Мешуга - Исаак Башевис Зингер 16 стр.

- Моя первая жена, - продолжал он, - (может быть, она в раю) была праведной еврейской дочерью - однако без проблеска воображения. Я пытался разбудить ее всеми средствами, какие у меня были. Я давал ей читать Мопассана, Поля де Кока, даже нашу польку Габриелу Запольскую. Но все ее мыс­ли были только о платьях, безделушках и до­рогих мехах. В ее жилах текло молочное пах­танье, а не кровь. Я даже пытался сводить ее в кабаре. Но все, хоть немного похожее на извивания, она называла одним словом - непристойности. Если мужчина импотент, то его тащат к раввину и заставляют дать жене развод. Но если женщина фригидна, холод­на как лед, она вознаграждается за целомуд­ренность. У моей жены была одна безуслов­ная добродетель - она была мне абсолютно верна. Для Матильды, да покоится она в ми­ре, все было делом престижа. Если светские дамы в Париже имеют любовников, у нее тоже должен быть любовник. Хаим Джоел, пусть он простит мне, что я так говорю, был слабаком не только физически, но и духов­но. Его страстью всегда были и остаются деньги - и, слава Богу, он сделал более чем достаточно, чтобы все возместить беженцам. Если женщина рождена с горячей кровью, весь мир поднимается, чтобы осудить ее. Она не что иное, как потаскуха. Не только для женщин, но и для мужчин тоже - обабив­шихся. Ты прекрасно понимаешь, кого я имею в виду.

Я почувствовал, что бледнею.

- Мириам тебе рассказала все?

- Все.

- Тебе известно ее прошлое?

- Да.

- Как бы ты ее тогда назвал?

- Я принимал бы ее такой, какая она есть.

- Мог бы ты на ней жениться?

- Если бы я был в твоем возрасте, да.

- Она хочет детей. Откуда ты бы знал, что они твои?

- Я бы ничего не имел против, если бы они оказались твоими.

- Они могли бы оказаться детьми почтальона.

- Нет. - Макс засмеялся. - Какая поль­за от разговоров? Но есть одна вещь, кото­рую я хочу, чтобы ты сделал, - не обманы­вай ее.

- Я ее не обманываю.

- Обманываешь. Она связывает с тобой свои надежды. Как бы невероятно это ни звучало, когда дело идет о настоящей любви, Мириам целомудренно чиста.

На следующий день рано утром мы с Цловой проводили Макса в аэропорт. На обрат­ном пути в такси, когда Цлова прижала свое колено к моему, я сказал:

- Я о тебе все знаю.

- Я знаю, что ты знаешь, - ответила Цлова. - И я знаю все о тебе.

- Что ты имеешь в виду? - спросил я.

- Прежде всего, я знаю, что Макс не уме­ет держать слово. Он как пьяный: что на уме, то и на языке. Во-вторых, я вижу некоторые вещи во сне, а некоторые наяву. Когда Макс впервые привел тебя к Приве, я видела сия­ние вокруг твоей головы.

- Что за сияние? Что это значит?

- То, что ты будешь моим.

- Нет, Цлова. На этот раз твое видение неправильное, - сказал я дрогнувшим голосом.

Цлова положила руку на мое колено.

- Не сегодня. Сегодня у меня менструа­ция. Когда ты вернешься.

Я сказал Мириам, что не хочу иметь детей ни от нее, ни от кого-либо еще. Газеты и журналы были полны сообщений о демографическом взрыве. Мальтус был не столь уж не прав, как это утверждали либералы, - бы­ло недостаточно пищи для миллионов людей. Катастрофы, вызванные Гитлером и Стали­ным, продемонстрировали, что мечты людей о вечном непрерывном мире и объединенном человечестве были нереальными. Возникли десятки новых наций, и везде были раздоры и войны. Даже после гитлеровского Холокоста всемирная ненависть к евреям не ослабла, и Израиль был окружен врагами. Какой смысл приносить ребенка в этот мир? Зачем увели­чивать сумму человеческих страданий? Ми­риам, отчасти соглашаясь со мной, тем не ме­нее возражала:

- Если умножается только зло, то какая надежда остается у человечества?

- Никакой надежды, совершенно ника­кой.

- Тогда каким образом обезьяна подня­лась до человека? Как появился Спиноза или Толстой, Достоевский, Ганди, Эйнштейн?

- Я не желаю играть в эту лотерею.

Мы целовались и продолжали спорить. Все, что нам оставалось, это урвать не­сколько моментов удовольствия до того, как мы столкнемся друг с другом и лопнем, как мыльные пузыри (каковыми мы и были). Мы с Мириам не были ни вместе, ни врозь. Мы не отрицали Бога и не могли служить Ему. Служить кому (или чему)? - тому, кто осуществлял техническое обслуживание всемирного тяготения и магнетизма, взры­вов вселенной и космических лучей, тому, кто никогда не принимал наших молитв и не отрицал их? По ночам мы лежали в постели и исповедовались в наших грехах, действительных и мнимых, комичных и трагических. И нам надо было сказать друг другу так мно­го, что зачастую ночь оказывалась слишком коротка.

Мириам заявила мне: она не может оставаться в Америке, когда Макс находится в Израиле. Он еще только выздоравливает; ему требуется ее помощь и ее любовь. Она предложила мне сопровождать ее за грани­цу. Впрочем, у нее не было денег даже на ее собственные расходы.Я предложил ей ты­сячу долларов, оставшуюся от моих сбере­жений. Что бы я делал в Израиле? Там гос­подствовал не идиш, а иврит, гордый язык патриархов, а не жаргон беженцев. Те, кто продолжал вести древнюю битву с филистимлянами, стремились стереть из своей па­мяти две тысячи лет изгнания и гетто, инкви­зиции и погромов. Они хотели быть нацией среди наций, такой же, как все другие. Я со­бирался посетить когда-нибудь эту страну, но еще не сейчас.

Что-то произошло с моим романом - я зашел в тупик. Мне пришлось переписать десят­ки страниц, вернуть части рукописи, уже отп­равленные в типографию. На самом деле я жил в состоянии постоянного кризиса, опасаясь забыть сюжет, ослабить характеры, снизить напряжение ожидаемого. Меня атаковали де­моны, которые водружают препятствия на пу­ти автора, парализуют его память, заражая его чопорным самодовольством. У меня были свои способы изгнания дьявольских духов, я знал их проказы и понимал их вред. Однако этого было недостаточно. Как и смертоносные бактерии, которые становятся нечувствительны­ми к лекарствам и находят все новые способы поражать организм, литературные бесенята никогда не прекращали борьбу. Они посто­янно искали слабые места, нравственную не­устойчивость. Чем больше работы было вы­полнено, чем более утомленным становился ее создатель, тем более бесстыжими становились разрушители. Приходилось постоянно быть настороже. Даже у великих писателей, класси­ков, мастеров бывали свои неудачи. Возмож­но, мозг изначально сконструирован так, что человек весьма искусен в отыскании чужих ошибок и по-детски наивен и слеп по отноше­нию к своим собственным.

Путешествие в Израиль отняло бы у меня время и силы.Я должен был находиться в тесном контакте с редакцией, читать гранки, быть готовым корректировать свой текст. Я часто вспоминал слова каббалистов, что человек послан в этот мир ради Тиккун. Нам постоянно требуется исправлять наши ошиб­ки. Даже в сфере Атцилют, в мире света, со­суды разбивались, и божественные искры разбрасывались вниз, в бездну мира Келипа. Искусству следует многому научиться у этой древней мистики и ее символов.

Прошло три недели, и возвратилась Линн Сталлнер, одна ее рука была в гипсе, другая забинтована. С ней приехали Сильвия и прислуга-мексиканка. Мириам заплакала, рас­ставаясь с Диди, и я почувствовал, как увлаж­нились мои глаза. Малыш поцеловал меня и назвал папой.

Вскоре от Макса авиапочтой пришло письмо, в котором говорилось, что он чувствует себя лучше, но сильно ослаб после такого количества операций. Он скучает по Мириам и по мне. Он прислал мне чек на три тысячи долларов, которые я ему ссудил, и другой - Мириам на ее расходы. Оба чека были под­писаны Хаимом Джоелом Трейбитчером. Хаим Джоел тоже прислал мне письмо на ив­рите, пересыпанное цветистыми библейски­ми выражениями и цитатами из Гемары. Он добавил несколько дружеских строк на иди­ше для Мириам. Он начал выплачивать наво­рованное его племянником Хершеле (или Хэрри) у беспомощных клиентов. Он соби­рался также вернуть Мириам пять тысяч долларов, которые дал ей Моррис Залкинд и на которые Макс и Хэрри спекулировали акциями.

Когда Мириам прочла письмо, она принялась танцевать и хлопать в ладоши и кину­лась ко мне с поцелуями и радостными вос­клицаниями. Однако мне пришлось сказать ей, что я не готов лететь в Израиль. Кризис, опутавший мой печатавшийся в газете роман, разрастался. Впервые редактор попытался изъять целые главы, не посоветовавшись со мной. Я позвонил ему и сказал, что, если он не восстановит утраченное, я откажусь от романа. Наш спор должен был обсуждаться на заседании редколлегии, которое не могло состояться раньше, чем через несколько не­дель, потому что до Дня Труда издатель и не­сколько членов редколлегии были или в отпу­ске, или за границей. Не только роман, но и мое положение журналиста и консультанта было поставлено на карту. Я скрывал это от Мириам, чтобы уберечь ее от лишних тревог, но теперь вынужден был объяснить ей всю ситуацию.

Вышло так, что Мириам пришлось вылететь сначала в Париж, а потом в Тель-Авив за три дня до Рош Хашана. Мне хотелось ку­пить ей подарок, и, когда я спросил, чего бы она хотела, она ответила:

- Библию.

- Израиль переполнен любыми мыслимыми изданиями Библии, - сказал я и пред­ложил вместо этого подарить ей авторучку.

Но она сказала:

- Библия это то, чего я хочу, и ты должен подарить мне ее. Если нет, мне придется купить ее самой.

Она никогда раньше не говорила со мной так. Я спросил:

- Что случилось? Ты вдруг стала религи­озной?

И она ответила:

- Да, стала религиозной.

В окне магазина на Бродвее я видел небольшую Библию в деревянном переплете с выгра­вированной на обложке Стеной Плача и купил ее для Мириам. Владелец лавки дал в придачу маленькую мезузу в бронзовом футляре и ханукальный дрейдл. Я принес все это Мириам. К моему изумлению, она достала откуда-то пару серебряных подсвечников, которые, по ее словам, мать подарила ей, когда она вышла за­муж за Стенли.

- Что ты собираешься делать? - удивленно спросил я.

И Мириам ответила:

- Будь так добр, открой в Библии главу, которую ты называешь Тойкхекхе.

- Откуда ты знаешь о Тойкхекхе? Что ты собираешься делать?

- Я знаю об этом из твоего рассказа.

- Что ты задумала? Я не помню такого рассказа.

- Открывай. Я помню.

Я открыл Библию на нужной главе, а Мириам зажгла свечи.

- Что это за выходка?

- Успокойся и подожди.

Мириам накрыла волосы белым платком. Она достала из-под блузки кусок бумаги и начала читать:

- Клянусь Богом и душами тех, кто дорог мне; мертвых, погибших от руки Гитлера (пусть его имя изгладится из памяти), что в моей жизни не будет других мужчин, кроме Макса и тебя. Если я нарушу эту священную клятву, пусть все проклятия Тойкхекхе па­дут на мою голову. Аминь.

Мириам произносила слова с монотон­ным молитвенным распевом, напомнившим мне каддиш, или Эль Мале Рахамим, или на­певы религиозных женщин, оплакивающих мертвых. Она подняла вверх руки и возвела глаза к небесам. Я хотел прервать все это, но что-то во взгляде Мириам остановило меня. Закончив, она закрыла Библию и поцелова­ла ее.

Я сказал:

- Дурацкая мелодрама. В самом деле, Мириам, это чересчур. Какая-то безвкусица. Как ты можешь дать такой обет? Я на двадцать лет старше тебя, а Макс на сорок.

- Я это знаю. Но что бы между нами ни происходило, я не хочу, чтобы ты лежал бессонной ночью, думая, что я обманываю тебя с другими.

- Какую цену может иметь клятва, дан­ная тем, кто не верит в Бога?

- Я верю в Бога.

- Можно я уберу свечи?

- Пусть горят.

- Я тоже должен дать такой обет? - спросил я, удивляясь собственным словам.

- Нет, нет, нет. Ты мне ничего не должен. Это я уезжаю от тебя, а не ты от меня. Я буду с Максом, и ты можешь иметь любую, кто тебе понравится.

Было что-то древнее и внушающее благоговейный страх в голосе и поведении Мири­ам. В моем горле застрял комок. В этот мо­мент мне вспомнились родители, дядья, тет­ки, моя двоюродная сестра Эстер - все, по­гибшие от рук нацистов. Эти свечи, горящие среди белого дня, напомнили мне свечи, ко­торые ставят в изголовье умершего. Я ста­рался объяснить себе, что церемония была театральной, всего лишь проявлением жен­ской истерии. Но вместо этого я стоял и не отрываясь смотрел на Мириам и на язычки пламени, играющие в ее зрачках. На голове у нее все еще был белый платок. Мне казалось, что за эти мгновения она стала на несколько лет старше.

Я вновь услышал слова Макса: "Когда де­ло идет о настоящей любви, Мириам целому­дренно чиста".

- Сколько еще будут гореть эти свечи? - спросил я.

- Пока сами не потухнут.

В этот вечер Мириам не позволила мне зажечь электричество. Она делала все домашние дела при тусклом свете двух свечей: готовила для нас ужин на своей кухоньке, потом укладывала вещи в три большие до­рожные сумки, которые собиралась взять с собой в Израиль. С белым платком на голове она напоминала мою маму в те времена, ког­да я был маленьким мальчиком, который хо­дил к Фишлу, местечковому меламеду в Радзимине, или в хедер Моше Ицхака в доме пять по Гржибовской улице в Варшаве. На лом­берном столике Мириам поставила тарелки и разложила серебряные приборы, все в молчании, как будто я был ее юным подопечным, а она только что вышедшей замуж хасидской женой. Я не мог оторвать глаз от двух маленьких язычков пламени, как будто раскрывав­ших лживость окружающей буйной цивилиза­ции - культуры неверующих, бесчисленных машин и изобретений, терзающих мир послед­ние два столетия. "Как могут две грошовые свечи так изменить настроение мужчины и женщины?" - спрашивал я себя. Мы ужинали иначе, чем раньше, меньше разговаривали, по­нижали голос. Это было странно, но мне ка­залось, что руки Мириам стали более дели­катными, а пальцы длиннее и красивее. Ее прятавшиеся в тени глаза излучали какое-то благородство, о существовании которого я успел забыть. Прошли годы с тех пор, как я заглядывал в святую книгу или заходил в ос­вященное место. Но мерцание пламени све­чей вернуло меня в Дома Учения и хасидские избушки, где я начинал изучать страницы Гемары. Первые комментарии Мишны в трак­тате Берахот всплыли в моей памяти, и я на­чал бормотать нараспев:

- Когда Шема читается по вечерам? С то­го времени, как жрецы входили, чтобы съесть их приношения, говорил Рабби Элиезер. И мудрецы беседовали до полуночи. Рабби Гамлиель говорит, что до рассвета...

- Ты что-то сказал? - спросила Мириам.

- Кое-что из Гемары.

Она пошла в ванную чистить зубы.Я лег на кровать, и она пришла ко мне в ночной ру­башке с кружевной отделкой, которую я раньше не видел. Она сказала:

- Slub по-польски означает бракосочета­ние, а также - обет.

- Да.

- Сегодня я сочеталась с тобой бра­ком, - провозгласила она.

Мы обнялись и лежали молча. Мириам извивалась в моих руках; ее тело было горячим, она дышала часто, как в лихорадке. Она ска­зала:

- Не беспокойся. Я ни к чему не принуж­даю тебя. Я сочеталась с тобой браком, не ты со мной. Я знаю, что я тяжко грешна перед Богом, перед тобой, перед Максом. В стари­ну я была бы изгнана из общества или даже побита камнями. Но какое дело Богу до того, что делают маленькие людишки на этой пла­нете? У него во Вселенной мириады миров и других созданий, и других душ. Даже здесь, на Земле, не все живые существа следуют од­ним и тем же законам: у нас был пес, кото­рый спаривался с собственной матерью. По­дожди, я схожу, взгляну, горят ли еще свечи.

Мириам встала с кровати и пошла в гостиную. Она вернулась, говоря:

- Одна свеча выгорела, другая еще мер­цает.

Мы заснули и проснулись ровно через три часа. Пробуждение оказалось для меня облегчением, потому что мне снилось, будто я приглашен знакомым писателем в квартиру на верхнем этаже высокого здания. Я привел с собой какую-то женщину, которая одновременно и была, и не была Мириам. Я позабыл принести хозяевам бутылку вина и вышел, сказав, что скоро вернусь. Я начал спускаться по бесчисленным маршам лест­ницы - там не было лифта, - и когда нако­нец добрался до улицы, то с удивлением об­наружил, что я не в Нью-Йорке, а в местечке, среди небольших деревянных домов и немощеных тротуаров с лужами и ручейками, как после дождя. Вокруг бродили козы, и цыпля­та поклевывали зернышки. "Разве это воз­можно?" - спрашивал я себя. В одном из до­мов была открыта дверь, и я вошел, чтобы спросить, где найти лавку, торгующую вином. Там оказалось целое сборище молодых лю­дей и девушек, которых я знал в Варшаве. Все они здоровались со мной, а одна девушка в разорванном платье и поношенных туфлях выругала меня за то, что я ее бросил. Она стояла и читала стихотворение, которое показа­лось мне знакомым. "Где я? - спросил я. - Это Нью-Йорк? Я был приглашен в дом писа­теля и спустился за бутылкой". - "Какой го­род? - спрашивали все. - Как зовут писате­ля?" И тут я понял, что забыл и то и другое. "Это где-то на Бродвее, - сказал я, - но не на Манхеттене, а в Квинсе". Они смотрели на меня, но не понимали ни слова. Я оказался в Польше, но как? Кроме того, в Польше теперь совсем нет евреев. И что скажет мой хозяин? В этот момент я услышал голос Мириам:

- Баттерфляй, ты спишь?

- Нет.

- Который час?

- Двадцать минут третьего.

- Ах, Баттерфляй, я не могу покинуть те­бя. Я уже тебя теряю. Я хочу остаться с то­бой, но Макс ждет меня. Он мой отец. Он очень болен. Я так боюсь!

- Чего ты боишься?

Мириам не ответила. Она прикоснулась своими губами к моим.

Я на время переехал в квартиру Мириам, но не сдал свою комнату на Семидесятой-стрит. Теперь, когда Макс возвратил мне взятые в долг три тысячи долларов, я чувст­вовал себя богачом. Я получил три пригла­шения на праздники. Фрейдл Будник на­помнила мне, что первый вечер Рош Хашана принадлежит ей. Она хотела, чтобы я остал­ся и на второй вечер, но я уже пообещал про­вести его со Стефой и Леоном Крейтл. Цлова также звонила мне. Сейчас, когда Прива плыла в Израиль, Цлова почувствовала себя совсем одинокой. У нее не завязалось в Аме­рике никаких знакомств. Она не научилась достаточно хорошо говорить по-английски. Она сказала:

- После того как вы с Максом были здесь последний раз, я не разговаривала с живыми людьми.