Мешуга - Исаак Башевис Зингер 12 стр.

- Тогда задуши меня. У тебя сильные руки. В твоих руках я умру счастливая.

- Поцелуй смерти, да?

- Что это?

- Согласно легенде, Моисей умер, когда его поцеловал Господь.

- Так будь моим Господом.

- Ты хочешь сказать, твоим Ангелом Смерти?

- Это одно и то же.

Мириам обвила руками мою шею. Она принялась целовать меня, кусать мои губы. Я давно знал, что разговоры о насилии, убийстве и смерти возбуждают похоть. В мо­менты страсти мне приходилось слышать пронзительные крики: "Убей меня! Разорви меня! Вонзи в меня кинжал!" Из глоток вырывались атавистические желания - крики из древнего леса, из пещеры. Мы упали на софу и боролись, катались, обнимались, кусались. Мириам начала стонать, завывая, как животное:

- Я хочу иметь от тебя ребенка! Хочу носить твоего ребенка!

Это все было частью любовной игры. Наступила ночь. Диди проснулся и захныкал в своей кроватке. Мириам оторвалась от меня и побежала в детскую сменить пеленки и дать ему его бутылочку. Его мать где-то в Новой Англии лежала в постели со своей партнершей-лесбиянкой. Когда Мириам возвратилась, она зажгла свет. На руках она держала Диди - рыжеволосого малыша в ночной рубашечке с голубыми глазами и маленьким бледным личиком. Его ручка лежала на груди Мириам, и она сказала, показы­вая на меня:

- Диди, это твой папочка.

Ребенок смотрел на меня, его лицо было серьезно и спокойно, тихая мудрость отражалась в его глазах. Где-то, сказал я себе, во всем, что существует, есть сила, которая зна­ет и понимает все взаимосвязи между телом и духом. Я никогда не имел ребенка, никогда не хотел привести новую душу в этот проклятый мир, но в тот вечер я почувствовал отцовскую любовь к этому маленькому созданию, которое было совершенно беспомощно, целиком зависело от человеческой ответственности и доброты. Животное в его возрасте имеет зубы, когти, иногда даже ро­га, и уже может добывать себе пищу. Но Homo sapiens {Человек разумный {лат.)} рождается беспомощным и бессильным и вынужден оставаться таким много лет, пока не выучится и не накопит до­статочный опыт. Похоже, что период детства длится все дольше с каждым новым поколением. Мириам наклонила ко мне ребенка.

- Дай ручку папочке.

Я взял маленькие ручки Диди и поцеловал их. Потом немного поиграл с его игрушками. Мириам спросила почти со слезой в голосе:

- Он славный, правда?

- Пока - да.

- Что ты имеешь в виду?

- Из него может вырасти вор, плут, убийца.

- Гораздо больше шансов, что он будет честным человеком, художником, студен­том, - возразила Мириам. Она взглянула на меня с дружеским упреком и сказала: - Мы могли бы заиметь такого малыша, как Диди, если бы дела не пошли так плохо.

Когда Линн Сталлнер позвонила Мириам и сказала, что она возвратится в Нью-Йорк на следующий день, Мириам предложила, что­бы я переехал в ее квартиру. Однако кварти­ра Мириам приводила меня в ужас. У Стенли все еще был ключ от двери, и он мог ворвать­ся в любое время. Мы разъехались, и я вер­нулся в свою комнату на Семидесятой-стрит. Уходя, я забыл опустить штору, и солнце грело комнату целый день. Было жарко, как в печке. Книги, журналы, газеты лежали, разбросанные на полу, на кровати. Удиви­тельно, что они не загорелись от жары. Я был слишком усталым, чтобы раздеваться, и бросился на кровать в пиджаке, брюках и туфлях. Я купил утреннюю газету, но не бы­ло сил читать ее. Несмотря на поздний час, грохот машин, дребезжание, хлопание сабвея доносились с Бродвея. В летние месяцы Нью-Йорк был адом. Я проспал, не раздева­ясь, всю ночь.

Утром я принял душ в ванной комнате в холле, а затем на сабвее отправился в свой офис. Я долго пренебрегал работой. На моем столе лежал список людей, которые приходили, что­бы излить мне душу и услышать мой совет. Не­которые из фамилий я уже видел ранее: ком­мунист, который разочаровался в России и искал новой интерпретации марксизма; жен­щина, трижды пытавшаяся покончить жизнь самоубийством; обманутый мужчина, искав­ший утешения в алкоголе и наркотиках; моло­дой человек, сведенный с ума лучами, которые направляли на него враги; девушка, которая искала путь к Господу и к обновлению еврей­ства. Я уверял их всех, что не могу помочь им. Я сам потерял душу. Но они решили, что только я могу спасти их, и цеплялись за меня и за сло­ва утешения. Они вырезали отрывки из моих статей и подчеркивали слова. Иногда они осыпали меня незаслуженными похвалами; в дру­гих случаях обрушивали на мою голову самую горькую критику. И все они строчили мне длинные письма.

Я написал серию статей о телепатии, ясновидении, предсказаниях, фантазиях и других оккультных явлениях, и тут же пришло мно­жество писем с фактами, которые изумляли меня. Изредка я получал от читательниц любовные послания с вложенными в конверт фотографиями.

Я был бы не прочь оставить этот пост, но мои начальники, как на радио, так и в газете, не позволяли мне отказаться от роли сове­тчика. Годами я был неизвестен, и вдруг чи­татели узнали меня и даже раскрыли все мои псевдонимы. Появились и клеветники. Не бы­ло конца жалобам: я слишком пессимистичен, слишком суеверен, слишком скептически от­ношусь к прогрессу человечества, недоста­точно предан идеям социализма, сионизма, американизма, борьбы против антисемитиз­ма, деятельности идишистов, проблемам прав женщин. Некоторые критики выражали не­довольство тем, что я увлекаюсь тонкостями фольклора в то время, как на моих глазах воз­никло еврейское государство. Они обвиняли меня в том, что я тащу читателя назад в тем­ное средневековье. Ну, а почему такой инте­рес к сексу? Секс не в традициях идишистской литературы.

Кто-то постучал в мою дверь, потом нада­вил на нее и приоткрыл - медленно, осто­рожно, с хитрой улыбкой близкого друга, по­дозревающего, что его не узнают. Это был человек хрупкого сложения, тощий, с острым носом и торчащим подбородком. На нем был костюм из шотландки и то, что в Варшаве называлось "велосипедной шапочкой". Он ог­лядел меня с головы до ног и сказал:

- Да, это вы. Вам что-нибудь говорит имя Морриса Залкинда?

- Залкинд? Да, конечно.

- Я отец Мириам.

Я вскочил со стула.

- Шолом Алейхем!

Он протянул мне не руку, а два пальца. На нем был желтый галстук с черными точками и жемчужиной в узле. Ногти были наманикюрены. Он напоминал мне щеголя из варшавского Клуба Писателей. Я выпалил:

- Отец Мириам? Вы выглядите очень молодо!

- Мне уже больше пятидесяти. Это если считать по числу прожитых лет. А если считать по тому, что я пережил, то мне все сто пятьдесят. Может быть, Мириам рассказы­вала вам обо мне. Надеюсь, она не отрицает, что у нее есть отец?

Он подмигнул, улыбаясь и демонстрируя полный рот вставных зубов. Я заметил на одном из его пальцев кольцо с печаткой и драгоценным камнем. Из верхнего кармана пиджака высовывались платочек и золотая авторучка.

- Садитесь, садитесь. Очень приятно. Ва­ша дочь очень часто говорит о вас.

- Вы не против, если я закурю?

- Нисколько. Чувствуйте себя как дома.

Моррис Залкинд достал серебряный портсигар и зажигалку и закурил. Движения бы­ли быстрыми и точными. Выпустив дым из ноздрей, он сказал:

- Я живу на Лонг-Айленде, но офис у ме­ня в Астор-билдинг. Я начал читать написан­ное вами еще в Варшаве. Я также читал все газеты - "Любимый уголок", "Момент", "Экспресс", даже "Народную газету". Я бы­вал на собраниях в Клубе Писателей, и мне показали вас. "Видите этого рыжего моло­дого человека? - сказал кто-то. - Это пода­ющий надежды талант". В России простое упоминание вашего имени было запрещено. Их еврейские критики - голодранцы - от­носились к вам, как к империалисту. Я знаю, знаю. Моя жена, Фаня - она сейчас в Святой Земле со своим любовником - была одной из них. В Варшаве она давала им деньги - для поддержки их политической деятельности и черт знает для чего еще. Они просто прикар­манивали их. Об этих годах будут написаны книги, но, увы, не более чем об одной тысяч­ной того, что в действительности имело мес­то. Сталин уже приговорил их всех к смерти. Надо быть слепым, чтобы не понимать этого. Пойдемте на улицу. У меня есть дело, кото­рое мне надо обсудить с вами, но только не мимоходом. Выпьем по чашке кофе. Я не от­ниму у вас много времени. Самое большее пятнадцать минут.

Пятнадцать минут растянулись на час и более, а Моррис Залкинд все еще говорил. Мы ели ленч в кафетерии. Моррис Залкинд не­сколько раз повторил, что хочет расплатиться за наш завтрак, но я засунул свой чек в задний карман и твердо решил не отдавать его. Он по­дробно, в деталях, рассказывал историю всей своей семьи:

- Вы знаете, я полагаю, что мой сын Моня был убит во время восстания сорок четвертого года. В каждом еврее сидит своя соб­ственная бацилла, которая, к сожалению, живет вечно. Теперь перейдем к истории Мириам. Подождите, я принесу еще кофе и пи­рожные. Дайте мне ваш чек.

- Нет, спасибо.

- Упрямитесь, да? Я сейчас вернусь.

Моррис Залкинд вернулся с двумя чашками кофе и с двумя яичными пирожными. Он начал рассказывать сразу, как только сел за стол:

- Да, Мириам. Именно из-за нее я и пришел к вам.Я знаю все и допускаю, что вам то­же все известно. Она пишет диссертацию о вашем творчестве. Она о вас очень высокого мнения. Макс Абердам, ваш друг, большой хвастун. Ей двадцать семь, а ему шестьдесят семь или, может быть, даже семьдесят. У него слабое сердце и вдобавок еще - жена. Кроме того, он еще держит в доме бывшую любовни­цу. Как ее зовут? Да, Цлова. Для девушки в возрасте Мириам, с ее способностями, свя­заться с подобным ничтожеством - просто самоубийство. У меня для нее только одно оп­равдание: ее мать точно такая же, совершенно ненормальная. Вот какая история.Я не могу больше с ней разговаривать, я имею в виду Мириам. Почему она сердится? Ей можно все, а мне нет? Если моя жена открыто, на глазах у всего света живет с другим мужчиной в го­сударстве Израиль, почему я не имею права? Мириам почти совсем поставила на мне крест как на отце.

Прежде всего, мне бы хотелось, чтобы вы поговорили с ней. Вы, вероятно, знаете, что Хэрри Трейбитчер обанкротился и покончил с собой после того, как украл деньги со счетов жертв Гитлера. Макс Абердам был посредником; эти люди доверяли ему, а не Хэрри. Макс Абердам поехал в Польшу со своей давней возлюбленной Матильдой Трейбитчер и серьезно заболел. Я слышал, что Матильда тоже больна, и что Хаим Джоел, идиот, бросился к ее постели. Для моего ребенка, моей единственной дочери, ока­заться замешанной в таком скандале - стыд и позор. Моя дочь принимала участие в этой авантюре, и эта грязь пала и на мою голову тоже. Кто-то рассказывал мне, что Мириам собирается поехать за границу, чтобы встре­титься с Максом. Конечно, вы заняты своим творчеством, но так как, похоже, заодно дае­те советы всем - я должен сказать, разумные советы - почему бы не дать совет и моей до­чери, которая является вашей пылкой по­клонницей, которая буквально обожает вас? Вам, возможно, уже известно, что моя дочь совершила возмутительную глупость и вышла замуж за какого-то неотесанного слабоумно­го слюнтяя из простонародья. Мириам худ­ший враг себе же самой. Она делает такие вещи, для которых есть только одно название - мазохизм. Дошло до того, что мы решили послать ее к психиатру, к доктору Бичовски, который в Польше был одним из самых крупных специалистов в этой области. Но Мириам не хотела об этом и слышать. В ее перевернутом сознании это воспринималось так, будто мы задумали упрятать ее в психушку. Ну, уж больше нечего сказать.

Моррис Залкинд оставил свою машину на Ист-Бродвее и настоял на том, чтобы я по­шел с ним полюбоваться его новым автомо­билем. Он хотел пригласить меня в кафе "Ройял", к Линди или в ресторан морских блюд на Шипсхед-Бэй.

- Зачем вам сидеть в изнемогающем от зноя Нью-Йорке? Там, где я сейчас живу, на Лонг-Айленде, прохладно. С моря дует све­жий бриз. Если вы не верите в грядущий мир, почему не получить чуть больше удовольст­вия в этом? Поедем, проведем вместе не­сколько часов. Где вы живете?

- У меня меблированная комната на Вест- Семидесятой-стрит.

- По крайней мере, с ванной?

- В холле.

- Какой в этом смысл? Вы намерены от­дать все силы бессмертию литературы?

- Право, нет.

- Я спрашивал Мириам, что даст ей диссертация об Аароне Грейдингере, если предмет ее исследования сам нищий. Она возрази­ла, что моя душа заботится только о деньгах, а не об идеалах. Что хорошего, спрашиваю я вас, приносит идеализм? Но моя дочь упря­мая, настоящий мул. Я немало истратил на нее, трачу и сейчас, хотя она об этом не зна­ет. Девушке ее возраста следует выйти замуж вместо того, чтобы ухаживать за человеком, который тяжело болен, женат и к тому же окончательно обанкротился. Какой во всем этом смысл, а?

- Любовь не спрашивает о смысле, - сказал я.

- Но что она в нем находит? По мне он отвратителен.

- Она смотрит на него своими глазами, а не вашими.

- Вам легко говорить. У вас нет ни жены, ни дочери.

Я с трудом понял, что мы переехали Бруклинский мост, и автомобиль Морриса Залкинда двигается по направлению к Кони-Айленду. Я не видел Кони-Айленд несколько лет. Мы проехали Шипсхед-Бэй, Брайтон и выехали на Сарф-авеню. Это был все тот же Кони-Айленд, и все же были заметны некоторые изменения - появилось много новых до­мов. Только шум и суета, и солнечные пляжи, заполненные купающимися, были прежними. Я прикинул, что мальчики и девочки, которые резвились в океане, когда я жил в этих местах, стали теперь взрослыми, и что полуголые за­горелые юноши, игравшие там теперь, были, вероятно, их детьми. Однако их лица были точно такими же - сверкающие глаза, выра­жающие безумную жажду удовольствий и го­товность заполучить их любой ценой. Один парень нес на плечах девушку. Она держалась за его кудри, лизала вафельную трубочку мо­роженого и смеялась торжествующим сме­хом юности. Низко над водой пролетали са­молеты, рекламировавшие продукты, но слово "кошер" можно было заметить редко. На скамьях вдоль бордвока сидели, опираясь на трости, разговаривая и споря, старики.

- Я хочу задать вопрос, - сказал Мор­рис Залкинд, - но не обижайтесь. Вы не обя­заны отвечать. С моей стороны это просто любопытство.

- Что вы хотите спросить?

- Какого рода отношения у вас с моей дочерью? Я понимаю, что она очарована вашими произведениями. Но вы лет на двадцать старше Мириам. И во-вторых, если у нее уже есть этот старый идиот Макс, како­ва ваша роль в этом романе?

- Ваша дочь обаятельна, умна, эрудирована и обладает редкостным пониманием литературы; она изумительная девушка.

- Отцу приятно слышать такую высокую оценку своей дочери. Но я уже говорил вам, что эмигрантский Нью-Йорк - это малень­кое еврейское местечко, и сплетни его глав­ное занятие. Согласно им, у Мириам два любовника, Макс Абердам и вы. Я не могу этому поверить. Зачем ей два старика? Простите, что я так говорю. Мне самому уже больше пятидесяти. Но для девушки в возра­сте Мириам вы отнюдь не юноша. Если то, что я сказал вам сейчас, правда, то это абсо­лютное безумие.

- Это неправда.

- И вдобавок, у нее есть муж. Конечно, она не живет с ним, но пока он не хочет с ней разводиться. Очевидно, он как сумасшедший влюблен в нее, но он шляется повсюду с револьвером и признался кому-то по секрету, что готов убить нас всех - ее, меня, Макса и, кто знает, кого еще? Я проинформировал полицию о его угрозах. Зачем человеку с вашим интеллектом быть замешанным в этих интри­гах и скандалах?

- Мы познакомились с Мириам, когда она прочла мне часть своей диссертации обо мне, - сказал я, с трудом произнося слова, так у меня пересохло во рту.

- Это я, конечно, могу понять, но прове­сти с ней ночь - кое-что иное. Мне опреде­ленно известно, что вы провели ночь в ее квартире. Один из жильцов ее дома, мой клиент, видел, как вы выходили из дома в пять часов утра. Когда он рассказал мне то, что он видел, это было как пощечина. Я хочу быть с вами совершенно откровенным. Если ваши с Мириам отношения серьезны, и вы оба пришли к определенному взаимопони­манию, то никто не был бы более счастлив, чем я. Правда, евреи не делают своих писате­лей богатыми, но я вижу, что вы уже появля­етесь на английском. Вы происходите из хо­рошей семьи, и это было бы честью для всех нас. Моя собственная жизнь не дает мне пра­ва поучать вас, но отец есть отец. Зайдем, выпьем по чашечке кофе. Каков бы ни был ваш ответ, мы останемся друзьями. Вот и ре­сторан!

Мы сели за столик, и официант принес нам лимонад и булочки. Любопытно, но, когда я непроизвольно назвал его Максом, Моррис Залкинд улыбнулся.

- Я Моррис, а не Макс. Понятно, что он способен обманывать женщин, даже мою дочь. Но чтобы он сумел окрутить вас - мне трудно поверить.

- У него есть обаяние.

- В чем его обаяние - в лести, угодливости?

- Можете назвать это и так. У него та­лант говорить нечто приятное любому чело­веку.

- И потом выманивать у него деньги?

- Он никогда не надувал меня, равно как и вашу дочь.

- Вот тут вы ошибаетесь. Я дал моей дочери пять тысяч долларов, а он купил для нее акции на имя своего нечестного агента, который теперь мертв. Мириам никогда не уви­дит из них ни цента.

- Я не знал об этом.

- Вы еще многого не знаете.

Мы долго разговаривали. Моррис Залкинд сказал:

- Теперь не принято давать приданое, особенно в Америке. Но поскольку Мири­ам - моя единственная дочь, я готов дать хо­рошее приданое, не меньше двадцати тысяч долларов. В самом деле, все, что мне принад­лежит, ее. Я даже готов подарить вам дом, чтобы вы могли спокойно заниматься лите­ратурным трудом. Дайте мне ответ, ясный и честный.

Я почувствовал, как мою шею и голову обдало жаром, а губы произнесли словно сами по себе:

- Это зависит от нее. Если она согласна, так и будет.

- Это серьезно? - спросил Моррис Залкинд.

- Да, серьезно.

- Что же, это для меня исторический день. Она согласится, согласится. Мириам вас обожает. Мы вырвем развод из Стенли - не мытьем, так катаньем.

- Я слышал, вы сейчас живете с художницей, - сказал я.

- Да, да, да. Линда. Она подписывается Линда Мак Брайд - фамилия ее мужа была Мак Брайд, - но она еврейка из Галиции. Одному быть плохо. У нашего народа есть поговорка: "Одинокий - это никто". Я вам правду скажу. Я не понимаю ее стихов. Она также пишет картины, и я не понимаю ее картин. Да, мы живем вместе, Линда и я. Но разводиться с моей женой и жениться на Линде - этого делать я не собираюсь. Ешь­те, не оставляйте на тарелке.

- Спасибо. Я не могу есть так много.

- Может быть, вы хотите посмотреть Си Гейт? Ведь вы как-то жили там.

- Откуда вы узнали?

- От вас. Вы пишете об этом, а потом забываете. Но мы, читатели, помним. Офи­циант!