Мешуга - Исаак Башевис Зингер 21 стр.

Хаим Джоел Трейбитчер взял меня за ру­ку и повел по дому. Комнаты были уже не так переполнены, как раньше. Вечер был теплый, и поэтому буфет и столы с напитками вынесли из дома. При доме был огромный сад. Мириам вручила мне тарелку с едой и даже нашла для меня стул. Фонари у дверей дома отбрасывали волшебный свет на дере­вья, траву и лица гостей. Воздух был насыщен одновременно ароматами осени и весны. Ка­залось, мы были уже не в Тель-Авиве, а при дворе королей где-то в Индии, Персии или в глубине Африки. Это напомнило мне коро­левский двор в Шушане, где король Ахашверош пировал со своими придворными, ми­нистрами и рабами. В опьянении он решил продемонстрировать красоту своей жены Астинь, которая развлекалась неподалеку вмес­те с наложницами царя под присмотром евну­хов. Я ел, пил сладкое вино, которое принесла мне Мириам; гости - и мужчины и женщины - подходили, чтобы приветствовать меня. Они уверяли меня, что читают все, что я пишу. Две из моих книг были переведены на иврит; мои рассказы печатались на идише и на иври­те в журналах, а некоторые даже в ежеднев­ных газетах. Тель-Авив это не Нью-Йорк, где писатель может прожить всю жизнь, опубликовать множество книг и остаться неизвест­ным. Здесь люди читали все и были в курсе всего происходящего.

В тот вечер, впервые в жизни, я испытал вкус славы. Когда мое имя было названо, меня посадили за стол среди знаменитостей. Хаим Джоел вручил мне свиток, написанный и разрисованный на пергаменте, и конверт с чеком. Он коротко рассказал обо мне на идише. Затем кто-то другой рассказал о моих трудах на иврите. Мириам, Стефа и будущая супруга Хаима Джоела расцеловали меня в щеки. Я понемногу пьянел. Тем не менее, я ухитрился поблагодарить Хаима Джоела и его гостей и сказать несколько слов о судьбе евреев и языка идиш, слов, которые вызвали аплодисменты. Я также не забыл упомянуть о своей дружбе с Максом и Мириам, женщиной, которая писала диссертацию о моем творчест­ве в американском университете. Впервые в своей жизни я говорил перед широкой пуб­ликой.

После вручения премии гости разделились на небольшие группы. Я слышал, как обсуждались уже ставшие привычными вопросы: "Кто такой еврей? Какова роль евреев диа­споры теперь, когда уже создано государст­во Израиль?" Профессор польского проис­хождения жаловался на то, что немецкие евреи захватили полный контроль над иерусалимским университетом и не допускают в число студентов выходцев из Польши или России. Обсуждалась также ситуация в текущей политике. Каким бы малым ни было количество евреев в Эрец-Исраэль - треть от числа проживающих в Америке, - они уже разбились на множество политических пар­тий - левых наполовину, левых на три чет­верти, даже коммунистических. Хотя Россия проголосовала в Организации Объединен­ных Наций за создание государства Изра­иль, Хрущев уже начал склоняться на сторону Египта, Сирии, Иордании, даже палестин­ских террористов. Крошечное государство было со всех сторон окружено врагами. Бе­лобородый рабби, чье лицо тем не менее вы­глядело молодо, рассуждал перед несколь­кими юношами в ермолках:

- Вся идея Земли Обетованной держится на Библии, на наших священных книгах. Но когда вера во Всемогущего и в Провидение угасает - то к чему им евреи, и почему Эрец-Исраэль должен быть еврейской стра­ной? Они могли с таким же успехом выбрать Уганду или Суринам. Наша всесветность не представляет собой ничего, кроме глупости и невежества. Рабби Кук был прав, когда сказал...

Я прислушался, чтобы услышать, что ска­зал раввин Кук, но кто-то тихо потянул меня за руку. Это была маленькая полная женщина средних лет с черными глазами. Еще до того как она открыла рот, я понял, что она еврей­ка из Польши и жертва Гитлера. Она сказала на идише:

- Простите, что беспокою вас. Я ваша читательница... Мне надо поговорить с вами об одном деле, но только не на ходу. Не могли бы мы где-нибудь присесть и поговорить?

- Пойдемте, поищем место.

Комнаты постепенно пустели. Мы нашли свободную от гостей комнату и сели в углу.

- Дело, которое я хочу обсудить с вами, очень, очень важное, - сказала она. - Я весь вечер колебалась, подойти к вам или нет. Я кузина жены Хаима Джоела, Матильды, пусть она покоится в мире. Моя дочь училась в гимназии в Варшаве с Мириам Залкинд. Моей дочери, к несчастью, больше нет среди жи­вых. Мириам сейчас не узнает меня - да и как бы она смогла? В то время я была сравни­тельно молода, а теперь и не молода, и не хороша. Я только недавно вышла из больни­цы после серьезной операции.

- Как вас зовут? Мириам будет рада услышать о вас.

- Я не хочу, чтобы она слышала обо мне. Будет лучше, если она не узнает меня.

Женщина покачала головой. С дрожью в голосе она сказала:

- Прошу вас, не сердитесь на меня. То, что я хочу рассказать, вам не будет приятно услышать, но я чувствую, что моя обязан­ность сказать это награжденному еврейскому писателю.

Я понял, что эта женщина знает о поведе­нии Мириам, ее безнравственном образе жизни, возможно, даже о ее делах на арий­ской стороне. Я сказал:

- Да, я понимаю, но хочу вам заметить, что мы не можем судить тех, кто прошел че­рез Катастрофу. Я имею в виду, что я не могу судить. Вы, вероятно, тоже жертва Гитлера.

- Да, я прошла через этот ад, через все это.

- Так и Мириам.

- Я знаю, но...

Женщина остановилась. Она открыла сумочку, достала носовой платок и вытерла глаза.

- То, что сделали с нами эти убийцы, когда-нибудь рассудит Бог. Но те, кто помогал убийцам и служил им, - для них у меня нет ничего, кроме презрения.

- Что вы имеете в виду?

- Мириам была одной из их капо.

Она как будто выплюнула эти слова. Ее лицо перекосил спазм. Во мне все застыло.

- Где? Когда?

- Вы должны меня выслушать.

- Да, да.

У меня так пересохло горло, что я с тру­дом произносил слова. Женщина сказала:

- Не волнуйтесь. Я не собираюсь рассказывать вам все, что вынесла от рук нацистов. Меня переводили из одного лагеря в другой. Я была швеей, и только это сохранило мне жизнь. Я чинила их форму, шила для них бе­лье - для офицеров, не для солдат. Вся исто­рия никогда не будет рассказана. Наши беженцы написали массу книг, я читала почти все из них. То, что они рассказывают, правда. Но настоящая правда - та, которую не мо­жет передать перо. Для меня, в любом случае, это уже слишком поздно. Прежде чем я опи­сала бы все, что произошло со мной, - если бы я смогла, - я бы умерла.

- Вы не должны говорить так!

- Я хочу, чтобы вы знали: то, что я сейчас делаю, я делаю с тяжелым сердцем. Я не мо­гу сказать точно, каким образом в конце со­рок четвертого года я оказалась в Риге. Нас таскали с одного места на другое, пока я не попала в Ригу вместе с сотнями других бедо­лаг. У некоторых из нас еще сохранились ос­татки сил, у других конец уже был близок. В один из дней нас погрузили на судно, в трю­мы, набив, как селедки в бочку, и отправили в Штутгоф. О том, что это был Штутгоф, мы узнали только потому, что некоторым из нас позволили выйти на палубу и увидеть белый свет. Затем они переправили нас в Марбург, который должен был стать нашей последней остановкой. В то время было уже ясно, что нацисты проиграли войну. Но будем ли мы живы, дождемся ли освобождения, остава­лось под вопросом. В окрестностях Штутгофа мы видели горы детской обуви, одежды, самых разных предметов. Сами дети погибли в газовых камерах и были сожжены, а ма­ленькие принадлежности их одежды лежали в кучах. Ну, а теперь о том, что я хочу рас­сказать вам, потому что чувствую себя обя­занной сделать это. Мириам разгуливала по Штутгофу с плеткой, которую разрешалось носить только капо. Я видела ее так же ясно, как я вижу сейчас вас. Это все, что мне хоте­лось сказать. Я уверена, что вы знаете - ев­рейская девушка не могла стать капо за доб­рые дела. Хлыст предназначался для того, чтобы его использовали. Им били еврейских девушек за малейшие провинности, за про­медление при выходе на работу, за попытку украсть картофелину, за прочие мелкие про­винности. Некоторые капо даже помогали нацистам затаскивать детей в газовые каме­ры. Ну вот, это то, что я хотела рассказать вам. Как это говорится? - "Факты говорят за себя сами".

Я долго сидел молча. Потом спросил:

- Вы уверены, что это была Мириам?

- От этого никуда не денешься. Она ча­сто бывала у нас дома. Я узнала бы ее за милю.

- Она вас видела? - спросил я.

- Нет, я уверена, что не видела. А даже если бы и увидела, она бы меня не узнала. Мы, как говорят, приближались к концу, группа скелетов. Нет, она не видела меня - я имею в виду, не узнала.

Я поблагодарил женщину и твердо пообе­щал ей ничего не рассказывать Мириам. И вдруг, в тот момент, когда я поднялся, что­бы пожать ей руку, появилась Мириам. Жен­щина побледнела и поспешно вырвала руку. Она покачнулась и открыла рот, но не про­изнесла ни звука.

Мириам спросила меня:

- Где ты был все это время? Я тебя искала.

- Я ухожу. Спокойной ночи, - сказала женщина дрогнувшим голосом.

- Доброй ночи, и еще раз - благодарю вас.

- Кто эта женщина? Чего она хотела? - спросила Мириам.

- Учительница. Ей нужен был совет.

- Ты и здесь раздаешь советы? Макс и Прива ушли домой вместе с Цловой. Преж­де, чем мы пойдем, расскажи мне, чего хоте­ла эта женщина?

- А, вечная история - муж, дети.

- Она показалась мне знакомой. Почему ты так взволнован? Она сказала что-то, расстроившее тебя?

- Вечные семейные трагедии.

- Пойдем.

И Мириам взяла меня под руку.

Ночь не была холодной, но я дрожал. Мы ждали такси, попутную машину или хотя бы автобуса, но прошло тридцать минут, а никакого транспорта не было. Пригород был почти совершенно темным. Небо покрылось облаками, однако между ними можно было увидеть мерцающие звезды. На Мириам бы­ло легкое летнее платье, и она тоже скоро стала жаловаться на холод. Она сказала:

- Где мы? Посреди пустыни? Ах, у тебя такая холодная рука! Обычно у тебя теплые руки.

- Я уже не так молод.

- Ты молодой, молодой. Может быть, пойдем пешком? Идти недалеко, но вопрос, в какую сторону? Прежде всего нам надо понять - где море?

- Да, где оно?

Как только я произнес эти слова, все съеденное в этот вечер хлынуло у меня изо рта. Я побежал, продолжая блевать. Добежав до фонарного столба, я ухватился за него, пони­мая, что не могу двигаться дальше. Волны горькой жидкости поднимались ко рту и вы­рывались из него. Лицо покрылось испариной. Я сознавал, что надо постараться не испачкать рубашку и костюм, но больше не владел своим телом. Мириам, крича, подбежала ко мне. Она схватила меня за шею и стала хлопать по спи­не, как будто я подавился пищей. Мимо про­ехало такси, и Мириам закричала водителю, чтобы он остановился. Шофер что-то крикнул в ответ, по-видимому, что он не желает пач­кать свое такси, и уехал. Перед глазами пляса­ли огоньки, колени дрожали, и я из последних сил удерживался, чтобы не упасть. "Я не должен упасть в обморок! Нельзя!" - твердил я себе. Пергаментный свиток, который мне вру­чил Трейбитчер, куда-то пропал, и, скорее всего, я потерял конверт с чеком. Мириам сто­яла надо мной, вытирая мое лицо носовым платком. В этот момент возле нас останови­лось такси.

После того как я влез в такси, я увидел, что мегилла трейбитчеровской награды находится у Мириам. Конверт с чеком тоже на­шелся в моем нагрудном кармане. Мириам спросила:

- Что случилось? Что ты съел, от чего тебя так скрутило? Все, что подавали, было та­ким свежим.

Мои внутренности были опустошены, но рот, небо, даже нос, ощущали кислый вкус. Уже второй раз меня стошнило на глазах у Мириам, первый был в ту ночь, когда Стенли ворвался к нам с револьвером. Я был не в состоянии что-либо ответить Мириам.

Тем не менее я вспомнил, что надо достать бумажник из заднего кармана, чтобы заплатить за такси. Водитель, настроенный побол­тать, о чем-то спрашивал Мириам на иврите. Я будто оглох. Я слышал его голос, но не мог разобрать слов, которые он произносил с сефардским акцентом. Мириам бойко отвечала ему на иврите. Я дал ей деньги, чтобы рас­платиться, и она сказала, что этого слишком много. Когда мы остановились перед отелем и вылезли из машины, я почувствовал, как у меня снова задрожали колени. Ночной пор­тье, пожилой человек, взглянул на меня и спросил:

- Что случилось? Плохо себя чувствуете?

В гостинице не было лифта, и Мириам повела меня наверх по лестнице. Пока мы поднимались, я впервые в жизни почувствовал боль в ногах (на которую часто жалу­ются старики), как будто произошла заку­порка вен.

Мириам помогла мне раздеться и обтерла мое тело губкой с холодной водой. Она суетилась вокруг меня, как преданная жена, и я начал думать, что останусь с ней. Какой бы она ни была раньше - для меня безразлично. Кто я такой, чтобы судить жертв Гитлера? Кро­ме того, я слышал, что среди капо попадались опустившиеся люди, которые, тем не менее, по­могали заключенным в лагерях. Единственное, чего они хотели, это спасти собственную жизнь. Меня переполняла жалость к этой мо­лодой женщине, которая в свои двадцать семь лет пережила так много горького и как еврейка, и как женщина, и вообще как пред­ставитель рода человеческого. Мириам на­шла мою пижаму и помогла мне надеть ее. Потом укутала меня в постели. Чуть позже она спросила:

- Можно мне остаться с тобой?

- Да, милая.

Она пошла в свой номер и оставалась там довольно долго. Я без сил лежал на кровати. Мои ноги оставались такими ледяными, как будто холод шел изнутри. Я уже начал задремывать, когда услышал, как открывается дверь. Мириам легла ко мне, и ее тело тоже было холодным. Очевидно, она вымылась холодной водой. Она обняла меня, и по моему позвоночнику пробежала дрожь от прикосновения ее холодных пальцев.

- Подожди, я накрою тебя вторым одеялом.

Мириам завозилась с другой постелью. Я услышал, как она бормочет:

- В этих отелях так плотно натягивают одеяла вокруг матрасов, что надо быть Геркулесом, чтобы вытащить их.

Она справилась со вторым одеялом, но от этого мне не стало намного теплее. Еврей во мне припомнил стих из Библии: "Когда царь Давид состарился и вошел в преклонные ле­та, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться". Каким-то образом я умудрился заснуть, и даже во сне чувствовал холод.

Часом позже я вздрогнул и проснулся, хо­тя Мириам продолжала спать. Я чувствовал ее груди и живот, прижимавшиеся к моей спи­не. Ее тело разогрелось, и я согревался, как у печки. Вероятно, она спала с нацистами, подумал я. Мне вспомнились слова Стенли, что нацисты дарили ей украшения, сорванные с убитых еврейских девушек. Да, похоже, что я погрузился в самую глубокую трясину из всех возможных. В голову пришло выражение: "Сорок девять ворот к нечистоплотности". "Ниже этого пасть уже невозможно, - ска­зал я себе, и почему-то получил от этого удовлетворение. - Более жестокого удара не будет никогда".

Хотя это не было правдой, я всем говорил, что позвонил мой издатель и мне необходи­мо немедленно вернуться в Нью-Йорк. Стефа и Леон должны были вылететь в Америку на следующий день после вечера у Хаима Джоела. Максу было предписано вернуться в больницу, и Мириам не могла оставить его одного. До отъезда я встретился с матерью Мириам, Фаней Залкинд, и с ее любовником, Феликсом Рукцугом. Мириам была похожа на нее, но не слишком: мать была выше, смуг­лее, с черными глазами. Она очень быстро разговаривала на варшавском идише и часто смеялась - даже тогда, когда я не видел для этого никакого повода. Фаня была сильно накрашена и одета, как типичная актриса, а та­ких высоких каблуков, как у ее туфель, я ни­когда не видел. На ней была огромная шляпа и двухцветное платье: левая половина крас­ная, правая - черная.

Фаня говорила о Мириам так, как будто та была ее младшей сестрой или подругой, а не дочерью. Она сказала:

- Мириам упрямая, ужасно упрямая. Она умна, но для умной девушки в ней было слиш­ком много безрассудства. Я на коленях проси­ла ее уехать с нами в Россию. В школе Мириам подавала надежды, но, между нами говоря, она влюблялась в каждого из своих препода­вателей. Не могу понять, как работает ее мозг. Способная, умная - и глупая, как маленький ребенок. Если кто-нибудь скажет ей доброе слово, она готова принести себя в жертву это­му человеку. Временами она выказывает боль­шую осведомленность, особенно в литерату­ре, и, в то же время, она ужасно наивна. Я не одобряла этого Стенли. Надо быть слепой, чтобы не видеть, что он фальшивка, как гово­рят в Америке - "позолоченное кольцо". Его стихи были нелепыми до абсурда. Вы, вероят­но, мне не поверите, но он пытался ухаживать за мной. Даже его внешность вызывала у меня отвращение - у него был живот, как у беременной женщины.

О Максе вообще лучше не говорить. Он слишком стар даже для меня. В Варшаве у него была репутация настоящего шарлатана. Промотав деньги отца, он жил на средства женщин. Кто-то мне рассказывал, что он буквально продал свою любовницу американскому туристу за пятьсот долларов. Если бы он был моложе и сильнее, из него бы по­лучился прекрасный сутенер. Мириам вырвалась из рук одного жулика только затем, чтобы попасть в руки другого. Я спрашиваю вас, куда все это приведет? Я представляла себе вас иначе - выше, темнее, с горящими черными глазами.

- Пока я не полысел, у меня были рыжие волосы, - сказал я.

- Да, вижу. Брови у вас еще рыжие. Говорят, рыжие темпераментны. Мне нравится ваш голос. Мириам боготворит вас. Впрочем, я лучше не буду вдаваться в детали. То, что мы пережили, перевернуло для нас все вверх дном. Я могла бы искренне полюбить вас, ока­жись у вас роль для меня. Мой друг Феликс Рукцуг мог бы инсценировать какой-нибудь ваш рассказ. Естественно, я бы играла глав­ную роль. В его глазах я величайшая из когда-либо живших актрис.

И Фаня Залкинд расхохоталась.

Мне также представился случай встретить Феликса Рукцуга. Он был маленький, смуглый, широкоплечий, подтянутый. У него был тонкий нос и толстые губы. Он носил узкие, обтягивающие брюки, шеголял красным шар­фом, на пальцах сверкали два бриллиантовых кольца - типичный жиголо. Феликс Рукцуг оставался коммунистом, даже сталинистом. Он до сих пор посылал свои статьи о театре в единственный еврейский журнал, оставшийся в Варшаве. Даже марксисты издевались над его избитыми фразами.

Я провел всего несколько минут с матерью Мириам, которая говорила шаловливо, умно, шутила и кокетничала. Мириам с удивлением наблюдала за нею.

Все было закончено - прощания, поце­луи, обещания, клятвы. Мириам и Макс про­водили меня в Лод. По пути в аэропорт я внимательно смотрел в окно, надеясь найти те черты Эрец-Исраэль, которые отделяли старое от нового. Вначале мне казалось, что здесь ничего не осталось от библейских вре­мен. Однако вскоре я стал замечать образы, которые несли в себе черты древности, - йеменское лицо, оливковое дерево, повозку, запряженную осликом. Этот район принад­лежал евреям? Филистимлянам? Мириам держала меня за руку, время от времени по­жимая ее. Я предал религию моих предков, но Библия все еще сохраняла для меня свое очарование.

Макс говорил: