Мешуга - Исаак Башевис Зингер 4 стр.

Мириам выхватила букет у Макса и широко открыла дверь. Мы вошли в квартиру, прихожая которой была столь мала, что в ней хва­тило места только для стола, заваленного блокнотами и книгами. За открытой дверью я увидел спальню с большущей, еще не застеленной кроватью, на которой были разброса­ны платья, пижама, газеты, журналы, чулки. На подушке примостились два очищенных яб­лока. Окно выходило на Центральный парк, и комната была залита солнцем. За другой две­рью была крохотная кухонька, стол и софа. На полу перед кухонькой стояла кастрюля. В квартире не было ковриков, и паркет казал­ся новым, свеженатертым, как в доме, в кото­рый только что въехали. Я заметил, что Ми­риам была в одних носках, без туфель. Она металась с букетом в поисках вазы, но потом бросила его на кровать. Она почти кричала:

- Это потому, что я не спала всю ночь. У нас тут был пожар. Старая леди, президент сиротского дома, забыла выключить свою печку, и вдруг появился дым, и приехали пожарные, и нам пришлось среди ночи спускаться в вестибюль.

Она повернулась ко мне:

- Меня зовут Мириам.

Мириам сделала что-то вроде реверанса и протянула мне руку. Однако, очевидно, она забыла, что кое-что в ней держала - на пол упала ручка. Мириам добродушно распекала Макса.

- Ты даже не познакомил нас! Ты еще больше смущен, чем я. Но я знаю, кто он. А я Мириам, и этого достаточно. - Она говори­ла и для меня, и сама с собой. - Мне хочется, чтобы вы знали, что я ваш самый большой почитатель во всем мире. Я читаю каждое слово, написанное вами. В Варшаве я училась в идишистской школе. Мы читали каждого из писателей, писавших на идише, даже самого бездарного. Меня учили говорить на литовском идише, но я так и не научилась. Читать могу, но говорить - нет. Как бы поздно я ни возвращалась домой, стоит мне обнаружить, что я забыла купить вашу газету на идише, бегу обратно на Бродвей искать. Однажды я бродила целых полчаса, но все газеты уже были проданы. Потом вдруг смотрю - лежит в урне. Ах, я, наверное, смешная!

- Что тут смешного? - взревел Макс. - Если человек прочел газету, он ее выбрасывает. Нью-Йорк это не Блендев или Ежижки, где люди хранят газеты вечно!

- Верно, но вообразите: я хожу и ищу - будто со свечой - продолжение его романа, а тут оно лежит в мусорной урне, как будто ждет меня. Я сразу стала читать, прямо на улице под фонарем. Вообще-то я заметила, что вы не тратите время на поиск слов. Вы пишете так, как люди говорят.

- Именно это и следует делать писателю. Писатель не должен быть святошей, - ска­зал я. - В каком бы то ни было смысле.

- Да, верно.Я недавно читала, что ошиб­ки одного поколения становятся признан­ным стилем и грамматикой для следую­щих, - сказала Мириам.

- Как это вам понравится? - сказал Макс. - Только вчера родилась, а уже раз­говаривает, как взрослая.

- Мне двадцать семь, а для него это вче­ра. Иногда я чувствую себя так, как будто мне уже сто лет, - сказала Мириам. - Если бы я рассказала вам, через что прошла во время войны и здесь, в Америке, вы бы поня­ли. Целый мир рушился у меня на глазах. Но вы, мой любимый писатель, вновь возвраща­ете его к жизни.

- Ты слышишь? - заорал Макс. - Это величайший комплимент, который может сделать читатель писателю.

- Я тысячу раз благодарю вас, - сказал я. - Но ни один писатель не может воскре­сить то, что разрушено злыми силами.

- Когда я покупаю газету и читаю ваши рассказы, я узнаю каждую улицу, каждый двор. Иногда у меня такое чувство, как буд­то я даже узнаю людей.

- Любовь с первого взгляда, - пробормотал Макс как бы про себя.

- Макс, я никогда этого от тебя не скрывала, - сказала Мириам. -Я люблю тебя за то, что ты есть, и люблю его за то, что он пишет. Что общего имеет одно с другим?

- Имеет, имеет, - сказал Макс. - Но я не ревнив. Мне самому нравится Аарон. Он знает о Польше и Варшаве меньше, чем одну сотую того, что знаю я. Откуда ему знать? Родился в каком-то маленьком бедном штетл, в нищей деревне. Он настоящий про­винциал. Сидит за своим столом и выдумыва­ет. Но его выдумки стоят больше, чем мои факты. В Гемаре говорится, что после того, как Храм был разрушен, пророчества были отобраны у пророков и отданы безумцам. А поскольку писатели - известные безум­цы, то дар пророчества достался им тоже. Откуда молодой выскочка вроде него может знать, как говорил мой отец, или мой дед, или моя тетка Гененделе? Можете быть уве­рены, он еще нас опишет, придумав то, чего никогда не было, делая из нас идиотов.

- Пускай. Ему не надо придумывать - я сама расскажу ему все, - сказала Мириам.

- Все? - взревел Макс.

- Да, все.

- Прекрасно, значит, я уже приговорен. Что бы в этой Америке ни говорили, я уже вырыл себе яму. Пусть он рассказывает обо мне все, что захочет. После моей смерти вы оба можете разрезать меня на куски и скормить собакам. Но пока я еще жив, я привел гостя к моей девушке и хочу, чтобы она встречала его должным образом. Надень какие-нибудь туфли и убери кастрюлю, стоящую на полу. Зачем ты ее там оставила - для мышей?

- Я шла за водой для каучукового дерева.

- Куда ты шла, а? Давай, я помогу тебе навести порядок. Это квартира, а не свинарник, ты просто дикарка.

- А ты кто, граф Потоцкий? - спросила Мириам. - Ты даже еще не поцеловал меня.

- Ты не заслужила поцелуя. Иди!

Макс раскинул руки, и Мириам кинулась к нему в объятия.

- Вот так!

Я не мог поверить своим глазам. За десять минут Макс и Мириам убрали обе комнаты, поставили все на место, и вскоре квартира стала чистой и опрятной. Мириам расчесала волосы и надела туфли на высоких каблуках, сделавшись выше и стройнее. Когда она целовала Макса, ей пришлось встать на цыпоч­ки, а ему - наклонить голову. Стоя в его объятиях и обнимая его, она бросила мне ве­селый, флиртующий взгляд. Мне показалось, что в ее взгляде было что-то насмешли­вое и обещающее. Боже правый, подумал во мне писатель, этот день оказался необычай­но длинным и богатым событиями. Вот такой и должна быть литература, наполненной действием, без пустых мест, остающихся для штампов и сентиментальных размышлений. Я слышал много хорошего о Джойсе, Кафке и Прусте, но я решил, что не буду следовать путем так называемой психологической школы или потока сознания. Литературе стоит вернуться к стилю Библии или Гомера: действие, беспокойство, образность - и только чуть-чуть игры воображения. Но могло ли такое решение привести к положи­тельному результату? Не была ли моя дейст­вительность и действительность других, та­ких же как я, слишком парадоксальной?

Я чувствовал, что меня все больше опьяняют сигары Макса, кофе, который нам приготовила Мириам, наш разговор. Я спрашивал Мириам о ее жизни, и она отвечала охотно, коротко, с детской простотой. Родилась? - В Варшаве. Училась? - В идишистской шко­ле, в частной гимназии, в Хаватцелет - польско-ивритской высшей школе. Ее отец принадлежал к партии Фолвист. Он был идишистом, а не сионистом. Но, тем не менее, каждый год вносил деньги в Еврейский На­циональный фонд. Ее дед (отец ее отца) был землевладельцем; у него были дома на ули­цах Лешно, Гржибовска и Злота. Отец ее ма­тери был хасидом рабби Гура и владельцем винной лавки. Сколько детей было в семье? Только двое - старший брат Моня, который погиб в Варшавском восстании, и Мириам. Подружки звали ее Марилка, иногда Мари­анна. Когда разговор коснулся варшавского Клуба Писателей, Мириам сказала:

- Я была там только один раз. Моя мать пошла покупать билеты на лекцию и взяла меня с собой. Мой учитель был членом Клу­ба, и он обедал в комнате, через которую мы проходили. Когда он нас увидел, то все бросил и показал нам дом, словно это был музей. Мне было тогда девять лет, и я уже чита­ла книги на идише. Не только учебники, но и книги для взрослых. Мать выругала меня. Она сказала: "Если ты будешь читать эти книги, то раньше времени состаришься. Кро­ме того, забудешь польский". Я обещала не читать их, но как только она вышла из моей комнаты, снова взялась за них. Что я читала? Шолом Алейхема, Абрахама Рейзена, Шолома Аша, Гирша Номберга, Сегаловича. Мы выписывали "Литерарише Блеттер", и, став старше, я читала ее тоже. Ежедневные газеты мы читали и выбрасывали, но литературные журналы отец всегда сохранял. Роман, который вы перевели, был включен в приложения к "Литерарише Блеттер", и в нашем доме были все номера. Мой учитель - Шидловски его фамилия - познакомил ме­ня со всеми в Клубе Писателей. Я была такая наивная, что думала, что все они давно умер­ли. Но в тот день мне довелось увидеть мно­гих из моих любимцев живыми и даже еще не старыми. Они сидели и ели куриную лапшу. С вашими сочинениями я начала знакомить­ся позже, уже здесь, в Америке. Как только я прочла первую главу, то сказала...

- Не захваливай его! - прервал ее Макс. - Он будет наслаждаться твоими комплиментами до тех пор, пока не раздует­ся и не лопнет. Писатель как лошадь: дашь ей торбу овса, она сожрет торбу; если дашь две, она проглотит и две. В хозяйстве моего отца не раз бывало, что лошадь объедалась све­жей травой и вскоре подыхала.

- О, какие гадости ты говоришь! - укоризненно сказала Мириам.

- Это правда! Аарон может подумать, что я завидую его славе, но я желаю ему в тысячу раз большего успеха. Много кем я хотел бы быть, но только не писателем - становиться писакой - это меня никогда не привлекало.

- Кем вы хотели быть? - спросил я.

- Послушай, если ты будешь обращаться ко мне с этим церемонным "вы", я схвачу те­бя за шиворот и спущу с лестницы. Какая вежливость! Говори ясно и нормально "ты" или отправляйся к дьяволу! Если уж наша маленькая школьница не церемонится со мной, то тебе и подавно не следует. Я говорю совершенно открыто, ты и она так близки мне, как если бы ты был моим братом, а она... Ладно, я лучше не буду говорить ерунды. Ка­жется, ты задал мне вопрос, но я уже не по­мню, какой.

- Я спросил, кем именно ты хотел быть?

- Кем я хотел быть? Рокфеллером, Казановой, Эйнштейном, даже просто пашой с гаремом, полным красавиц. Но сидеть с карандашом и царапать бумагу - это не по мне. Читать - да. Хорошая книга для меня так же важна, как хорошая сигара.

- Я не знала, что ты мечтал иметь га­рем, - сказала Мириам.

- Я мечтал об этом тридцать лет назад, раньше, чем ты, Мириам, выбралась из чрева своей матери. Но теперь, когда у меня есть ты, я больше никого не хочу. Такова горькая правда.

- Почему горькая? - спросила Мириам.

- Потому что это означает, что я стал на тридцать лет старше, а не моложе.

- Бедный Макс. Мы все становимся с каждым днем моложе, лишь он один стано­вится старше. Ты хочешь постоянно молодеть до тех пор, пока в конце концов не станешь младенцем? - спросила Мириам.

- Нет, я хотел бы остановиться на трид­цати.

- Ах, пустой мечтатель, - сказала Ми­риам по-польски.

Темнело. Сумерки заполняли комнату, но никто не поднялся, чтобы зажечь свет. Время от времени Макс затягивался сигарой, и красноватый свет освещал его лицо. Свет блеснул в его глазах, и внезапно я услышал, как он сказал:

- Когда я с вами обоими, я снова молод.

Я и раньше бесчисленное количество раз слышал эти истории, но в передаче Мириам они казались несколько иными. Факты оставались более или менее теми же - в Варшаве были вырыты окопы, даже воздвигнуты бар­рикады. В то же время для многих оказалось неожиданностью внезапное начало войны в сентябре 1939 года. Много домов уже было разрушено немецкими бомбами. В стране на­чался голод. Мириам было тринадцать, и они с матерью остались дома одни. Отец Мириам ушел с тысячами других мужчин в сторону Белостока. Эти рассказы были столь знако­мы мне, что иногда я даже поправлял Мири­ам, когда она ошибалась в дате или номере дома. Все это я знал наизусть - голод, бо­лезни, то, как евреев сгоняли в лагеря прину­дительного труда, пожары, выстрелы, жес­токость немцев, безразличие поляков. Актеры пытались ставить пьесы на идише посреди лежавшего в развалинах гетто. Кто-то приспособил подвал под кабаре, в кото­ром состоятельные женщины проводили время, тогда как за стенами убивали людей. Позже, когда квартира Мириам была захва­чена, а ее мать отправили в концентрацион­ный лагерь, Мириам была переправлена из гетто в "арийскую" часть города. Бывшая учительница спрятала ее в темном алькове, где хранилась старая мебель, заваленная тряпьем и пачками газет.

Сын консьержки, пустой и хвастливый юноша, шпаненок, узнал, где она прячется. Он заставил ее заплатить ему в качестве взят­ки деньги, полученные за драгоценности ее матери, которые удалось продать учительни­це. Он также заставил ее покориться ему, и когда он пришел к ней, то держал нож у ее горла. У учительницы, старой девы, от испуга и горя случился нервный приступ. Мириам сказала:

- Не знаю, почему я не покончила самоубийством. Впрочем, знаю. Я просто не захо­тела обременять мою учительницу мертвым телом. Сколько она могла бы прятать труп? Нацисты расстреляли бы и ее, и всех сосе­дей.

- Да, да. Так ведет себя человеческая ра­са, - сказал я. - Таково ее поведение во все века.

- Но моя учительница тоже принадлежа­ла к человеческой расе, - сказала Мириам.

- Да, правда.

- Как-то я читала ваше высказывание о религии протеста. Что вы имели в виду? - спросила Мириам. - Не смейтесь, но кто-то оторвал часть страницы, и я не смогла дочи­тать ее.

Я на минуту замешкался, и Макс вмешался:

- Он, похоже, забыл, что имел в виду. У него дюжина псевдонимов, и ему прихо­дится постоянно выбрасывать копии.

- Успокойся, Макселе. Дай ему ответить.

- Нет, конечно, я не забыл. Я имел в виду, что можно верить в мудрость Бога и все же отрицать, что Он творит только добро. Гос­подь и милосердие это не абсолютные сино­нимы.

- Но зачем так волноваться о Боге? По­чему просто не игнорировать Его?

- Мы не можем игнорировать Бога, так же, как не можем игнорировать время, или пространство, или причинность, - сказал я больше для Макса, чем для Мириам.

- А причем здесь протест? - спросил Макс.

- Мы не хотим больше оставаться льстецами и мазохистами; мы не хотим больше кротко терпеть наказание, которое унижает нас.

- Не знаю, как ты, но я совершенно тверд в решимости обходиться без Бога, Его муд­рости, Его милосердия, всех религиозных догм, которые связаны с Ним, - сказал Макс.

- И на чем же ты основываешь этику?

- Нет ни основания, ни этики.

- Другими словами, сила есть право?

- Похоже на то.

- Если сила есть право, то Гитлер был прав, - сказал я.

- Поскольку он был побежден, значит, он был не прав. Если бы он выиграл войну, все народы мира объединились бы с ним, весь мир.

- Макс, ты ошибаешься, - сказала Мириам. - Мы, евреи, никогда не должны под­держивать мнение, что нет никакого мораль­ного основания во вселенском понимании и что человек может делать все, что ему хо­чется.

- А из чего состоит еврейство? - спро­сил Макс. - Когда у нас, евреев, была сила, четыре тысячи лет тому назад, мы напали на ханаанцев, на гиргашим, на призим, и мы уничтожили их всех, мужчин, женщин и де­тей. Всего несколько лет назад наши мальчи­ки были вынуждены вновь воевать в той же самой войне. В чем, Аарон Грейдингер, твое определение Бога?

- План, определяющий эволюцию, силы, движущие звездами, галактиками, планета­ми, кометами, туманностями и всем осталь­ным.

- Эти силы слепы, и нет никакого пла­на, - сказал Макс.

- Откуда мы это знаем? - спросил я.

- Если ты спрашиваешь меня, то нет ничего, кроме хаоса. Даже если план есть, он так же мало интересует меня, как прошлогодний снег.

- Тем не менее, ты постоянно говоришь о Боге, Макс, - сказала Мириам. - Ты даже постился на Йом Кипур.

- Не из-за набожности. Я делал это в память о моих родителях и моем наследии. Можно быть евреем без веры в Бога. И что это такое - религия протеста? Если Бога не существует, то против кого протесто­вать? А если Он существует, то вполне мо­жет огорчить нас новым Гитлером. Те, кто кротко терпит наказание, делают это от страха. Бог сам выразил это кратко и яс­но - ты обязан любить меня всем сердцем, всей душой, всей своей мощью. Если не бу­дешь, все бедствия Книги Проклятий падут на твою голову.

- Никого нельзя заставить любить си­лой, - заметила Мириам.

- По-видимому, можно. Не сразу, но постепенно... - сказал Макс.

Макс зажег свет и предложил поужинать в ближайшем ресторане, но Мириам настояла, что сама приготовит ужин. Макс пошел в спальню к телефону, он говорил громко, и бы­ло слышно, что упоминаются акции. Мириам открыла дверь в кухоньку и что-то доставала из холодильника.

Она сказала мне:

- Я едва могу поверить, что вы здесь, в мо­ей квартире. Находясь здесь с вами и Максом, мне кажется, будто я все еще в Варшаве, и то, что пришло позже, было ночным кошмаром. Если бы Бог пообещал мне исполнить одно желание перед смертью, я бы попросила, что­бы вы и Макс ушли вместе со мной, чтобы мы трое могли быть вместе.

Это было сказано так просто и с такой детской непосредственностью, что прошло несколько минут, прежде чем я смог отве­тить. Я выпалил:

- Бы слишком молоды, чтобы говорить о смерти.

- Слишком молода? Я годами смотрела в лицо смерти. Я начала думать о ней задолго до войны. Почему-то я знала, что мой брат умрет насильственной смертью. Он всегда мечтал попасть в польскую армию. Отец не раз говорил, что, если нацисты захватят Польшу, брат заставит нас всех выпить яд. Ах, не было никаких причин, чтобы мы оста­вались в Варшаве. Отец мог получить для нас визы, но он был слишком погружен в бизнес. В тот день, прежде чем уйти через Праж­ский мост, он притащил полную сумку банк­нот и акций. Все это пропало, но, когда он в сорок пятом году вернулся из России и мы уехали в Германию, он снова начал грести деньги лопатой. Он стал контрабандистом. Я до сих пор не знаю, что он переправлял и продавал. Мать рассказывала, что однажды, когда в наш дом явилась немецкая полиция с обыском - они лезли в каждую дыру, - у него было спрятано больше семидесяти ты­сяч марок. Мы довольно своеобразное се­мейство. Мой отец - маньяк. Моя мать - полоумная, да и мой брат Моня был не сов­сем в своем уме. Я самая сумасшедшая из всех. Наш общий недостаток в том, что каж­дый из нас со странностями. Я люблю Макса потому, что он совершенно ненормальный. И я люблю вас потому, что вы пишете о су­масшедших. Вы действительно встречаете людей, о которых пишете, или просто их вы­думываете?

- Для меня весь мир - это сумасшедший дом.

- За эти слова я должна поцеловать вас!

Она подбежала ко мне, и мы поцелова­лись. Я боялся, что Макс может войти, но тут услышал его громкий голос:

- Тексако? Сколько? Подожди, Хершеле, я это запишу.

- Кто этот Хершеле? - спросил я, движимый не столько любопытством, сколько желанием смягчить то, что только что произошло.