что поехали в еврейское государство? За исключением религиозных евреев, которые входили в Меа Шеарим, все они да­леки от святости. А ты сам? А Макс? А этот идиот Стенли? Никто из вас не имеет права показывать на меня пальцем. Чем я хуже де­вушек из моего колледжа? Бог знает, сколь­ко мужчин имели мои одноклассницы. А как насчет женщин, мужья которых покупают им меха, и драгоценности, и кадиллаки, а они проводят время со всякой дрянью? Я, по крайней мере, попыталась избавиться от сво­ей вонючей жизни. Большинство еврейских девушек, которые попали в руки нацистов, делали бы то же самое, если бы у них был шанс.

- Я не проповедую никакой морали, и незачем оправдываться передо мной, - ска­зал я.

- Ты именно проповедуешь, ты назвал ме­ня потаскухой. Разве я большая б...дь, чем ты развратник? Чем все вы - писатели, худож­ники? Если нет Бога, и человек произошел от обезьяны, почему я не могу делать то, что мне нравится?

- Если бы все женщины вели себя так, как ты, ни один мужчина не знал бы, является ли он отцом своих детей. Ты сама знаешь, что произошло в России после революции, когда проституция стала пролетарской добродете­лью. Сотни тысяч воров, уголовников, убийц появились на улицах. Они почти разрушили Россию. Что было бы с остатками нашего на­рода, если бы все еврейские девушки вели се­бя так же безнравственно, как ты?

- Они и ведут себя безнравственно. Все еврейские девушки в моем колледже имели связи с неевреями. Даже те, что замужем или ходят в синагогу, ничем не лучше. Еврейство в Америке заключается в отправке чеков в Из­раиль или в принадлежности к Хадассе. И мне известно, что в государстве Израиль дела об­стоят точно так же.

Мы долго молчали, глядя прямо перед собой. По-видимому, мы добрели почти до Верхнего Манхеттена, потому что скамей­ка, на которой мы сидели, была неподалеку от дома, в котором находилась квартира Трейбитчеров. Вдруг Мириам зашевели­лась.

- Вот твои машконе. - Она открыла сумочку и отдала мне ключи, чековую книжку и мои деньги, положенные в конверт. - Мо­жешь рассказать Максу все, что произошло. Запомни, я могу обходиться и без мужчин. Если хочешь, это будет нашей последней встречей.

Мы поднялись и вошли в парк, молча шагая, пока не оказались возле пруда. Утро бы­ло солнечным, но сейчас небо затянули об­лака. В воздухе пахло возможным дождем и приближающейся осенью. Стаи птиц, прон­зительно крича, проносились над водой. Я не мог продолжать встречаться с Мириам, но и не мог заставить себя расстаться с ней.

Каков будет следующий шаг? У меня часто появлялось такое чувство, что (несмотря на все, что говорится или делается) будущее будет просто повторением прошлого. Стефа предложила мне дом, и я согласился. Она все больше полнела, старела и часто ожесточалась. Она затаила злобу против своей замуж­ней дочери и сама же тяготилась этим. "Франка ненавидит евреев, - часто говорила Стефа. - Она обижена на меня. Что я ей пло­хого сделала?" Нет, я не смогу жить со Стефой и Леоном. Я не смогу выносить странных рассуждений Леона, его намеков относитель­но завещания, бесконечной болтовни о моих произведениях. Он ухитряется и похвалить меня и, на свой примитивный лад, уколоть. Ка­ким-то образом он понимает мои пережива­ния и иллюзии и тут же высмеивает их, это на­смешки старого человека, который видит суетность жизни.

Наступили сумерки, а мы с Мириам все еще прогуливались. Парк постепенно пустел, и вскоре мы остались одни. День был долгим. Красное солнце висело в небе, как огромный ог­ненный мяч. Оно не сияло, а тлело. Мне показа­лось, будто из-за какого-то сбоя в небесной механике солнце забыло сесть и повисло на небе, потерянное и смущенное. Я частенько фантазировал по поводу космических изме­нений, происходящих у меня на глазах. Земля оторвалась от Солнца - и что потом? Смог ли бы Бог восстановить такой же мир? Но поче­му бы мир оказался другим, если люди оста­вались бы людьми, как и раньше?

Мириам взяла меня за руку, но прикосно­вение ее пальцев раздражало меня, и я ото­двинул их один за другим. Она говорила о разрушении Варшавы, о польском восста­нии, о зверствах нацистов, а мне больше не хотелось слушать. Почему она прицепилась ко мне? Может ли такая женщина испыты­вать любовь? Я заметил, что она все время меняет предмет разговора, быть может, из страха надоесть мне. Я эгоистично радовал­ся тому, что взял верх над Мириам, той биологической властью, которая существует у всех видов, во всех поколениях среди муж­чин, женщин, животных, птиц - чем-то вроде универсального приказа. Мне теперь не было нужды нравиться ей, я мог разглагольство­вать о любой чепухе и нелепости. Вдруг она спросила:

- Что, ты думаешь, будет происходить с идишем?

Она только что придумала этот вопрос, или он связан с чем-то, о чем она говорила и чего я не услышал? Я решил ответить серь­езно.

- Язык будет становиться прогрессивно богаче, в то время как людей, которые на нем говорят, будет все меньше. Идишисты станут бандой нищих и будут писать стихи, которые никто не станет читать. Писатели станут та­скать такие тяжелые портфели рукописей, что сами будут шататься под их тяжестью. Они начнут плести заговор, чтобы устроить революцию - не на земле, а на...

Тут Мириам прервала меня:

- Посмотри на это!

Мы достигли южной границы Центрально­го парка. Окна всех небоскребов отражали сверхъестественный свет, как будто огромная стеклянная стена горела и сияла сама по себе. Это было красиво, если не считать того, что свет словно делал здания пустыми и покину­тыми. Мне припомнилась история, расска­занная рабби Нахманом из Вроцлава, о двор­це, в котором стоял длинный стол, накрытый для королевского пира, несмотря на то, что дворец был покинут на много лет.

Мириам сказала:

- Не смейся, но я хочу есть.

- Это не повод для смеха.