Мешуга - Исаак Башевис Зингер 19 стр.

Еврейские журналисты часто пишут пренебрежительно о тех, кто играет в карты, но я не согласен с ними. Если карты могут умерить напряжение и приносят кому-то удовлетворение, их следует приветствовать, а не порицать. То же самое можно сказать о теа­тре, кино, музыке, книгах, журналах. Хоро­шо все, что убивает время. Время это вакуум, который так или иначе должен быть запол­нен.

Я не обещал ни вечного покоя, ни исцеления от неврозов и комплексов. Напротив, я предупреждал своих слушателей, что как только кто-нибудь из них освободится от одного из неврозов, на его месте тут же возникнет дру­гой. Неврозы ждут своей очереди. Жизнь это вечно продолжающийся кризис, бесконечно тянущаяся битва. Когда все кризисы разрешены, возникает скука - худшая душевная боль из всех возможных. Я цитировал Шопенгауэ­ра, моего любимого философа, хотя я и не был согласен с его утверждением, что Миро­вая Воля слепа. Я был уверен, что Мировая Воля, подобно Ангелу Смерти, имеет тысячу глаз.

Наше морское путешествие было неторопливым. К тому времени, когда мы прибыли в Париж и добрались до гостиницы, где наш турагент забронировал для нас места, была уже ночь. Я не узнал города. Париж середи­ны тридцатых, который я запомнил, отправ­ляясь в Америку, был элегантным, веселым, шумным - настоящий карнавал. Париж после Второй мировой войны оказался бесцветным, потрепанным, безлюдным, погруженным в ночной мрак. Шел дождь, и задувал холодный ветер. Даже Пляс де ля Конкорд потеряла свою красоту; она была вся забита старыми автомобилями и как будто превратилась в огромную площадку для парковки.

Приехав в наш отель на Пляс де ля Републик, мы услышали, что ресторан не работает. Бастуют официанты. Похоже было, что все во Франции готово забастовать. Профсоюзы сообщали, что скоро перестанут ходить по­езда, летать самолеты, а с улиц исчезнут так­си. Несмотря на обеспокоенность, я не смог удержаться от случая поиздеваться над Мишей.

- Ты должен быть счастлив, - сказал я. - В конце концов, это то, чего жаждет ре­волюция.

Только Фрейдл сохраняла спокойствие. Она спустилась в холл и, хотя не знала ни слова по-французски, умудрилась найти бородатого американского офицера, кото­рый оказался ортодоксальным раввином и служил каппеланом. Этот отель "Интел­лект" кишел американскими евреями. Когда Фрейдл объяснила, что она направляется в Израиль вместе с нездоровым восьмидесяти­летним человеком и еврейским писателем Аароном Грейдингером, все стали предла­гать свою помощь. Рабби сказал, что он мой постоянный читатель. Хотя он никогда не мог согласиться с моими взглядами на еврей­ство, он уважает познания, полученные мною на прежней родине. Молодой человек вмешался в разговор и вызвался проводить нас в ближайший ресторан. Закоулки черно­го рынка еще работали. Цены были выше, чем днем, но можно было заказать что угод­но, даже чолент и кугел, и заведения оставались открытыми до поздней ночи. Молодой человек - маленький и коренастый, с вьющимися, как у овцы, волосами - показал нам путь к ресторану. Пройдя по тускло освещен­ной аллее, мы поднялись по темной лестнице на второй этаж. Я почувствовал запахи кури­ного супа и рубленой печенки. "Этот мальчик не кто иной, как пророк Илья", - сострила Фрейдл. Над остальным Парижем господст­вовала египетская тьма, но здесь евреи сидели за поздней трапезой и разговаривали на иди­ше. Из кухни вышла женщина, одетая в пла­тье с передником, что напомнило мне Поль­шу. Мне даже показалось, что у нее на голове шейтл. Она сказала мне, что она моя чита­тельница и что парижская еврейская газета перепечатывает мои статьи и романы. Она протянула мне влажную руку и воскликнула:

- Если бы я не была такой стеснитель­ной, я бы вас расцеловала!

После войны муниципальные власти передали некоторые здания в Париже беженцам-интеллектуалам - писателям, художникам, музыкантам, актерам, режиссерам. Большая часть беженцев уехала в Америку, Израиль или куда-то еще, но некоторые остались. Во время нашего пребывания в Париже Союз Еврейских Писателей пригласил меня на прием в такое здание. Левые - коммунисты, почти коммунисты и их попутчики пришли, заготовив против меня обвинения. Несколь­ко сионистов были недовольны тем, что в своих произведениях я игнорирую полити­ческие партии, борьбу против фашизма, возрождение Израиля, храбрость партизан, борьбу женщин за достижение равенства с мужчинами. Все они перечисляли политические грехи, которые я совершал, а некий троц­кист упрекал меня за то, что я не стоял на стороне Троцкого. Я привык к таким литера­турным сборищам, еще когда жил в Варшаве. Они повторяли обычное клише: писатели не могут прятаться в башне из слоновой кости в то время, как массы воюют на баррикадах. Миша Будник, который пришел со мной на собрание, попросил слова и произнес длин­ную речь. Знают ли писатели, что в Испании Сталин уничтожил сотни анархистов, бор­цов за свободу? Обеспокоены ли они тем, что в Советском Союзе тысячи анархистов то­мятся в лагерях рабского труда и в тюрьмах? Читали ли они, как обошлись с Эммой Голдман и с другими, когда те отправились туда рассказать правду? Он упомянул Сакко и Ванцетти и четверых, которые были повеше­ны в Чикаго. Кто-то из присутствовавших прервал Мишу:

- Знает ли выдающийся оратор, что Махно проводил еврейские погромы?

Миша заорал в ответ:

- Махно был героем!

Шум и крики перекинулись в зал, и председательствующий начал стучать пальцем по столу. Он запретил Мише продолжать речь, и Миша сошел со сцены.

Когда подошла моя очередь, я выступил коротко, сказав, что теория вечных повторений Ницше справедлива. Если я - миллионы лет спустя - вновь стану еврейским писате­лем, то буду вести литературные битвы и за сионистов, и за территориалистов, за национализм и за ассимиляцию, за марксизм и за анархизм, за Вейцмана и за Жаботинского, за "Наторей Карта" и за "Ханаанитов", точно так же, как за Бунд, за Всеобщих Сио­нистов, за правое крыло партии Полай Цион, за левое крыло партии Полай Цион, за "Хашомер Хатцайр", за фолкистов, а также за Любавических хасидов, Бобовских хаси­дов, за ортодоксальных, консервативных и реформированных евреев. Я буду писать обо всех этих людях романы и стихи в стиле натурализма, реализма и символизма, и буду последователем футуристов, дадаистов и всех прочих "истов" и "измов". Кое-кто в зале засмеялся и зааплодировал. Другие ворчали и протестовали. Подали охлажден­ный лимонад и соленые бисквиты. Грудас­тая немолодая певица исполняла народные песни и не хотела отдавать микрофон. Ког­да вечер закончился, я побеседовал с не­сколькими женщинами, пережившими вой­ну; некоторые из них были в гетто и в концлагерях, другие в России. Я услышал но­вые рассказы о жестокости нацистов и боль­шевистских "порядках" - обычные истории об арестах среди ночи, голоде, угрозах, пе­реполненных тюремных камерах, запертых вагонах поездов, целыми днями стоявших в ту­пиках, торговле на черном рынке, о пьянстве, воровстве, грабежах, хулиганстве и проститу­ции. Все это было так трагически знакомо. Мне рассказали об одном известном поэте, которого ликвидировал Сталин: до самого последнего дня, когда его должны были по­ставить к стенке и расстрелять, он продол­жал писать оды о Великом Товарище Стали­не. Один писатель рассказал мне, как после выпивки и искреннего разговора с другом он сболтнул недоброе слово о Сталине, и тот сделал то же самое. Когда он протрезвел, его охватил такой страх, что он отправился пря­мо в органы безопасности, чтобы донести на друга. Очевидно, его друг тоже был изрядно перепуган, потому что они столкнулись у двери в кабинет следователя.

Во время пребывания в Париже наша груп­па как-то расползлась. Стефа и Леон посеща­ли музеи, дорогие рестораны, кафе. Они да­же съездили на автобусе в Дювиль. Миша и Фрейдл разыскивали анархистов, любимым местом сбора которых был квартал Беллевиль неподалеку от нашего отеля и от центра еврейских радикалов.

Мы пробыли в Париже всего несколько дней, но они показались похожими на неде­ли. Старый еврейский поэт - классик идишистской культуры Давид Корн пригласил меня к себе домой. Я попросил Цлову, у которой в Париже никого, кроме меня, не было, пойти со мной. Она льнула ко мне, как жена. Поэт, зарабатывавший на жизнь тем, что писал статьи для еврейской газеты на идише, издающейся в Нью-Йорке, с горе­чью говорил обо всех еврейских лидерах - левых, правых, сионистах, антисионистах и так далее.

Он вел собственную войну против всех модернистов - они убивают литературу, делают ее отвратительной, надоедливой, превра­щают поэзию в пародию. Подобно меламеду Челму, который просил свою жену испечь пирожное без масла, сахара, изюма или яиц, модернисты пытаются создавать поэзию без рифмы или ритма, без музыки и любви. Да­вид Корн извинялся передо мной за то, что не обращает внимания на мои возражения:

- Я не выношу их гнусные рожи, их лживые глаза. Безжалостное стадо. Их фразы о справедливости слишком омерзительны, чтобы их упоминать. Пока был Сталин, они льстили и поклонялись ему, как идолу. Сейчас, когда этот хам Джугашвили мертв, они не оставят ни одного камня неперевернутым, пока не найдут нового Сталина. Рабам ну­жен хозяин.

Его жена, моложе, чем он, подошла к сто­лу с таблеткой и стаканом воды. Ее старо­модное платье и манера закалывать волосы напомнили мне тех молодых женщин, которые изготовляли бомбы для революции.

- Давидл, выпей твою витаминную пилюлю.

Давид Корн уставился на нее сердитыми глазами. Его усы дергались, как у кота.

- Мне не нужны никакие витамины. Оставь меня в покое.

- Давидл, доктор прописал тебе их. Ты должен принять ее!

- Должен? Все эти доктора жулики, грабители, плуты. Их лекарства не более чем от­рава.

- Мистер Грейдингер, окажите мне любезность, попросите его принять пилюлю. Он болен, болен. Он едва живой. Ему не следует убивать себя.

- Дружище Корн, сделайте одолжение, примите витамины, - сказал я. - Как это говорится? "Это, может быть, не поможет, но во всяком случае не повредит".

- Вздор. Это придумали вороватые аптекари.

Давид Корн взял пилюлю, бросил ее в рот, скорчил кислую гримасу и выпил полстакана воды.

- У нее вкус поэзии Маяковского, - проворчал он.

Утром мы сели в самолет и в тот же день приземлились в Лоде. По сравнению с аэропортами Парижа и Нью-Йорка израильский аэропорт казался провинциальным. В нем ца­рил субботний покой. В самолете, на котором мы прилетели, было полно хасидов, студен­тов иешивы и женщин в париках и головных платках. Один пассажир молился, другой ли­стал том Мишны; рыжебородый раввин экза­меновал молодого человека, готовившегося получить хетер хораа. Группа раввинов и сту­дентов иешивы встречала выходящих из само­лета религиозных пассажиров. Я много лет не видел таких пейсов, завивающихся буквально до плеч. Вид у студентов был вполне бодрый. Под длинными капотами у них были короткие брюки, белые носки и матерчатые тапочки, а их вельветовые шляпы выглядели новыми. Они были слишком молодыми для прошед­ших через Холокост в зрелом возрасте и слишком взрослыми для родившихся в лаге­рях перемещенных лиц.

Проверка паспортов и багажа проходила медленно. Временами таможенник открывал чей-нибудь чемодан и начинал копаться в рубашках, брюках, свитерах и другой одежде. Владелец чемодана с опаской наблюдал за пе­рекапыванием принадлежащих ему вещей. На­конец мы прошли через таможню. Миша нес не только свои сумки, но и вещи Стефы, Леона, Цловы и мои. Я попытался помочь ему, но он только огрызнулся. В этот момент я увидал Мириам. Это была она, но что-то в ее наружно­сти изменилось; я не мог точно определить, что именно. На ней была белая блузка и черные брюки. Она бежала ко мне, раскинув руки. Я послал ей из Парижа телеграмму о моем прибытии вместе с остальными, но чувствовал себя смущенным, появившись с такой большой компанией. Мириам обняла и поцеловала меня.

- Наконец-то ты здесь, - сказала она. - Баттерфляй, я на машине.

- Где ты взяла машину?

- Мистер Трейбитчер дал мне свою. Он хотел поехать сам, но я его отговорила.

- Как Макс?

- Лучше, но не совсем хорошо. Ты скоро увидишь его в Тель-Авиве.

Я представил Мириам Крейтлам и Будникам. Я сказал:

- Миша Будник мой друг с детских лет в Билгорае. А это Фрейдл Будник, его жена, прелестная женщина.

- Я помню Аарона, когда он носил рыжие пейсы, - сказал Миша. - И когда он раскачивался над Гемарой в Бет Мидраш. А сам тайком читал роман, напечатанный в издательстве "Момент".

- Миша, хватит, - проворчала Фрейдл.

Мириам поздоровалась со Стефой, с Леоном, с Фрейдл. Цлове она почему-то не про­тянула руку, просто кивнув ей. Она спроси­ла Мишу:

- Вы тоже были студентом иешивы?

- Я в те годы был контрабандистом. Но я обычно заходил по вечерам в Бет Мидраш поболтать.Я любил слушать фантазии Аарона.

Мириам ушла и возвратилась в большом ав­томобиле, но даже он не мог вместить шесть человек, багаж и водителя. Стефа предложи­ла взять для себя и Леона такси, и, едва она вымолвила это слово, как "нехаг" - так на­зывались в новой земле Израиля водители - предложил свои услуги. Стефа спросила у Мириам название отеля, где жил Макс, и Ми­риам ответила:

- Макс остановился в маленькой гостинице. Но я не уверена, что вам, миссис Крейтл, она понравится. Там поблизости есть другой отель, побольше и лучше, более современный, всего в пол-квартале от того, где Макс.

- Хорошо. Мой муж не совсем здоров. Ему нужен личный туалет с ванной и все прочее. В отеле есть ресторан?

- Прекрасный ресторан.

- Ему также нужен врач.

- В Тель-Авиве врачей больше, чем паци­ентов.

Можно было заметить, что Мириам и Стефа были людьми одного круга. Они сра­зу же принялись болтать по-польски. Цлову Мириам совершенно игнорировала. Фрейдл спросила:

- А где мы остановимся?

Мириам ответила:

- На улице Хайаркон. На Осенние Праздники здесь собралось много приезжих, но большинство из них уже разъехалось. Там найдутся комнаты для всех.

- Госпожа, мы едем или будем стоять здесь? - спросил водитель такси.

- Мы едем. На Хайаркон, - ответила Мириам.

Мириам уже стала израильтянкой. Даже ее иврит был с сефардским произношени­ем. Новичками были мы. Водитель такси отъехал первым, после того как помог раз­местить Крейтлов и их багаж в своей маши­не. Будники и Цлова забрались в автомо­биль Хаима Джоела Трейбитчера; я сел на переднее сиденье рядом с Мириам. Багаж поместился в багажнике машины, несколь­ко небольших сумок мы взяли на колени. Я спросил:

- Почему Трейбитчер прислал свою машину?

Мириам ответила:

- Хаим Джоел чувствует себя в неоплатном долгу перед Максом. Кроме того, он твой горячий поклонник. Если бы не он, Макс бы уже умер. Трейбитчер пригласил лучших докторов и нанял для Макса сиделок. Здесь половина Варшавы. Максу не нравится Иеру­салим,

- Почему?

- Для него в этом городе слишком много святости. Он такой же мешуга, как всегда, но все-таки милый.

Автомобиль мчался вперед, я смотрел на дома, пальмы, кипарисы и гаражи. Вдоль дороги стояли еврейские солдаты - парни и девушки, - сигналя в надежде, что их подвезут. Стоял жаркий летний день, небо было очень синим, без единого облачка. Все мер­цало на солнце, как будто свет был в семь раз ярче, чем во время Диаспоры. Я прибыл на землю Израиля, землю, о которой мои пред­ки рассказывали истории две тысячи лет.

Стефа и Леон въехали в две комнаты в оте­ле "Дан". Будники остановились в отеле на улице Бен Иегуда, в одном квартале от Хайаркон. Цлова и я сняли номера в маленькой гостинице, где жили Макс и Мириам. Макс чрезвычайно изменился - он потерял почти сорок фунтов, его борода совсем поседела, а лицо стало болезненно желтым. Мириам каждую ночь спала около него. Он рассказал мне, что Прива живет в Иерусалиме. Прива предъявила Максу ультиматум: или она, или Мириам, и Макс выбрал Мириам. Он сказал мне:

- Но я боюсь, что ненадолго. Я больше там, чем здесь.

И он указал на небо.

Я совершил колоссальную ошибку, решив взять с собой пятерых спутников. Цлова хо­тела быть с Привой, а не с Максом, и, спустя несколько дней после нашего приезда, отправилась в Иерусалим. Она сообщила мне, что Прива нашла в Иерусалиме богатую вдо­ву, которая устраивает сеансы спиритизма. Они планируют выпускать журнал, наполо­вину на иврите, наполовину на английском. Прива позвонила мне по телефону, чтобы рассказать, что ее оккультные способности возвратились к ней в Иерусалиме с большей, чем раньше, силой. Она и ее покровительни­ца, госпожа Глитценстейн, вызвали духи доктора Герцля, еврейского писателя и му­ченика Бреннера, Макса Нордау и Ахада ха-Ама. Наиболее интересным оказался Макс Нордау. Он, известный материалист, кото­рый издевался над любой религией и даже к признанным мастерам литературы относил­ся как к психам и дегенератам, теперь при­знал, что заблуждался, и что все его труды, в особенности два тома - "Вырождение" и "Парадоксы", следует сжечь. В высших сфе­рах он встретил итальянского еврея-материалиста Ламброзо, который писал, что гени­альность идет рука об руку с безумием. Они вместе просили прощения у душ, на которые они раньше нападали, в том числе у поль­ского медиума Клуски и итальянца Палади­на. А еще Прива сообщила мне, что она всту­пала в контакт с умершей женой Макса и двумя его дочерьми, которые погибли от рук нацистов.

Фрейдл Будник была восхищена Эрец-Исраэлем, но Миша делал все, чтобы испортить ей удовольствие. С самого приезда он ворчал и всячески выражал недовольство еврейским государством. Ему здесь все не нравилось. Он испытал потрясение в ресторане, когда официант отказался подать ему кофе со сливками в конце обеда, включавшего мясное. Когда владелец ресторана объяснил ему, что таков закон этой страны, Миша заорал, что этот закон - фашистский. В Тель-Авиве Фрейдл нашла своих земляков из Изевице, Горшкова, Краснистова. Некоторые из них уже позабыли идиш и разговаривали между собой на иврите, за что Миша тоже нападал на них. Я пригласил Фрейдл и Мишу на обед в новый отель "Дан", где остановились Стефа и Леон. Во время обеда Миша ругал меня за то, что я привез его в страну, которой управ­ляют теократы. Он хотел бы знать, почему в Америке евреи требуют отделения церкви от государства, тогда как в Израиле человека за­ставляют есть кошерную пищу, а невеста обя­зана пройти перед свадьбой ритуальное омо­вение в микве. Миша вызвал машгиаха и потребовал, чтобы ему подали ветчину. Через восемь дней Будники возвратились в Амери­ку. Фрейдл плакала, прощаясь с нами. А по поводу Миши сказала:

- Похоже, что в него вселился диббук.