Мешуга - Исаак Башевис Зингер 9 стр.

[75] - Голем - (ивр., букв. "комок, что-то не­оформленное") - глиняный истукан, по преданию, оживленный пражским раввином Ливом бен Бецалелем; в просторечии - болван.

[76] - Шива - траурный обычай оплакива­ния; оплакивающие сидят на полу в разорванных одеждах без обуви семь дней.

[77] - Эндорская колдунья - волшебница из Эндора, которая вызвала для царя Саула дух пророка Саму­ила (см. Библию, Первая книга Царств, гл. 28).

[78] - Бал Шем Тов (букв. "Владеющий благим именем Божьим") - прозвище основателя хасидизма, Израеля бен Елиезера (около 1700-1769).

[79] - Эдипов комплекс -желание сексуаль­ных отношений со своими родителями; герой древ­негреческой трагедии Эдип спал со своей матерью.

[80] - Тателе (идиш) - папочка.

[81] - Прудон Пьер (1809-1865) - француз­ский экономист и социолог, идеолог анархизма.

[82] - Штюрнер Макс (1806-1856) - немецкий публи­цист и социолог, идеолог анархизма.

[83] - Эмма Голдман (1869-1940) - американская анархистка.

[84] - Нусекх - отступления, вариант текста.

[84-1] - ...на пути жизни - см. Библию, Притчи Соломона, гл. 2,18,19.

[85] - Сити-Холл - место регистрации граж­данских браков в Нью-Йорке.

Глава 6

Запутавшийся, я бесцельно брел, не представляя, куда несут меня ноги. В конце кон­цов, побежденный усталостью, я упал на мок­рую от росы скамью. У меня не было ни денег, ни чековой книжки, ни ключей. Расстроенный рассказом Стенли о Мириам, я поклялся Бо­гом и душами моих родителей, всем, что было мне свято и дорого, что никогда больше не взгляну на ее гадкое безнравственное личико. Я также поклялся больше не видеть Макса Абердама.

Я был слишком усталым, чтобы тащиться на Семидесятую-стрит, разыскивать жену управляющего и просить у нее ключ от моей комнаты. У меня совсем не было денег, даже нескольких монет, чтобы сесть на автобус или позвонить по телефону. Записная книжка также осталась у Мириам, и я не мог вспомнить ни одного номера телефона. Не было да­же носового платка, чтобы отереть пот со лба. В желудке посасывало, а во рту стойко держался вкус рвоты. Хотя я потерпел поражение, я не мог не восхититься мудростью Провидения - или как еще называлась сила, которая управляла судьбами людей - в организации моего падения. Как в давние времена с Иовом, все произошло с необыкновенной скоростью, один удар за другим.

Надо было найти место, чтобы отдох­нуть, вымыться, побриться. К счастью, мне вспомнилось, что неподалеку живет Стефа Крейтл, ее квартира была не более чем в десяти кварталах отсюда. Во время войны мы потеряли друг друга, и я был уверен, что она погибла. Внезапно в 1947 году она появилась в Нью-Йорке с мужем, Леоном Крейтлом и взрослой дочерью, Франкой, и это тоже бы­ло воскрешением из мертвых. Мне было тог­да сорок три, ей около пятидесяти, а Леону семьдесят пять, он был совсем старый. Им удалось улететь в Англию всего за несколько дней до того, как Гитлер вторгся в Польшу. Две дочери Леона погибли в лагерях. Конеч­но, он потерял все свое состояние. Стефа ра­ботала в Лондоне горничной в гостинице, а позже медсестрой. Мы перестали переписы­ваться еще перед войной. За эти годы я в Нью-Йорке пережил кризис и впал в мелан­холию. Я перестал ходить в редакцию и прак­тически порвал все связи с языком идиш, идишистской литературой, идишистским движением.

Между сорок седьмым годом и началом пятидесятых произошли важные изменения как в моей жизни, так и в жизни Стефы. Леон нашел в Америке друзей и партнера, с помо­щью которого стал строить на Лонг Айленде дешевые дома, и внезапно снова разбогател. Дочь Стефы, Франка, вышла замуж за неев­рея. Еще в детстве, в Данциге, Франка была заражена нацистской ненавистью к евреям, и в Америке она приняла католическую веру своего мужа, инженера. Она порвала все свя­зи с матерью и отчимом.

Моя жизнь тоже переменилась. Я вновь начал писать. Опубликовал роман и сборник рассказов на идише, нашел переводчика и издателя на английском.Я стал постоянным сотрудником газеты на идише, писал очерки, обзоры и различные статьи. Кроме того, я давал советы на идишистском радио. Контакты со Стефой восстановились, но всякий раз, когда я видел ее, у меня возникало таин­ственное чувство, будто я встречаюсь с при­видением, одним из тех, о ком писал расска­зы. За годы разлуки между нами выросла стена. Стефа говорила по-английски с лон­донским акцентом, а то немногое из идиша, чему она научилась в Варшаве, было забыто. Очевидно, у нее были в Лондоне любовные связи, но она никогда не говорила об этом. Это уже не была та Стефа, которая ссори­лась со мной, называла меня "литератник" и поправляла мой польский. Эта Стефа была хорошо воспитанной леди, бабушкой малень­кого ребенка. Ее коленки больше не торчали, они были округлыми, грудь стала выше, а бе­дра полнее. Только ее отношение к Леону осталось тем же, и она ворчала, что никогда не понимала, что он из себя представляет. Ино­гда она добавляла: "Весь мужской пол для меня загадка".

Впрочем, Леон едва ли изменился. Он был совершенно лысым, лицо его было таким костистым, а кожа так туго натянута, что у не­го не было морщин, и весил он не более сот­ни фунтов. В восемьдесят лет Леон все еще занимался бизнесом, строил дома, покупал участки земли, спекулировал акциями и цен­ными бумагами. У них была квартира в небоскребе на углу Централ-Парк-Вест и Семьде­сят второй-стрит. Леон уже не раз попрекал меня за то, что я у них редко бываю. В Аме­рике он начал читать газету на идише, воз­можно, потому, что так и не смог полностью освоить английский. И воспылал на удивление сильным интересом к моим произведениям. Он не переставал задавать вопросы: неужели все, о чем я пишу, происходило в жизни? Не придумываю ли я все это сам? Как это возможно придумать обстоятельства, которые кажутся такими реальными? И когда я придумываю - по ночам, днем, во сне, просыпа­ясь? Леон уверял меня, что в Варшаве встре­чал характеры и типы в точности такие, какие описаны у меня - я только изменил имена, говорил он, подмигивая и улыбаясь. В другой раз он посетовал:

- Где вы нашли эти слова и выражения? Я не слышал их с тех пор, как умерла моя бабушка Хая-Келя. И почему вы помните так хорошо улицы Варшавы, хотя даже я уже почти забыл их. Что это за создание, писа­тель? Скажите, мне хочется знать.

- Чаще всего лжец, - сказала Стефа.

- Лжец? Да, должно быть, так. Но тем не менее, когда я просыпаюсь утром, то отправляюсь прямо на Бродвей, чтобы купить вашу газету. Мне хочется узнать, что произошло дальше. Но опять-таки, в вашем романе, как мог такой человек, как Калман - процвета­ющий, осведомленный, умный коммер­сант, - позволить Кларе обмануть себя? Раз­ве он не видел, что ей нужны его деньги, а не он сам? Вы в самом деле знали такого челове­ка? Ну, конечно, Клара - это "штучка".

Она - как это говорится? - стоит того, что­бы пару раз согрешить, хи-хи-хи. Кроме всего прочего, нужна удача. Я сам знал женщину вроде нее, у которой были все достоинства: хорошенькая, умная, отличный образчик. Но если дела не идут, как это случилось с ней, все пойдет шиворот-навыворот.

Накануне того дня, когда Макс Абердам зашел в мой кабинет, я обещал пообедать со Стефой и Леоном и остаться у них ночевать. Потом прошло несколько недель, а я забыл позвонить им. Леон зашел в редакцию и, не застав меня, оставил записку, состоявшую из единственного слова, написанного (с ошибками) на иврите, которое означало: "Может ли это быть?" Он подписал ее: "Ваш искренний друг и восторженный почитатель Леон Крейтл".

На этот раз мне повезло. Дежурный швей­цар узнал меня и впустил. Он даже вызвал ночного лифтера, чтобы поднять меня на восьмой этаж. Я позвонил, и Леон, глянув в глазок, открыл дверь. Он был в богато рас­шитом халате и плюшевых шлепанцах. Леон насмешливо посмотрел на меня с любопыт­ством и сказал в своей обычной иронической манере:

- Вообразите! Такой ранний гость! Пришел Мессия? Или вы сбежали из Синг-Синга?

- И то, и другое.

- Входите, входите. Стефа еще спит, но я, как обычно, проснулся в пять. Почему Вы не позвонили? Я приготовил завтрак, и от всей души приглашаю разделить его со мной. Простите меня за еврейский комплимент, но вы нехорошо выглядите. Что-нибудь случилось?

- Нет, но...

- Пойдемте на кухню, там варится кофе. Нет лучшего лекарства от любого горя и несчастья, чем чашка хорошего крепкого кофе. Вы выглядите сонным, как будто всю ночь читали сликхес.Я понимаю, я понимаю.

Леон взял меня за руку и провел в столо­вую, отделенную от кухни полуперегородкой. Ломти хлеба и ваза с фруктами уже стояли на столе. Леон показал на металлическую табуретку и сказал:

- Как видите, я придерживаюсь всех сво­их старых привычек. Только вино, которым я привык промывать любую пищу, исчезло. Однако это не помогло - у меня уже было два инфаркта. Бога не перехитришь. Но кто знает? Может быть, если бы не придержи­вался диеты, было бы три инфаркта, или умер бы. В восемьдесят один не следует жа­ловаться на Бога, в особенности если Его не существует. Вы, возможно, принимаете меня за невежду, но в юности я учился. Мой отец был набожным евреем, ученым евреем. Чего бы вам хотелось? Я могу приготовить вам яй­ца, даже омлет.

- Что бы вы мне ни дали, будет прекрас­но. Благодарю вас.

- Ах, я забыл апельсиновый сок. Минуточку!

Я сел, снова чувствуя слабость в ногах. Ле­он подал мне стакан апельсинового сока.

- Пейте. Ле хаим. Вам надо бывать у нас почаще. Последнее время по разным причи­нам мы редко вас видим. О, вот и Стефа!

Стефа, вошедшая в кухню, казалась сон­ной, ее седые волосы были слегка растрепаны. На ней была отделанная кружевами ночная рубашка и домашние туфли с помпонами. Она хорошо выглядела для своего возраста и мог­ла бы казаться еще моложе, если бы подкра­сила волосы, но для Стефы это означало бы американизацию и вульгарность. Она удивленно посмотрела на меня, улыбаясь с шутли­вым укором, как бывает при неожиданном появлении близкого друга или родственника.

- Я сплю, или это в самом деле ты? - спросила она.

- Нет, Стефеле, ты не спишь, - сказал я.

- Стефеле, хм? Ты не называл меня так десятки лет. Что случилось? Кто-то выставил тебя среди ночи? Ее муж внезапно появился с револьвером?

С трудом веря своим ушам, я сказал:

- Да, в точности так.

- Ну, я не удивлена. Как обычно, я пол­ночи лежу без сна. На рассвете наконец засыпаю. И тут же слышу голоса на кухне. Я спросила себя: "Это Леон уже дошел до того, что разговаривает сам с собой или у меня старчес­кий маразм?"

- Дай ему поесть, пусть он выпьет кофе. Насколько я могу припомнить, я впервые кормлю завтраком твоего любовника. Если ждать достаточно долго, тебе воздастся. Садись, Стефеле, я обслужу тебя тоже. Пусть все идет, как идет. "Справедливость есть в Небесах".

- Ну, хорошо. Все, чего я хочу, это чашку кофе. Только сделай крепкий.

Стефа разговаривала с мужем одновре­менно и по-польски, и по-английски. Иногда она вставляла слова на идише. Она села за стол и сказала:

- Странно, но мы говорили о тебе про­шлой ночью. Леон читает твой роман, печата­ющийся в газете. Мы всегда просыпаемся без пяти два. Леон просыпается от того, что на­чинает храпеть, а я сплю чутко. Чем кончит у тебя твоя Клара? Всякий раз, когда я пыта­юсь догадаться, что будет в романе дальше, ты переворачиваешь сюжет вверх ногами. Это твоя система?

- Это система жизни.

- Именно так я ей и говорил, - вступил в разговор Леон. - Жизнь выводит такие тре­ли, каких не может быть ни в каких романах. Если бы кто-нибудь сказал мне тридцать лет назад, что в старости я буду американцем и совладельцем отеля на Майами-Бич, я бы подумал, что он спятил. Твой любовник однажды написал статью, в которой говорилось, что Бог был романистом, а мир его романом. Это точно. И если не Бог, то другая сила, на­правляющая движение нашего небольшого мира.

- Может быть, ты перестанешь называть Аарона "твой любовник", - сердито сказа­ла Стефа.

- А кто он? Твой отец, Лейбуш-Меир? - спросил Леон.

- Кто угодно, но не мой любовник. Любовник любит, а он не знает, что такое любовь. Посмотри на него. Как говорила моя мама: "По крайней мере, он выглядит лучше, чем будет выглядеть в могиле".

- Подождите, мне нужно позвонить по телефону. Я сейчас вернусь!

Леон вскочил со стула и мелкими шажка­ми поспешил из кухни.

Стефа сказала:

- Он жалуется, какой он старый и боль­ной, но в делах у него энергии, как у молодо­го. В самом деле, что с тобой случилось? - Голос Стефы изменился. - Насколько я мо­гу припомнить, мы с тобой до сих пор никог­да вместе не завтракали.

- Нет это было. Однажды.

- Когда? Во времена короля Собесского?

- Когда я жил с Леной в Отвоцке. Я позвонил тебе с Данцигского вокзала, и ты сказала, что у тебя куча адресованных мне писем. Я уже кое-что ел в то утро, но ты заставила меня поесть еще раз с тобой.

- Боже мой, у этого человека сверхъестественная память! Да, ты прав. Когда это было? Две вечности тому назад!

- Я помню, как будто это было вчера.

- Да, да. Ты затащил меня в квартиру то­го идиотского учителя иврита, и он бесцере­монно выставил нас вон. Тот завтрак почему-то ускользнул из моей памяти.

- Тот завтрак спас мне жизнь.

- В тебе и тогда не было ничего хороше­го, а с годами ты стал еще хуже. Ты даже пи­шешь обо мне в своих рассказах, используя разные странные и фальшивые имена, но я узнаю себя. Даже Леон узнает меня (и себя тоже). Читая, он вдруг говорит: "Твоя на­ружность, твои слова". Ареле, твой вид се­годня обеспокоил меня. Ты болен, или что- нибудь другое?

- Я не болен.

- Тогда что? Сошел с ума?

- Похоже.

- Ладно, ты сам постелил свою постель. Поверь мне, я не ревную тебя к твоим женщинам. Когда я возвратилась из Англии, и ты рассказал мне о своей здешней жизни, я сказала тебе: "Давай, будем друзьями, не более того". Мы не можем быть совсем чужими, потому что того, что происходило между на­ми, сам Господь не сможет изгладить из памя­ти. Я достаточно вынесла в Англии, и у меня нет желания впутываться в новые осложне­ния. Интересоваться твоими отношениями с женщинами - все равно что приковать здоровое тело к больничной койке. И тем не менее, во имя нашей дружбы я спрашиваю тебя, почему ты убиваешь себя и губишь свой та­лант? Какой в этом смысл?

- Совершенно никакого.

- Что с тобой случилось?

- Я не могу оставаться дома, я имею в ви­ду мою комнату, и не могу пойти в редакцию. Мне нужно несколько дней отдохнуть.

- Ты знаешь, что можешь оставаться здесь столько, сколько тебе потребуется. Комната Франки свободна, и она теперь твоя. Можешь здесь питаться и спать. Не бойся, я тебя не изнасилую.

- Я и не боюсь.

- За тобой кто-то следит, тебя пресле­дуют?

- Нет, но мне надо спрятаться на не­сколько дней.

- Мой дом - твой дом. Леон предан тебе даже больше, чем я. Почему, я никогда не узнаю. Это может звучать странно и дико, но я могу отречься от тебя, а он нет. Сегодня он называл тебя моим любовником. Иногда он говорит "твой второй муж". Он убедил себя, что когда-нибудь, когда он покинет нас, мы с тобой бросимся под свадебный балдахин.

- Он несомненно переживет меня.

- Я тоже так думаю. Что я могу сделать для тебя сейчас?

- Ничего. Мне нужен только отдых.

- Иди в комнату Франки и отдыхай. Я не стану больше задавать тебе вопросов.

- Стефа, ты самый лучший человек, кого я знаю.

- Лжец, негодяй!

- Я должен поцеловать тебя!

- Если должен, так должен.

Я удалился в комнату Франки, где было ок­но, выходящее в парк, и полно солнца. В ком­нате были кровать, письменный стол, книж­ные полки. Франка развесила по стенам фотографии кинозвезд, а также портреты своих дедушек, бабушек и тети, которая умер­ла молодой от того, что слишком много танце­вала. На одной из стен я заметил фото моло­дого польского офицера на лошади - это был Марк, отец Франки.

В тот день было почти решено, что я пере­еду жить к Стефе и Леону. Несмотря на мои протесты, Стефа объявила, что она хочет добавить в комнату Франки софу и еще комод для моих книг, рукописей и выпусков моих романов, вырезанных из газеты. Леон соби­рался сделать мне подарок - новую пишу­щую машинку с еврейским шрифтом. При каждом удобном случае он повторял одно и то же: поскольку предопределено, что после его смерти я стану новым мужем Стефы, почему бы не начать сейчас?

- Вы будете избавлены от того, чтобы молить о моей смерти, - сказал Леон, и Стефа отпарировала:

- Если эти глупые фантазии доставляют тебе удовольствие, продолжай мечтать.

Свои еженедельные выступления на радио я заранее записывал на магнитофон, но в понедельник оказалось, что мне надо зайти в редакцию газеты. Я позвонил молодому человеку, который принимал почту и отвечал на телефонные звонки, и он сказал, что в мое отсутствие ко мне приходило множество людей, жаждавших советов. Он определил их количество сравнением с забитой покупателями булочной. Кроме того, в понедельник после завтрака я собирался зайти к себе на Семидесятую-стрит и забрать оставленные там рукописи. Я обещал Стефе отказаться от этой комнаты и вернуться к ним. Я сказал, что собираюсь платить за питание, но муж и жена ответили, что я их оскорбляю. Именно теперь, когда я стал зарабатывать прилич­ные деньги и даже ухитрялся откладывать кое-какие суммы в банк, я почувствовал, что превращаюсь в нахлебника. Леон начал на­мекать, что он перепишет свое завещание, сделав меня и Стефу своими душеприказ­чиками. Я запротестовал, но он жестко от­ветил:

- Это мое завещание, а не Ваше.

Стефа проворчала:

- В восемьдесят лет он начинает вести себя, как ребенок.

День обещал быть жарким. У меня по-прежнему не было ни ключей, ни чековой книжки. Но я знал, что Мириам жива. В воскресенье я набрал ее номер и повесил трубку, услышав ее голос. Может быть, Стенли был с ней, сделав ее пленницей в квартире. Возмож­но, он заставил ее помириться с ним. Вновь я поклялся не иметь больше дела с Мириам - ни с ней, ни с Максом Абердамом, который, вероятно, был уже в Польше. Получить еще одну чековую книжку и новый ключ от инди­видуального бокса в банке можно было бы с легкостью. Фортуна мне улыбалась - не ус­певал я потерять одну опору, поддерживаю­щую мое существование, как появлялась другая. По правде говоря, это происходило исключительно потому, что я никогда не мог положить конец каким-либо отношениям. Что бы я ни начинал, кажется, это оставалось со мной навсегда, как в моем творчестве, так и в жизни.

Когда я подошел к меблированным комнатам на Семидесятой-стрит, наружные двери оказались открыты, по-видимому, для про­ветривания. Я уже начал подниматься по ле­стнице, когда услышал телефонный звонок в вестибюле. Я быстро сбежал вниз, схватил трубку и крикнул: "Алло!" На другом конце линии послышались невнятное бормотание и шорохи, как будто кто-то не мог решить, от­вечать или нет. Наконец послышался слабый дрожащий голос Мириам: "Это я, б...дь".