Мешуга - Исаак Башевис Зингер 14 стр.

Такси помчалось на Ист-Бродвей. Мы вылезли, вход в "Форвард" оказался открытым. Лифтер помнил меня еще с тридцатых годов, когда у меня было обыкновение сда­вать статьи поздно ночью, чтобы избегать встреч с постоянными сотрудниками газеты, которые получали полное жалованье и были членами профсоюза. Мы с Мишей поднялись на десятый этаж. Наборный цех был открыт и освещался единственной лампочкой. Рама с набором готовой к публикации части моего романа была на столе, а на ней лежала вы­брошенная за ненадобностью корректура. Я убрал раздел, в котором была ошибка, - к счастью, он оказался в конце - и бросил его в мусорный ящик. Я перечеркнул его в кор­ректуре, отметив на полях, что его следует убрать и попросить печатника заполнить пропуск. Слава Богу, в последний момент не­возможное стало свершившимся фактом.

На обратном пути я попросил Мишу во имя нашей долгой дружбы держать присут­ствие Макса в Нью-Йорке в тайне. В конце концов, после долгого спора и ругани, Миша согласился. Миша Будник, в самом деле, был моим самым старым другом. Он знал меня с тех пор, когда у меня были рыжие пейсы и я носил вельветовую шляпу, кхалет. Его же­на, Фрейдл (это она превратила Мишу в анархиста), была моей тайной любовницей. Фрейдл и Миша верили в свободную любовь и считали институт брака устаревшим и лицемерным. Фрейдл отказалась регистрироваться у раввина. Они получили граждан­ское свидетельство о браке в Кракове, и то только потому, что без него они не смогли бы въехать в Америку. Свои письма ко мне Фрейдл подписывала девичьей фамилией Фрейдл Зильберштейн. В этом смысле она перещеголяла даже известную феминистку Эмму Голдман.

И тут я вспомнил фамилию, под которой Макс зарегистрировался в гостинице, - Зигмунд Клейн.

В девять утра я позвонил Зигмунду Клей­ну, и ответила Мириам. Услышав мой голос, она вскрикнула:

- Это ты? Ты жив? Я собиралась сообщить в полицию, что ты пропал среди ночи. Что с тобой случилось?

Посреди разговора она разрыдалась. Я попытался объяснить, что произошло, но она была слишком расстроена, чтобы воспринимать какие-либо подробности. "Я сейчас приеду!" - закричал я, и Мириам повесила трубку. Не умываясь, небритый я приехал в "Эмпайр" и поднялся на лифте на восьмой этаж. Мириам в халате и шлепанцах была бледна и растрепана. В глазах у нее была тре­вога. Я с трудом узнал Макса. Он лежал на кровати с двумя подушками под головой. Его борода стала совсем белой. Когда он протя­нул мне тонкую пожелтевшую руку, я заме­тил, что на указательном пальце больше нет кольца с печаткой. Я наклонился и поцело­вал его. Он взял меня за плечи и тоже поце­ловал. Потом сказал:

- Мне следует сказать "Будь благословен Тот, кто возвращает мертвых к жизни". Это о тебе. Мы оба были уверены, что ты попал в аварию. Что с тобой случилось? Са­дись.

Я рассказал Максу о моем ляпсусе с Йизкор на Рош Хашана и о неожиданной встре­че с Мишей Будником. Глаза Макса заискри­лись смехом.

- Ну, у тебя будет о чем писать. Я, друг мой, сильно сдал. Однако благодаря Госпо­ду еще не готов уступить привидениям. Все пошло плохо с самого начала. Как будто какой-то цадик или колдун проклял меня. Теперь я знаю, почему ты и Мириам не пришли на "парти" Хаима Джоела Трейбитчера, но тогда я не мог представить себе, что с тобой произошло. Матильда утверждала, что ты про­сто сбежал, заставив меня беспокоиться. Мы оба приехали в Варшаву буквально больными. То, что я пережил их операцию, это - одно из чудес Бога, а они вдруг заявили, что нужна еще одна. Вскоре умерла Матильда, и я не захотел больше оставаться за границей. Здесь, по край­ней мере, у меня есть Мириам и ты. И тут при­шло известие о самоубийстве Хершеле. Когда я услышал об этом, то понял, что мой собствен­ный конец близок.

- Макс, ты здесь вылечишься, ты будешь здоров как бык, - сказал я.

- Баттерфляй, не позволяй ему отказываться от борьбы, - воскликнула Мири­ам. - Миллионы людей, больных теми же болезнями, что и он, проходят через это и вновь становятся здоровыми и сильными!

- Может быть, стану, а может быть, нет. Ничто не сохраняется навсегда. Ареле, я не могу больше оставаться здесь. Я лежу и думаю о тех людях, у которых забрал последние деньги, и мне хочется сдохнуть. Надеюсь, ты никому не рассказал, где я. Если они узнают, то слетятся, как саранча, и похоронят меня за­живо. Я знаю, что Прива переворачивает зем­лю и небо, чтобы найти меня. Как долго все это будет продолжаться?

- Макс, все кончится хорошо, уви­дишь, - сказал я. - Думаю, ты остался без денег. У меня есть кое-что, немного, но это лучше, чем совсем ничего.

- И как же это ты заимел деньги? - спро­сил Макс. - Ограбил банк?

- У меня есть четыре тысячи долларов.

- Я должен четверть миллиона, а не четыре тысячи, - сказал Макс.

- Я предлагаю тебе деньги не для раздачи долгов, а на врача и больницу.

- Что ты на это скажешь, Мириам? - спросил Макс. - Этой ночью он стал филантропом, готовым отдать свои последние ко­пейки.

- Мириам в ванной комнате, - сказал я.

- Зачем тебе отдавать мне то немногое, что удалось скопить? - спросил Макс. - Ты ожидаешь, что я пошлю тебе чек с того света?

- Я ничего не ожидаю. Ты выздоровеешь, и все дела.

- Ну, это по-настоящему ценно - вернуться и услышать такие слова, - сказал Макс. - Как это говорится? "Для друга последнюю рубаху с себя снимет". Нет, я не возьму твои деньги. Что мне сейчас надо, это найти доктора и больницу - не здесь, в Нью- Йорке, а где-нибудь подальше отсюда, в Ка­лифорнии например. В моем нынешнем со­стоянии я могу выносить только вас двоих, Мириам и тебя.

Мириам вышла из ванной.

- Я хочу расчесать волосы, но не могу найти гребень.

- Твой гребень в моей постели. Что-то укололо меня в бок, и это оказался твой гребень.

Макс вытащил его из-под подушки. Мириам выхватила гребень из его руки и проворно вернулась в ванную комнату. Макс проводил ее глазами.

- Она тоже жертва, - сказал он. - Все эти годы я делал только одно - подыскивал жертвы, чтобы осыпать их головы несчастьями. Но ты, Баттерфляй, пока еще есть время - улетай! Занимайся своим делом, вместо того чтобы возиться со стариком, который гото­вится испустить последний вздох.Я говорю тебе это как друг.

- Тебе больше не нужна моя дружба?

- Нужна, нужна, ты дорог моему сердцу. Именно поэтому я умоляю тебя ради всего святого бежать от меня, как от чумы.

Примечания к главе 8

[112] - Эрец-Исраэль (ивр., букв. "Земля Из­раильская ") - территория библейского царства ев­реев во времена царей Давида и Соломона, иначе - "земля обетованная "; здесь - нынешнее государст­во Израиль.

[113] - Седер (ивр., букв. "порядок, после­довательность") - ужин в первый вечер Песаха (Песах, как и все еврейские праздники, включая Субботу, начинается после захода солнца нака­нуне календарной даты). Церемония седера про­исходит в строгом соответствии с описанием в Агаде.

[114] - Четыре вопроса - задает во время седера ведущему самый младший участник церемо­нии; эти вопросы сформулированы в Агаде.

[115] - Киттл (идиш) - белая одежда, одеваемая во время богослужений и праздников.

[116] - Хейсев - праздничная кушетка, имитирует ло­же, на котором возлежит, облокотясь на левую ру­ку, ведущий церемонии, символизируя этим осво­бождение из рабства.

[117] - Харосет - тестообразная смесь из тертых яблок и молотых орехов с вином, напоминающая глину - в память о евреях, делавших в египетском рабстве кирпичи из глины.

[118] - Маца - лепешки из неквашеного теста, заменя­ющие хлеб на время Песаха.

[119] - Йизкор - поминальная молитва, читается в си­нагогах в праздничные дни Йом Кипур, Шмини Ацарет, в седьмой день Песаха и в Шавуот. Шавуот - праздник урожая и получения Торы, отмеча­ется в начале лета, через семь недель после Песаха (русская Пятидесятница).

[120] - Цадик (идиш, ивр., букв. "правед­ник") - человек, отличающийся святостью.

Глава 9

Так случилось, что врач, который лечил Макса в его молодые годы в Варшаве, Яков Динкин, вместе с урологом Ирвингом Сафиром (оба практиковавшие теперь в Нью-Йорке) решили, что Макс должен восстановить силы прежде, чем подвергнуться второй опе­рации. У него была не только болезнь проста­ты, но еще и плохо функционировали почки и начали появляться симптомы уремии. Чтобы предотвратить уремию, они прописали анти­биотики и экстракт печени. Миша Будник обещал хранить нашу тайну, и я не думаю, чтобы он нарушил слово. Вероятно, тайну возвращения Макса открыл сосед Мириам на Централ-Парк-Вест, тот самый человек, который рассказал Моррису Залкинду, что я провел у нее ночь.

Скандала, которого боялся Макс, не было. Когда беженцы узнали, что Макс Абердам се­рьезно болен, и что ему снова предстоит операция, они перестали стучаться в двери Привы, звонить по телефону и беспокоить ее.

Буквально за день до того, как стало известно, что Макс в Нью-Йорке, Прива отплыла на небольшом еврейском судне, которому требовался почти месяц, чтобы достичь Израиля - с остановками в Марселе и Неаполе. Макс рассказал мне, что у Привы была отложена на черный день солидная сумма, образовавшаяся из денег, которые он давал ей, и компенсации, полученной от немцев.

Прива задолжала за три месяца за кварти­ру на Риверсайд Драйв, и владельцы подали в суд, чтобы получить ордер на выселение. Доктора Динкин и Сафир считали, что Мак­су было бы полезно провести несколько не­дель за городом, подальше от раскаленного от жары Нью-Йорка. Мириам телеграфиро­вала отцу в Рим просьбу одолжить денег, но Моррис Залкинд ответил, что пока она пута­ется с этим шарлатаном, Максом Абердамом, он не даст ей ни цента. Макс, который остался совсем без гроша, был тверд в своем нежелании брать у меня деньги, но я убедил его взять у меня взаймы три тысячи долла­ров. Этого было недостаточно даже для то­го, чтобы покрыть стоимость операции или пребывания в загородном отеле, но тут слу­чилось, как сказала Мириам, ничто иное, как чудо. Линн Сталлнер собралась лететь в Мексику со своей подругой Сильвией. Она попросила Мириам принять на себя заботы о Диди на время ее отсутствия. У Линн был на берегу озера Джордж дом с острой высокой крышей и балконом, какие часто встречают­ся в Швейцарии и который она назвала "Шале". Она предложила Мириам пожить с Диди в этом доме. Линн и Мириам всегда до­веряли друг другу, и когда Мириам спроси­ла, может ли она взять с собой Макса и меня, Линн ответила:

- Бери кого хочешь.

Все произошло быстро. Линн Сталлнер встречала Макса и читала мой роман, кото­рый появился на английском. В доме Линн были все мыслимые удобства, даже неболь­шая моторная лодка, пришвартованная на озере. За ней и за участком присматривал сторож. Двумя днями позже Линн вручила Мириам чек на покрытие расходов ее и Диди и еще один - ее жалованье. Линн набила свой вместительный "седан" всем, что толь­ко могло понадобиться Диди в предстоящие недели, включая коляску и игрушки. Мириам нянчила Диди с тех пор, когда ему было все­го четыре недели, и во многих отношениях лучше, чем мать, разбиралась в том, что ему было нужно. Сейчас Диди было четырнад­цать месяцев, он уже начал говорить. Он ползал и даже научился стоять на ножках. Свою мать он называл "мама", а Мириам по­чему-то - "нана". Диди начал узнавать меня и любил кататься у меня на плечах. Линн пользовалась услугами двух врачей-педиатров, одного в Бруклине, другого в Лейк Джордж. Она собиралась звонить по теле­фону из Мехико каждые два дня. В доме у озера был гараж и машина, которой Мириам разрешалось пользоваться.

В то утро Макс, Мириам и я встретились с Линн и Диди в вестибюле отеля "Эмпайр". Я сел с Мириам и Диди на заднее, сиденье, а Макс - на переднее рядом с Линн, которая вела машину. Макс, Мириам и я, пожалуй, ни разу не говорили между собой по-английски. Теперь я услышал, как Макс говорит по-английски с Линн, хотя и с сильным польско-еврейским акцентом, но свободно и с большим запасом слов. Несмотря на болезнь, он весело шутил, флиртовал с ней, отпускал комплименты, и Линн отвечала ему взаимностью.

В течение шестичасовой поездки до Лейк Джордж я с удивлением увидел, сколь многосторонни интересы Линн и как точен ее язык. Среди польских евреев бытовало мнение, что урожденные американцы не получают хоро­шего образования и выходят из школы и кол­леджа полуграмотными. Эта молодая женщи­на с гривой рыжих кудрявых волос и лицом, усыпанным веснушками, прекрасно разбира­лась в акциях, вкладах, банках, страховых обществах, торговле недвижимостью, поли­тике. Она называла имена губернаторов, сена­торов, конгрессменов, которых знала лично. Она проявила понимание еврейских проблем и все знала о вновь созданном еврейском государстве, его конфликтах с арабскими нациями, его политических партиях и их программах. Поглядывая через плечо, Линн разговаривала со мной о литературе, упоми­ная писателей и критиков, имена которых я никогда не слышал. Мнение, которое она высказала о моей книге, удивило меня. "Откуда и когда она все это узнала?" - спрашивал я себя. Время от времени Макс оборачивался и бросал на меня взгляды, казалось, вопро­шавшие:

- Как тебе это нравится? - Он сказал: - Миссис Сталлнер, вам следовало бы быть профессором.

- Так я и была профессором, - ответила она. - Не полным профессором, а ассистентом, лектором или, как называют в Европе, доцентом.

- А что вы преподавали?

- Политэкономию.

- В самом деле?

- Да, именно так. Это Америка. Здесь женщина не обязана проводить всю жизнь за чисткой картофеля и мытьем посуды. Хотя я часто чищу картошку и мою тарелки, я знаю, что собранный, хорошо организованный человек для всего найдет время.

Линн Сталлнер вела машину на очень большой скорости с сигаретой в зубах, зачастую держа руль одной рукой. Если сигарета тухла, она знаком просила Макса поднести зажигалку. Дым выходил у нее изо рта и ноз­дрей. Я вырос на старых воззрениях Шопен­гауэра, Ницше и Отто Вейнингера, утверждав­ших, что у женщин нет чувства времени и логики, и что они руководствуются лишь эмо­циями. Но Линн Сталлнер выдавала решения в долю секунды, и во всем, что она говорила и делала, чувствовались твердость и реши­тельность.

Мы приехали в Лейк Джордж точно в указанное Линн Сталлнер время. Хотя она назы­вала свой дом "Шале", на мой взгляд, он был больше похож на дворец. Там было пять или шесть комнат на первом этаже и множество спален наверху. В кухне стояло новейшее оборудование, все приготовление пищи было электрифицировано. Линн знала хозяйство дома во всех деталях и показала Мириам, что надо будет делать.

Макс зажег сигару, но Линн строго предупредила его, чтобы он никогда не курил сигары в доме. Для этого есть сад с гамаком и шезлон­гами. Выяснилось также, что Линн говорит на идише. Она разговаривала на идише с бабуш­кой еще до того, как выучилась английскому. Макс сказал ей:

- Вы настоящая "Эйше Чайил". Вы знаете, что это значит?

Линн ответила:

- Да, достойная женщина.

- Все, что вам надо, это муж, который сидел бы у ворот и расхваливал вас старейшинам города.

- Я уже это имела с отцом Диди, - ответила Линн. - И в этом не было ничего хоро­шего - абсолютно!

Закончив с домашними делами, Линн стала прощаться с нами. Она обняла и поцеловала Мириам, потом Макса. Потом повернулась, чтобы проделать это же со мной, но я поче­му-то отпрянул назад.

- Все еще мальчик из иешивы! - сказала она. И протянула мне маленькую крепкую руку. Линн села за руль, и в одно мгновение ее автомобиль исчез. Макс вынул изо рта сигару.

- Только в Америке, - сказал он.

В тот вечер Макс решил поговорить с нами начистоту. Он временно - по крайней мере, пока следующая операция не восстановит их - потерял свои мужские функции. Док­тора в Польше, коновалы, чуть не кастриро­вали его. Но он не намерен играть роль рев­нивого евнуха. Напротив, он хочет, чтобы мы наслаждались друг другом. Он счастлив иметь таких близких друзей. Снова и снова он повторял, какой он старый - настолько, что мог бы быть моим отцом и дедом Ми­риам.

- Макселе, ты мне не дед, ты мой муж. Я буду любить тебя и останусь с тобой, пока я жива, - возразила Мириам.

- Ты имеешь в виду, пока я жив, - поправил ее Макс.

- Нет, пока я жива.

- Макс, мы приехали сюда, чтобы ухаживать за тобой, а не устраивать оргии, - ска­зал я, удивляясь самому себе. - Нет ничего более важного, чем твое здоровье.

- Что общего у шемитта с горой Си­най? - сказал Макс, цитируя Гемару. - Ка­кое одно к другому имеет отношение? Мы приехали сюда, чтобы наслаждаться обществом друг друга, а не для того, чтобы читать псалмы. Если вы оба, ты и Мириам, счастли­вы, я тоже счастлив.Яне идол, на которого надо молиться. По правде говоря, я предви­дел все это, и поэтому свел вас. Я лежал там в больнице в Варшаве, в агонии среди пьяниц, дегенератов, лунатиков, и только одна мысль согревала меня: вы оба в Америке и любите друг друга. С тех пор, как погибли мои доче­ри, вы - мои дети.

- Макселе, я твоя жена, а не твоя дочь. Сейчас, когда Прива уехала в Израиль, а ты болен, мое место с тобой.Я ясно выражаюсь?

- Ну, ну, она вдруг решила стать святой, вторая Сара Бас-Товим, - сказал Макс. - Ты, вероятно, прочитала об этом в польском романе и теперь хочешь подражать его героине. Чепуха. Я приближаюсь к концу жизни, тогда как вы только начинаете жить. Мой со­вет тебе: разводись со Стенли и выходи за­муж за Аарона. Вы подходящая пара, ненадежная и незадачливая.

Макс порадовался собственной шутке. Я почувствовал, что краснею. Мириам бро­сила на меня быстрый взгляд.

- Макс, ты теперь стал сватом?

Мириам приблизилась ко мне.

- Макс и я будем спать в спальне Линн, где я поставила кроватку Диди.

- Да, Мириам, спасибо.

Я обнял ее. Она поцеловала меня в губы и промедлила некоторое время. Ее лицо было бледно.

- Я люблю вас обоих, но здоровье Макса сейчас самое главное.

- Да, ты права.

В машине я так устал, что глаза у меня слипались. Но теперь мне никак не удавалось за­снуть. "Ну, мы актеры, - сказал я себе, - труппа Пуримских клоунов. Кто знает, - промелькнуло у меня в голове, - сам Господь - если он существует - может быть, тоже актер". Мне вспомнился стих из псалмов: "Он, который улыбается с Небес", и я представил себе, как Бог сидит на небесах и смеется над собственной комедией.