Мешуга - Исаак Башевис Зингер 5 стр.

- Его зовут Хэрри Трейбитчер, а не Хершеле; он урожденный американец. Макс настаивает на том, чтобы называть его Хершеле. Он спекулянт, авантюрист, играет на скачках. Макс дал ему доверенность - и это абсолютное безумие, так как Макс управля­ет деньгами других людей, жертв Гитлера. Хэрри блестящий делец, но если на бирже опять произойдет крах, это станет катастро­фой для сотен беженцев, которых представ­ляет Макс. Как бы вы назвали доверенность для работы с ценными бумагами и средства­ми на бирже на идише? - спросила Мириам.

- Право, не знаю. На древнееврейском есть выражение, соответствующее полномо­чиям на разрешение, но это не одно и то же. В Израиле сейчас есть юристы и суды, и я уверен, что они подобрали нужные термины на иврите. Это выражение использовалось в суде моего отца, в его Бет Дин, когда перед Пасхой он должен был составлять документ о продаже, передающий дворнику весь хамец, оставшийся на нашей улице. Но вы, ве­роятно, ничего не поняли из того, что я го­ворил.

- Я все прекрасно поняла. Я изучаю ив­рит, - сказала Мириам. - Мой дедушка обычно продавал оставшееся у нас тесто пе­ред Пасхой. В нашей семье были раввины, хасиды. Мой отец считал себя атеистом, но наша кухня была кошерной. Мать, бывало, зажигала субботние свечи, а потом сидела перед ними и курила сигареты. Думаю, что это был ее способ выразить досаду или, мо­жет быть, ее представление о протесте. Я чи­тала все, что могла найти о евреях и еврейст­ве. Особенно я люблю идиш. Это единствен­ный язык, на котором я могу выразить точно все, что мне хочется сказать.Я читала "Ге­роя нашего времени" Лермонтова и пришла в абсолютный восторг. Когда я встретила в Америке Макса, то подумала, что он еврей­ский Печорин. Может быть, вы тоже. Нет, вы смесь из Печорина и Обломова и, воз­можно, еще Раскольникова. Вы всегда пря­четесь. В моей незаконченной диссертации я называю вас "скрытный". Я писала, естест­венно, по-английски. Ах, я поставила целью моей жизни сделать вас знаменитым. Не смейтесь, кто-то же должен сделать это. У меня есть еще одно желание - даже два.

- Какие же?

- Рассказать вам все, что я пережила, - все, ничего не скрывая, даже самые большие глупости.

- А второе?

- Об этом сегодня лучше не упоминать.

- А когда?

- Когда-нибудь в будущем. Вы помните рассказ, который однажды написали, о человеке, имевшем несколько жен, о многожен­це? Это выдумка или прообразом был кто-то, кого вы знали?

- Это правдивая история, - сказал я.

- Макс говорил, что вы сами придумали.

- Нет, это действительно случилось.

- Почему женщина готова оставаться с таким маньяком?

- Женщины еще более безумны, чем мужчины, - сказал я.

- Вы покинули Польшу в тридцатые, а я прошла через все семь кругов ада, как обычно говорила моя бабушка. Если бы я рассказала то, что пережила, не за чем было бы что-то придумывать.

- Пожалуйста, расскажите.

- Я не смогу рассказать вам даже тысяч­ной доли. Я не могу рассказывать даже Мак­су. Я люблю его больше жизни, но ему нра­вится говорить, а не слушать других. То, что происходит между нами, могло бы запол­нить книгу в тысячу страниц. У него есть же­на, и она совершенно спятила - "безумен, как шапочник", так говорят по-английски. А почему шапочник безумен? Языки сами по себе содержат элементы безумия. Я цитирую ваши слова.

- Что? Я никогда ничего подобного не говорил.

- Вы написали это в статье о языке эсперанто, и там говорится, что интернациональ­ный язык утратил бы все особенности обыч­ных языков, создавшиеся естественным путем.

- У вас в самом деле удивительная па­мять.

- Там еще упоминается, что вы когда-то жили на улице Чжика, часть которой была позже переименована в улицу имени докто­ра Заменхофа в честь человека, который со­здал эсперанто. Теперь припоминаете?

- Да, да, у вас замечательная память.

- Надеюсь, что нет. Она угнетает меня, особенно когда я одна. Макс часто заходит ко мне, но он всегда ужасно занят. У него есть жена, Прива, которая считает его своей собственностью, и куча других женщин. Ког­да я читала вашу историю о многоженце, мне казалось, что вы описываете Макса. Он убеждает каждую из них, что только она его единственная любовь. Макс спекулирует их деньгами и может потерять все. Он чувст­вует симпатию к этим женщинам, но он окажется их ангелом смерти, - сказала Мириам. - В английском есть даже такое выражение mercy killing.

___________

Букв.:убийство из милосердия (англ.); идиоматическое выражение, означающее "легкая смерть".

___________

В комнату вернулся Макс.

- Рынок поднимается. Мы гребем золо­то лопатами в земле Колумба. А что вы тут делаете? Она, вероятно, рассказывает обо мне черт знает что. Не верь ни единому сло­ву. Она, вроде тебя, выдумщица. Я только что узнал, что мне придется поехать в Польшу. Мой отец оставил мне дом в Лод­зи, и поляки наконец разрешают продать его - естественно, за одну десятую насто­ящей цены.

- Ты говорил с Хэрри? - спросила Мириам.

- Да, бумаги готовы. Он весь день пытал­ся добраться до меня, но я был занят тут с нашим молодым писателем.

- Когда ты едешь?

- Скоро. Если все это ловушка, и коммунисты задумали ликвидировать меня, вы оба будете знать, что делать.

- Ты, должно быть, пьян, - сказала Мириам.

- Я родился пьяным. Пиф-паф! Мир по­лон чудес! А что насчет нашего ужина?

Примечания к главе 3

[38] - "Ауфбау" ("Aufbau") - еврейская га­зета на немецком языке, пропагандировавшая асси­миляцию евреев в странах, где они проживают.

[39] - Кухонька - в нью-йоркских квартирах нередко в одной из комнат (обычно в living room, то есть "общей" комнате) полуперегородкой выгоро­жено пространство, где располагается холодильник, газовая плита или настенный таган с вытяжкой и полка или (редко) мойка.

[40] - Штетл (идиш) - еврейское местечко, поселение в пределах "черты оседлости", ограничи­вавшей места свободного поселения евреев в цар­ской России и входившей в нее части Польши.

[41] - Храм - имеется в виду разрушение римлянами главного Храма иудейской религии в Иерусалиме в 70 году н. э.

[42] - Граф Потоцкий - один из самых знатных и бо­гатейших магнатов Польши, выражение "граф По­тоцкий" стало нарицательным.

[43] - Фолвист - партия крупных еврейских землевладельцев в Польше до Второй мировой войны.

[44] - Рабби (букв. "учитель") - глава хасидской об­щины.

[45] - "Литерарише Блеттер" (идиш, "Литературные страницы") - еврейская газета в Варшаве.

[46] - Ханаанцы, гиргашим, призим - наро­ды, населявшие, по библейской легенде, Палестину и прилегающие области в период становления пер­вого еврейского государства.

[47] - "Книга Проклятий" - в Библии - перечень бед и наказаний, которыми Бог грозит тем, кто не будет соблюдать его законы (см. Левит, гл. 26 и Второза­коние, гл. 28).

[48] - Бет Дин - раввинский суд.

[49] - Хамец (ивр. букв. "квасное") - любые продук­ты, сделанные из зерновых, подвергшихся броже­нию (дрожжевое тесто, водка и т. п.; перед праздни­ком еврейской Пасхи (Песах) хамец должен быть удален из дома на все дни праздника, но может быть возвращен после его окончания).

[50] - Кошерный (от слова "кошер" - "подходящий", ивр.) - разрешенный по законам иудаизма; может применяться не только к пище, но и к человеку или даже к юридическому делу.

[51] - ...и курила сигареты - еврейская религия запре­щает (наряду с запретом выполнять любую работу, пользоваться огнем, телефоном и др.) курить в Суб­боту.

[52] - "...безумен, как шапочник" ("mad as а hatter",англ.) - выражение из известной детской книжки Льюиса Кэрролла "Алиса в стране чудес", ставшее поговоркой; это перефраз народной анг­лийской поговорки "безумен, как мартовский заяц" (ср. русское "мартовский кот"), в сказке Кэрролла Мартовский заяц - рассудительный герой.

Глава 4

Было уже за полночь, когда я распрощал­ся с Максом и Мириам. Мириам расцеловала меня в обе щеки, потом крепко поцеловала в губы. Я дал ей свой адрес и номер телефона в меблированных комнатах, где я жил. В присутствии Макса она пообещала позвонить мне на следующий день. Она употребила выражение, которое можно было часто услышать от варшавской шпаны: "Я занесла вас в свой список!" Когда Макс объявил о своем намерении остаться еще ненадолго, мне ста­ло ясно, что он собирается провести здесь ночь. Я спустился на лифте в вестибюль и вы­шел на улицу. Ни души не было видно на Централ-Парк-Вест, только вдали мелькали огни проезжавших машин. Я обещал Мири­ам, что возьму такси, но тело у меня закосте­нело от многочасового сидения, и мне захо­телось пройтись.

Я медленно брел вдоль парка и, хотя улич­ные фонари горели, местами проходил в та­кой темноте, куда не падал ни один луч све­та. Мне приходилось получать внезапные удары не только в моей литературной, но и в обычной жизни - попадать в ловушки, из которых не было выхода. Казалось, ко мне тянулись потерянные души - меланхолики, потенциальные самоубийцы, маньяки, люди, одержимые навязчивыми идеями о своем предназначении, пророческими снами. Те, кто приходил ко мне в редакцию за консуль­тацией, часто возвращались потом с новыми вопросами и жаловались, что мои советы им не помогли. Читатели присылали мне длин­нющие и запутанные письма, которые я едва просматривал. Я даже получал корреспонденцию от обитателей сумасшедших домов. Один такой "писатель" утверждал, что вся современная медицина упоминается в Пятикнижии, а другой придумал машину, которая работает вечно, - вечный двигатель. Бежен­цы писали о своих тяжелых испытаниях в концентрационных лагерях в нацистской Германии, в Советской России, в послевоенной Польше и даже в Америке. Чтобы ответить на всю мою почту, потребовался бы целый штат секретарей.

Через некоторое время я добрался до угла Семьдесят второй-стрит и Бродвея. Точно так же, как когда-то в Варшаве, я снимал не одну, а две меблированные комнаты - основную на Семидесятой-стрит и другую (которой я пользовался нечасто) в Восточном Бронксе - угол за занавеской в квартире моего земляка Миши Будника, который теперь работал водителем такси.

Я был уверен, что в чрезвычайных обстоятельствах всегда мог бы переночевать у своих друзей, в особенности у Стефы Крейтл, кото­рая была одной из моих любовниц в Варшаве. Она и ее муж, Леон, провели годы войны в Лондоне и теперь жили в Нью-Йорке. Леон, которому уже стукнуло восемьдесят, поте­рял в Катастрофе двух дочерей и страдал от сердечных приступов. Тем не менее, он все еще занимался бизнесом и, кроме того, спекулировал акциями и облигациями. Дочь Сте­фы от предыдущего брака, Франка, была замужем за неевреем и жила в Техасе с ним и маленькой дочерью.

Боже правый, в свои почти пятьдесят я оставался таким же, каким был в двадцать, - ленивым, неорганизованным, погруженным в меланхолию. Каким бы малым ни был успех (если он был), он выводил меня из депрессии. Я жил сегодняшним днем, этим часом, этой минутой. Я долго стоял на углу Семьдесят второй и Бродвея, созерцая уходящую ночь. Мне страстно хотелось похвастаться како­му-нибудь знакомому моей новой победой (которая, как я чувствовал, должна состо­яться), возможно, чтобы вызвать в нем за­висть. Только бы мне удалось уверить Ми­риам, что, каким бы ни оказалось наше будущее, я буду предан ей - на свой лад. Од­нако время было слишком позднее для таких глупостей, и я направился к себе на Семидесятую-стрит.

Я поднялся на третий этаж и вошел в комнату. В узкой перегороженной спальне помещались небольшой стол и два стула. Открывая окно, я мельком заметил небольшой участок Гудзона и неоновые огни в Нью-Джерси, которые отбрасывали красный отблеск на воду. Это навело меня на мысль, что река несла свои воды этим путем миллионы лет и пробивала свой путь сквозь скалы Па­лисад, которые были такими же древними, как сама земля. Если поднять глаза, можно было увидеть одинокую звезду высоко в не­бесах над Гудзоном.

Я просмотрел газеты и остановился, как обычно, на странице некрологов с фотографиями мужчин и женщин, которые еще вче­ра жили, боролись, надеялись. "О, какой ужасный мир! - пробормотал я про себя. - Как равнодушен ко всему Господь, который все это создал. И нет никакого средства, чтобы исправить это". Я отдавал себе отчет в том, что в тот самый момент, когда я про­сматривал газеты, тысячи людей томились в больницах и тюрьмах. На бойнях животным отрубали головы, обдирали туши, вспарывали животы. Во имя науки бесчисленное количе­ство невинных созданий становились жертва­ми жестоких экспериментов, заражались страшными болезнями.

Не раздеваясь, я рухнул на неразобран­ную постель. Сколько еще, Господи, Ты бу­дешь смотреть на этот Твой ад и хранить молчание? Какая Тебе нужда в таком океане крови и мяса, чье зловоние расплывается по Твоей вселенной? Или вселенная не более, чем куча навоза? И на других планетах так же мучаются триллионы и квадриллионы живых существ? Ты создал эту беспредель­ную бойню только для того, чтобы показать нам Твою силу и мудрость? И за это нам ве­лено любить Тебя всем сердцем, всей силой души?

Каждую ночь во мне вновь и вновь бушева­ла ярость. Надо найти способ притупить боль моего бунтарства. Как хорошо я пони­мал наркоманов, которые сваливались в сон с помощью алкоголя или лекарств! По счастливой случайности мой организм не мог ос­вобождаться от напряжения такими средствами. Я заснул, и мои сны были полны воплей и криков. Я был не в Нью-Йорке, а в Польше, где меня преследовали нацисты. Я карабкал­ся по могилам, которые вырыли для себя ев­реи. Кучи земли шевелились, и снизу прорывались приглушенные звуки. Я вздрогнул и проснулся. В матрасе скрипели ржавые пружины, а рубашка взмокла от пота.

Некоторое время я не мог вспомнить, что происходило накануне, но постепенно память вернулась ко мне. Макс Абердам восстал из мертвых и потащил меня в ресторан Раппо­порта, потом к Приве, к Ирке Шмелкес и ее сыну, а затем к этой молодой девушке - как ее звали? Мне представилась она, стоящая пе­редо мной, но я не мог вспомнить ее имя - ах, да, Мириам.

Было уже поздно, когда я поднялся. За окном сияло солнце, и участок Гудзона, который можно было увидеть в окно, сверкал, как пы­лающее зеркало. Воздух пах деревьями, тра­вой, цветами. Ванная в холле не была занята, и я принял душ и побрился, потом надел свежую рубашку. Теперь можно было пойти в кафете­рий, чтобы позавтракать. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда я спустился на пер­вый этаж. Я поднял трубку, и на другом конце молодой голос спросил по-английски:

- Можно поговорить с мистером Грейдингером?

- Говорите, - сказал я.

После некоторой паузы голос сказал:

- Надеюсь, я не разбудила вас. Это Мириам, помните меня?

- Вы меня не разбудили. Да, Мириам. Хорошо, что вы позвонили.

Как правило, я говорю по телефону тихо, но на этот раз я почти кричал. Потом она сказала:

- Наверное, Макс объяснил Вам, что я бэбиситтер. Кстати, как бы вы сказали бэбиситтпер на идише? Мать ребенка, за которым я присматриваю, живет на Парк-авеню. Она американка, а не одна из наших беженок. Я рассказывала вам вчера вечером о диссер­тации, которую я пишу о вас. Мне пришло в голову, что, может быть, вы могли бы встре­титься со мной, так как у меня очень много вопросов к вам. Я понимаю, что это с моей стороны самонадеянно, и, если у вас не ока­жется времени или терпения для меня сего­дня, я не обижусь.

- У меня есть и то и другое - время и терпение.

- Вы уже завтракали?

- Нет. Я как раз направлялся в кафетерий.

- Могу я встретиться с вами в кафетерии? Я не знаю, говорил ли вам Макс, что я вожу машину.

- Автомобиль?

- Да. Я стала настоящей американкой. Это старая машина, но она на ходу. Что это за кафетерий? Где он?

- Бродвейский кафетерий.

И я дал Мириам адрес.

- Я доберусь туда за пять минут. Автомобиль у меня припаркован на улице, не в га­раже. Когда вы дойдете до кафетерия, я уже буду там.

- А где Макс?

- Макс будет занят весь день. У него сегодня ленч с Иркой Шмелкес. Мы с ним дол­го говорили о вас прошлой ночью. То, что я люблю вас, неудивительно, но Макс признал­ся вчера, что вы ему как сын. Я сказала ему, что позвоню вам сегодня утром. Ах, у меня накопилось так много, чтобы рассказать вам, и я даже не знаю, как начать. До свидания!

Мириам повесила трубку,Я некоторое время стоял у телефона, будто ожидая, что он снова зазвонит. Потом быстро взбежал на три марша лестницы к своей комнате. Там я переоделся в новый легкий летний костюм, который купил недавно. В течение своей жизни я несколько раз действительно лю­бил, и бывали у меня другие отношения, ко­торые можно было бы назвать любовью только наполовину. Однако сегодня утром меня охватило такое возбуждение, какого я не чувствовал уже много лет. "Может быть, это настоящая любовь? - спрашивал я се­бя. - Или это просто жажда нового при­ключения? "

"Бродвейский кафетерий" находился примерно в девяти кварталах, ближе к Восьми­десятой, чем к Семидесятой-стрит.Я пред­почитал это место потому, что столы там были деревянными и кресла более комфор­табельными, более хаймишь, чем где-либо. Там был европейский дух, и часто говорили на идише, а иногда и по-польски. Мне не хотелось входить в кафетерий задыхающимся и взмокшим. Моралист и прагматик, живу­щие во мне, предупреждали, что я могу погрузиться в трясину таких сложностей, из которых никогда не выбраться. В ушах у ме­ня звучал голос матери, говорившей: "Эта твоя Мириам не лучше, чем обыкновенная шлюха, а Макс Абердам беспорядочный рас­путник, сумасшедший развратник". Я слы­шал отца (сколько раз я это слышал?): "Ког­да-нибудь ты откажешься от того, что ты делаешь, и будешь питать к этому глубокое отвращение!"